До позднего вечера площадь и улицы городка оглашались возбужденными криками и песнями. Жители и бойцы — шумадийцы, черногорцы и с ними Загорянов — праздновали победу. Но веселый шум лишь слабым отголоском проникал сквозь плотно затворенные и завешенные окна одной из комнат трехэтажного дома на площади.
В этой небольшой комнате, в которой на диванах и на полу еще валялись одежда и личные вещи, принадлежавшие ее вчерашним обитателям, шел допрос немецкого полковника фон Гольца.
Допрос на ломаном немецком языке вел Радович в присутствии Маккарвера и Пинча.
Нежданно-негаданно увидев перед собой Маккарвера, фон Гольц едва скрыл свою радость. Он мгновенно ободрился, даже приосанился, брезгливо одернув на себе солдатскую шинель, в которую вынужден был переодеться, убегая из Синя.
Маккарвер же и бровью не повел при виде своего подопечного, присел к столу и стал перелистывать разложенные на нем бумаги, извлеченные из портфеля пленного.
Отвечая Радовичу, фон Гольц сказал, что, начиная в Югославии зимнюю кампанию 1943–1944 года, командующий немецкими войсками генерал фон Вейхс в шестой уже раз делал ставку на окружение, раздробление и уничтожение основных сил Народно-освободительной армии. Его войска, включая четнические и усташские формирования, нанеся внезапный удар, осуществили в разных местах прорыв и заняли в начале декабря обширную территорию в Восточной Боснии и Санджаке. Но партизаны ускользают от разгрома, а иногда и сами наносят ответные и неожиданные удары, как, например, сейчас в Сине, где до сего времени был спокойный уголок.
При этом фон Гольц украдкой бросил горестный взгляд на спину Маккарвера, склонившегося над столом с бумагами.
— Можно подумать, — продолжал пленный сдавленным голосом, — что сегодня партизанами командовал лично Арсо Иованович.
— Да, мы действовали по его указанию, — подтвердил Радович с гордостью.
Фон Гольц вздохнул.
— Плохи наши дела, герр командир. Днепр мы потеряли. Италию проморгали. Даже индейцы Боливии — и те объявили нам войну. Пока мы были сильны, нас любили. Сильному все подчиняются, а слабого побивают каменьями. Уж до того дошло, что и тут бьют. Вот потеряли Синь… Трудно иметь дело с противником, увертливым, как угорь. Он ускользает из рук, избегает ловушек, которые мы расставляем, не идет на большие сражения, а, напротив, навязывает нам свою тактику… Признаться, я поражен вашим возросшим тактическим искусством, — заискивающе добавил фон Гольц.
Пинч слушал немца с вежливым пренебрежением победителя. Его мало интересовал этот допрос. С видом терпеливого ожидания он созерцал на стене покосившуюся раскрашенную фотографию в золоченой раме: Венсенский парк в Париже с беседкой у пруда среди изумрудных тополей, в которой, судя по немецкой надписи, любил мечтать Наполеон. Вдруг рассеянный взгляд англичанина упал на планшетку, свисавшую со спинки стула, на котором сидел Маккарвер, углубленный в рассматривание бумаг фон Гольца. Из раскрытой планшетки торчала сложенная, хорошо знакомая Пинчу топографическая карта.
Как бы в раздумье, Пинч прошелся мимо стула и незаметно для американца вытащил карту из планшетки.
— Извините, джентльмены, — сказал он. — Я вас оставлю на несколько минут.
И он не спеша вышел в коридор. Маккарвер тоже поднялся с места.
— Я не нахожу ничего существенно важного в показаниях этого пленного, — сказал он Радовичу по-сербски.
— Мы отправим его в штаб бригады. Я думаю, что там он заговорит по существу, — ответил начальник гарнизона.
— Да, да, — зевнул Маккарвер. — Я даже советую отправить его непосредственно в верховный штаб. Все-таки птица важная. Человек Гиммлера, как никак. Кроме того, он, кажется, недурной теоретик военного дела. В верховном штабе им, несомненно, заинтересуются.
— Хорошо. Сделаю так, — согласился Радович.
— Прекрасно. Ну, нам пора двигаться. Я вас попрошу, друже начальник гарнизона, распорядиться. Там бронетранспортер валяется. Прикажите осмотреть его. Если мотор цел, то, может быть, мы как-нибудь дотянем до аэродрома.
— Добро. Я сейчас. Но только… — Радович замялся, кивнув на пленного.
— Будьте покойны. Не убежит. — Маккарвер положил перед собой на стол автомат. — Я покараулю. У меня пистолет-пулемет системы Томпсона: шестьсот пуль в минуту.
Радович торопливо вышел из комнаты.
Как только шаги его затихли в глубине коридора, американец встал и запер дверь на крючок. Обернулся.
Лицо фон Гольца побагровело от волнения. Толстые губы вздрагивали.
— Я очень рад, — сказал он и с дружелюбно протянутой рукой двинулся было к Маккарверу.
Американец жестом остановил его.
— Пожалуйста, без эмоций! — поморщился он. — Ближе к делу. У нас считанные минуты. — Перед носом фон Гольца зашуршали бумаги. — Какая из этих шифровок — нужный мне список? — Маккарвер спешил.
— Но прежде я хотел бы иметь гарантию, сэр… Вы обещали… Помните, в «Трех медведях»?
— Повторяю, мы с вами люди деловые. Оттого, что вы в плену, ваши акции у нас нисколько не упали.
— Я надеюсь, сэр…
— У вас есть все основания рассчитывать, что ваши надежды оправдаются. Вы хотите получить допуск к нам?
— Да, вы обещали мне это…
— Хорошо. Вы его получите. Где список?
— Вот он, — указал фон Гольц на одну из бумаг.
— Пополненный?
— Да.
— Отлично. Расшифровывайте. Быстро. — Маккарвер оглянулся на дверь.
— Ведь это валюта… Золотой фонд, — шептал гитлеровец, взглядывая на шифровальную таблицу и подписывая под цифрами шифра клички и имена югославских агентов гестапо.
— Не волнуйтесь. Расчет будет произведен с точностью до одного цента, — заверил Маккарвер, стоя за спиной фон Гольца и с торжествующей улыбкой читая знакомые имена…