Проскрипел засов двери, и я, наконец, остался один. Камера, размером полтора на два с половиною метра, стала моей новой квартирой. Высоко под потолком маленькое окошечко с толстыми решетками и тюремный волчок в двери наглядно подтверждали назначение жилища. Вероятно от быстрой смены обстановки я все еще смутно сознавал происходящее. В голове бессвязно проносились мысли. Решетка подсознательно действовала на нервную систему, а в мозгу назойливо звучал мотив старой песни:
«Сижу за решеткой в темнице сырой»…
Остаток дня не вывел меня из хаоса мыслей. Только вечером я начал болезненно сознавать свою новую роль. Разум отказывался понять и представить, что вот ты сидишь под замком и не можешь по своему желанию пойти или поехать куда хочется. Сознание полной беспомощности наполнило тоской и холодом всю душу.
Слух все время ловил малейшие шорохи, а напряженное воображение рисовало различные картины. Казалось, вот сейчас откроется дверь, войдет кто-либо из знакомых и с улыбкой скажет:
— Ну, Виктор Иванович, поедем ужинать, — это была только шутка.
Да, это, действительно, оказалась шутка, злая, кошмарная шутка, длившаяся 18 месяцев.
Ночь. Первая ночь в тюрьме. Как она длинна и томительна в одиночке. После отдельных минут забытья, открывая глаза, долго не могу понять — где я? Затем мозг восстанавливает всю картину случившегося, и тоска, тоска, доходящая до боли, охватывает все существо.
Началась новая однообразная тюремная жизнь. Утром надзиратель всовывает в форточку кусок хлеба и воду. Задавать вопросы не разрешается. В ответ на мое обращение, — нельзя ли получить карандаш и бумагу, — получил внушительный пинок надзирательским сапогом.
Так потекли однообразно дни за днями, отмечаемые черточкой ногтя на стенке каземата.
Жажда общения с людьми с каждым днем усиливалась. Безумно хотелось хоть какому-нибудь живому существу задать вопрос, услышать человеческий голос. Но стены каземата мрачно молчали, храня в себе много тайн и человеческих страданий.
Через несколько дней неожиданно слышу какие-то глухие стуки в стену моей камеры. Вначале недоумеваю. Вдруг меня осеняет мысль, и я понимаю, что это другая жертва подает мне условные сигналы. Вспомнились рассказы о своеобразной тюремной азбуке, по которой переговаривались заключенные с соседними камерами, узнавая один от другого все новости тюремной жизни. Но что мог я ответить на эти закономерные звуки? Беспомощно постучал кулаком в глухую стену, давая понять своему соседу о моем пребывании. Бессильная злоба охватила меня от сознания, что рядом сидящий живой человек не может со мной говорить из-за моего незнакомства с тюремной азбукой.
Однажды, после семидневного одиночного заключения, глубокой ночью вдруг заскрипели засовы моей камеры. Этот неурочный лязг железа невольно заставил меня вздрогнуть и насторожиться.
Дверь отворилась, и в камеру втолкнули весьма солидную фигуру в военной шинели с оборванными знаками различия. Вид живого человека наполнил все мое существо неизъяснимой радостью. Ведь я уже не один. В голове невольно промелькнул одни из лозунгов:
— «Жить стало лучше, жить стало веселее».
Я готов был броситься на своего незнакомца и целовать, целовать без конца это живое существо.
Не успел привратник задвинуть железный засов двери, как я уже засыпал вопросами своего нового соседа. Усевшись рядом, последний мрачно осмотрел обстановку камеры и с опаской покосился на меня.
Он оказался тоже полковником, но не авиации, а кавалерии, и только что совершил свой последний кавалерийский рейд в тюремном вагоне из места расквартирования его полка до города Ашхабада.
Наговорившись вдоволь и рассказав ему о всех превратностях судьбы, я убедился, что мой кавалерист такой же «опасный преступник», как и я.
На другой день сосед не совсем уверенно сообщил, что ехавшие с ним в вагоне арестанты беседовали между собою о пытках и избиениях. Сам он этого пока еще не испытал. Помню, как тогда я ему наивно ответил, что не верю подобным рассказам, и это ни больше, ни меньше, как провокация. Первое знакомство с тюрьмой меня еще малому научило. Так велика и наивна была вера в справедливость существующего порядка.
Далее события развивались в нарастающем темпе, и скоро мы оба уже, не сомневались в правдивости кошмарных рассказов о средневековых издевательствах над человеком.
Дней через пять совместного сидения снова ночью заскрипел засов, открылась дверь, и голос привратника объявил:
— Немедленно собирайтесь с вещами.
Куда, зачем нас хотят вести — ничего неизвестно. Сборы были коротки. Все наше движимое и недвижимое имущество находилось на нас.
Несколько позже, несмотря на конспирацию, мы узнали причину перемены камеры. Оказалось, одни из заключенных, не вынося пыток, вырвался из рук палачей и, выбежав из конвейера, бросился с третьего этажа в пролет лестницы. После больницы, последний с переломанными ногами и руками был помещен в нашей «уютной» комнатке.
После этого случая все окна и пролеты лестниц были заделаны решетками. Последняя возможность покончить с собой таким путем отпала. Жертва не могла ускользнуть из рук следователя, хотя бы и на тот свет. От нее требовалось обязательно раскаяние в несодеянных страшных преступлениях с указанием завербованных участников заговора.
Ночной путь наш оказался очень коротким. Пройдя мимо двери № 21, нас втолкнули и камеру № 19, каковая и приютила меня до 30 июля. В ней я окончательно познал цену советской демократии и испытал на себе работу конвейера.