Осень для Ковальчуков закончилась очень грустно. Расхворалась Дарья, мать Кирюшки. Она простудила ноги в холодной осенней воде. Ее увезли домой без памяти. На прииске теперь не с кем было управляться, и артель расстроилась. Некоторое время оставался в землянке один дедушка Елизар. Он решил переменить делянку и подыскивал новое место. В этом заключалось спасение всей семьи, а как они перебьются зиму, — дедушка Елизар боялся и подумать. Мужики будут как нибудь околачиваться на поденной работе — на фабрике, в извозе или в курене, где рубят дрова для фабрики и жгут уголья. Бабам зимой уже некуда деваться. Сиди дома да посвистывай в кулак.
— Ох, как только и перебьемся зиму! — горевал старик. — А я еще о второй лошади думал на Кирюшкино счастье… Вот тебе и вторая лошадь.
Теперь дедушка Елизар каждый день приходил в контору к Кирюшке и любил посидеть темный осенний вечер в тепле у Миныча. Старик не жаловался никому и, вообще, не любил болтать о своих домашних делах. Питался он одним черным хлебом, запивая ключевой водой, да и хлеб был на исходе. Один Кирюшка знал, как перебивается старик, и по-детски его жалел, но тоже молчал. Только раз он не утерпел, когда Евпраксия Никандровна стала расспрашивать, зачем остался старик на прииске, и как он живет в землянке один.
— Дома-то нечего делать, вот и живет, — объяснил Кирюшка.
— Что же он ест? Кто ему готовит?
Кирюшка даже засмеялся. «Солдатка» как есть ничего не понимала.
— Чего готовить-то, барыня? Слава Богу, ржаной хлеб есть. Еще ден на пять хватит… Главное, чтобы место получше обыскать к весне.
Кирюшка говорил тоном большого человека, а Евпраксии Никандровне показалось, что он относится к голодавшему старику совершенно бессердечно. Она не могла себе представить, как можно голодать, да еще старому человеку, которому нужны и покой, и уход, и стариковский уют. А Кирюшка понимал все отлично, потому что сам раньше частенько голодал.
— Отчего ты раньше ничего не сказал? — укоряла его «солдатка», — У нас от обеда и от завтрака много остается…
Кирюшка молчал. Все остатки доедал обыкновенно Мохов, отличавшийся большой прожорливостью. Да и дедушка не такой, чтобы чужими объедками пользоваться. «Солдатка» не оставила этого дела, переговорила с мужем и потом позвала дедушку Елизара:
— Вот что, старичок… — заговорила она, немного стесняясь. — У нас живет твой внучек уже два месяца. Ему следует получить жалованье…
— Какое уж тут жалованье… Прибрали мальчишку, и за то спасибо. Сыт, одет, сидит в тепле…
— Нет, серьезно. Мы ему будем платить по два рубля в месяц. Значит, тебе следует получить за два месяца четыре рубля.
Дедушка Елизар только почесал в затылке. Для него четыре рубля сейчас составляли целый капитал. Пожалуй, на эти деньги и место можно обыскать, ежели у барыни рука легкая. Тяжело все-таки было старику брать эти деньги, точно он брал что-то чужое.
— На легкую руку возьму, — объяснил он. На счастье, значит…
— У меня рука легкая, — шутила Евпраксия Никандровна, передавая деньги. — Надо было раньше отдать, да все как-то забывалось. К Рождеству твой Кирюшка будет читать и писать, а потом увидим. Он славный мальчуган…
Одновременно с этим Спиридоновне был отдан самый строгий приказ, когда придет дедушка Елизар, кормить его.
— Тоже придумают, — ворчала кухарка. — Разве всех накормишь? Раньше Емелька шатался, а теперь старик повадился. Мало ли на прииске народу наберется…
Получив деньги, дедушка Елизар точно ожил. Как все промысловые люди, он был суеверен, а тут свалились несчитанные деньги… Уж если будет счастье, так именно на такие несчитанные деньги… Одно счастье, как известно, не приходит. Делать разведки одному — очень трудно, но как-то подошел Емелька и поселился в балагане дедушки Елизара. Старик был рад, что теперь он не один. Все же живой человек. Есть с кем слово перемолвить. У Емельки наступила глухая охотничья пора. Приходилось ждать заморозков.
— Поживи пока у меня, а дома тебе делать все равно нечего, — уговаривал его дедушка Елизар. — Я вот новое местечко обыскиваю, а у тебя, может, и рука легкая…
— У меня-то? Легче и не бывает…
Удивительный был человек этот Емелька. Совсем бы хороший мужик, если бы не отбился от работы. У чужих еще будет работать, а для себя пальца не разогнет. Теперь он с раннего утра отправлялся с дедушкой Елизаром в поиски и работал целые дни, как самый настоящий мужик. Они вдвоем выкопали в день шурфов до десяти.
— Ах, Емельян, Емельян, как бы тебе жить-то надо! — удивлялся и жалел его дедушка Елизар. — Ведь, золотыя у тебя руки… Молодому впору с твое-то работать.
— А не желаю… — упрямо отвечал Емелька.
О покосе Дорони Бородина старики не говорили ни одного слова. Емелька не хотел ничего говорить, когда другие своего счастья не хотят понимать, а дедушка Елизар знал, что Федор Николаич ездил туда на пробу и ничего не нашел.
— Не иначе, что платина подбилась к самой Момынихе, — повторял дедушка Елизар. — Значит, тут ее и искать.
Шурфовка производилась очень простым способом. Выкапывались в земле ямы в форме могилы. Сначала под дерном попадался обыкновенно речной хрящ,[3] потом начиналась серая глина, а под ней уже шел песчаный слой, содержавший в себе платину. Пробу делали в большом железном ковше, при чем происходило то же, что при работе на вашгерде: крупная галька сбрасывалась, глина отмучивалась водой, на дне ковша оставался черный песочек, «шлихи», в котором и задерживались зерна платины. На такой ковш для хорошей пробы достаточно было двух долей драгоценного металла. В одном месте, когда дедушка Елизар делал пробу, получилось несколько долей. У старика даже руки затряслись, и он выплеснул пробу в воду. Сделал он так не из боязни, что Емелька что-нибудь разболтает раньше времени, а просто потому, чтобы не ославить места. Даже про себя он старался не думать о своей находке, точно она могла спрятаться в землю от одной мысли.
Через день дедушка Елизар сказал:
— Ну, Емельян, довольно нам с тобой шататься. Пора домой. И то мы зажились на прииске до которой поры. Почитай, никого и не осталось из старателей.
Емелька не спорил и отправился домой вместе с дедушкой Елизаром. На прииске оставалось работать артелей десять, которым, все равно, деваться было некуда. Богатые уехали пораньше, а беднота искала своего счастья до самых заморозков, когда вода начинала застывать на вашгердах. Единственным хозяином всех промыслов оставался Мохов, потому что зимой работали только одни «хозяйския работы», т.-е. на машине промывка шла небольшая, а вскрывали главным образом шурфы, т.-е. снимали верхний слой пустой породы, прикрывавший платину, содержавший пласт песков. Промысла точно засыпали на всю зиму, чтобы проснуться с новыми силами, когда заиграют полой водой горные речки и речушки.
Дедушка Елизар, вернувшись домой, никому и ничего не сказал. Он объяснил коротко, что выбрал новую делянку под Момынихой.
— Ужо попробуем, что Бог даст.
В Висиме уже знали, что он искал платину вместе с Емелькой, и по этому случаю не мало было пересудов, разговоров и шуток. Особенно потешались хохлы.
— Два старых колдуна связались: как уж тут платине не быть. Нашептали себе делянку…
Дедушке Елизару было не до этих разговоров. Его мучила неотступная мысль о найденной платине. А если Господь богатство послал? Будет, натерпелись нужды достаточно, а ведь работали не хуже других. По ночам старик долго не мог заснуть и когда засыпал, то все делал пробу на платину. Иногда он просыпался, садился на своей постели и долго не мог прийти в себя.
— Господи, помилуй! Что же это такое! Навождение…
Делалось даже страшно. Это уж неспроста день и ночь все платина грезится. Как раз «нечистый» помутит… А тут еще вторая лошадь представляется. Дедушка Елизар видел ее, как живую: — гнедая, с завесистой гривой, длинная, с крепкими ногами. Эта уж послужит. Вот как работа пойдет, только успевай поворачиваться!
А дома, как на грех, дела шли скверно. Дарья, хоть и поправилась после своей болезни, но все не могла войти в настоящую бабью силу и бродила по дому, как отравленная муха. Потом приключилась беда с подростком Ефимом. Он поступил на фабрику поденщиком и работал под доменной печью. Там ему брызнуло горячим чугуном на ногу, и нога разболелась. Пришлось и Ефиму сидеть дома. Кормилицами семьи оставались, всего двое — отец Кирюшки, Парфен, да зять Фрол. Большим подспорьем являлось теперь жалованье Кирюшки. Два рубля — деньги, т.-е. целых пять пудов ржаной муки.
Смотришь, трое и прокормились. Вообще, дела были тесныя, и семья Ковальчуков еще никогда так не бедовала.
Дедушка Елизар рассказал о своей находке под великим секретом только одному торговцу Макару Яковлевичу, у которого забирал харчи.
— У вас у всех богатая платина, когда в долг берете, — не доверял добродушный Макар Яковлич. — А как дело дойдёт до разсчета, — платины как не бывало.
— Что ты, Макар Яковлич! — обижался дедушка Елизар. — Не стану я зря болтать. Не те мои года, да и не привык я к этому. Только бы вот до весны дотянуть. Увидишь сам.
— Не увидим, так услышим. Что же, дай Бог. Семья у тебя непьющая, работники растут. Как-нибудь справитесь.
— Все от Бога, Макар Яковлич. Кому уж какое счастье Господь пошлет, так тому и быть.
Первого числа каждого месяца дедушка Елизар отправлялся на Авроринский за получением Кирюшкиного жалованья. Он ходил пешком. На лошади работал Парфен, и ее нельзя было брать.
— Ну, как дела, старик? — спрашивала каждый раз Евпраксия Никандровна, отсчитывая два рубля.
— Ничего, помаленьку, барыня. Перебиваемся… Вот только до весны дотянуть.
Спиридоновна уже без наказа знала, что должна накормить старика, и больше не ворчала. За нее обижался Мохов. Он называл гостя дармоедом и глумился над ним.
— Не твое ем, — оправдывался дедушка Елизар. — Тебе-то какая печаль?
— Я терпеть не могу дармоедов, которые себя своей работой оправдать не могут. Этак все учнут объедать господ…
— Не ты ли дармоед-то, ежели разобрать?
Мохов придумал в отместку штуку. Как-то приехал в воскресенье в Висим и распустил в кабаке слух, что Ковальчуки нашли богатую платину и скрывают ото всех. Слух был нелепый, поэтому, вероятно, за него все и ухватились с какой-то радостью. Дедушка Елизар даже испугался, когда его встретил на улице рыжий Белохвост и крикнул:
— Здравствуй, тысячник!..
— Какой тысячник? Что ты болтаешь, непутевая голова?..
— А такой… Нашел платину и молчишь. Все, брат, знают…
Старик только развел руками. Неужели Макар Яковлич разболтал?
— Боишься, што делянку рядом с тобою возьму? — не унимался Белохвост, размахивая руками. — Эх, не хорошо, дедушка!
— Кто говорит-то, что я платину нашел?
— А Мохов сейчас в кабаке рассказывал, как вы с Емелькой нашептывали себе эту самую платину. Бесово, видно, дешево, колдуны проклятые…
Сначала дедушке Елизару очень было обидно, что его секрет открылся, а потом он успокоился — поболтают и перестанут. Когда к нему приставали где-нибудь на базаре, он только отшучивался.
— Обыскал, милые… Верно. Так и лежит платина, — хоть голыми руками ее обирай.
— Возьми, дедушка, в приказчики! — галдели молодые парни.
— И то возьму. Жалованье будешь получать четыре недели в месяц.