Переодевшись и аккуратно причесав свои густые, всклоченные дождем и бурей волосы, Маркус спустился опять вниз.
– Клянусь честью, вы и в самом деле похожи на жениха! – крикнула ему Грибель, любуясь его стройной фигурой и лицом, дышавшим радостным торжеством. – Но не ходите в беседку, – прибавила она, – иначе вы и этот костюм только испортите. Да и нести обед по лужам и грязи тяжело!
– Я буду обедать в восемь часов в своей комнате наверху, – отозвался Маркус, – а до тех пор можете забыть обо мне.
В беседке было душно и Маркус, открывая балконную дверь, чтобы освежить воздух, с серьезной улыбкой покачал головой.
Что за жалкая игрушка человек в руках судьбы!
Два часа тому назад он спокойно выходил отсюда, чтобы дойти до рощи и вернуться обратно… Но судьба погнала его в лес, где, наконец, разрешилась загадка, за что он благодарен ей…
Он был похож на человека, пытавшегося лбом пробить стену…
Подумать только, в его разгоряченной фантазии мерещился даже цыганский табор, а того, что было под носом, он не замечал в каком-то ослеплении.
Впрочем, он даже теперь недоверчиво покачивал головой, думая о гувернантке, добровольно променявшей роскошный образ жизни на тяжелый труд служанки!
Да и не он один, все были обмануты!
Для обитателей „Оленьей рощи“ работавшая в поле девушка была служанкой судьи, арендатора мызы. А единственный человек, знавший истину – старый судья, – особенно постарался усилить всеобщее заблуждение – он просто отрекся от самоотверженной племянницы в рабочем платье…
Старый комедиант!
Теперь все изменилось, и Маркусу не надо разбивать лбом стену, но, не смотря на это, он, как и два часа тому назад, в волнении шагал взад и вперед по комнате…
Воздух, освеженный промчавшейся грозой, был чист и ароматен и все, что жило и двигалось, дышало с обновленной силой. В гнездах под крышей беседки желтоносые птенчики громко чирикали в ожидании родителей, старательно сновавших в поисках добычи.
Вглядываясь в глубину леса, Маркус ожидал увидеть там белый платок… Он дрожал как игрок, поставивший на карту все свое состояние, и в волнении шептал: „она придет, должна придти, иначе все погибло!“
От этой мысли он холодел и спрашивал себя:
„А если я ошибся в своих расчетах? Вдруг она серьезно приняла его прощальные слова в графском лесу и постарается больше не встречаться?“
Кровь потоком бросилась ему в голову, и он одним прыжком очутился на балконе, но… ему не пришлось спускаться с лестницы…
Приложив дрожащую руку к глазам, чтобы защитить их от яркого вечернего солнца, он напряженно вглядывался и заметил белый платок, мелькнувший вдали.
С уст его готов был сорваться крик радости, и сердце билось так, словно хотело выпрыгнуть из груди, но он взял себя в руки и быстро вошел в беседку.
Девушка в это время показалась на дорожке. Одета она была в неприглядное рабочее платье, и широкие рукава рубашки развевались от ветра. Но шла она робко, нерешительно, а „наглазник“ никогда еще не был так сильно надвинут на лицо, как теперь.
Мужество, очевидно, совершенно оставило ее, когда она увидела открытую дверь беседки, и она готова была повернуть назад.
Это был критический момент, и сердце молодого помещика усиленно забилось, но долг „самаритянки“ победил, и девушка начала подниматься по лестнице.
Прижавшись в уголок дивана, Маркус не шевелился и даже затаил дыхание: ему казалось, что в эту минуту счастье всей его жизни висит на волоске! Шорох птички, полевая мышка, перебежавшая через тропинку, легкий шум в усадьбе могли испугать робкую девичью душу и навсегда спугнуть дичь, готовую запутаться в сетях.
Чем ближе она подходила, тем сильнее бился ее пульс, и она умоляюще смотрела на открытую дверь, словно надеялась на какую-то помощь…
Но нет, ни за что на свете он не протянет ей даже кончики пальцев! Он хотел вполне насладиться чувством торжества, она должна придти к нему сама!…
Когда она остановилась на пороге, Маркус вскочил с места и подошел к ней.
– Я сдержала слово, – чуть внятно пробормотала она, и веки ее нервно дрогнули.
– Я знал это, – сказал он.
Она взглянула на него и ее глаза сверкнули гневом:
– Да, вы были уверены в успехе, конечно, на основании ваших опытов над гувернантками! – с горечью заметила она и еще ниже надвинула на лицо свой платок.
Ее тон и это движение показали ему, как далек еще он был от желанной цели.
– Я знал, что добрая сестра милосердия не допустит, чтобы кто-нибудь из ее ближних оставался без помощи! – произнес он осторожно и посторонился, чтобы пропустить ее в комнату.
Она поспешно направилась к столу и вынула из корзинки все, что нужно было для перевязки.
Маркус, стараясь не глядеть на нее, подошел и видел, что каждая жилка в ней дрожала, и ловкие пальцы тщетно старались приготовить повязку.
– Я сегодня ужасно неловка, проговорила она, – вероятно здесь очень душно или я такое жалкое создание!
С лихорадочной поспешностью она развязала платок и откинула его назад, затем взяла его перевязанную руку и молча стала снимать бинт.
Маркус сознавал, что его спокойствие и самообладание дадут ей возможность побороть волнение.
– Ваше страданье скоро кончится! – заметил он, стараясь ее успокоить, но голос его предательски дрогнул, изобличая его собственное волнение.
– Да, вы правы: рана отлично заживает, – сказала она, сняв повязку, – и даже не останется никакого знака.
– Как жаль! Я был бы рад носить всю жизнь шрам в память этого происшествия! Значит, дальнейшего лечения не потребуется, хотите вы сказать?
– Теперь достаточно будет помощи госпожи Грибель! – ответила она, свертывая новый бинт.
– Вы очень добры! Но, может быть, вы позволите мне приходить на мызу для перевязки?
– Это совершенно излишне! – сказала она, не отрываясь от своего занятия.
Окончив перевязку, она собрала все в корзинку и, не успел он опомниться, когда она уже стояла у двери, напоминая птичку, рвущуюся на волю. У самой лестницы она обернулась к нему.
– Довольны ли вы? – спросила она, и в ее голосе слышались досада и горечь. – Если бы в каждом добром деле были скрыты такие острые шипы, то…
– Зачем вы мучаете и себя, и меня этой злобой, которая у вас совсем неискренна, – прервал он ее, надевая шляпу и выходя на балкон. – Да, я настоял на своем, но кто может упрекнуть меня за это?… Вы же только сдержали свое слово, разве это нехорошо?… За это я рыцарски провожу вас домой… Нет, нет, не протестуйте! – прибавил он, заметив ее испуганный жест. – Вы, вероятно, не знаете, что „Оленья роща“ кишит цыганами?
– В самом деле?… Что ж, они возьмут меня с собой и заставят плясать на канате? – проговорила она со смехом, спускаясь впереди него по лестнице.
– Положим, не на канате, а под холщевым навесом, – возразил он, – среди диких цыганских лиц, как я уже видел вас сегодня! Но об этом я расскажу после, когда в мансарде сменят гнев на милость! О, конечно, до этого еще далеко, – поспешил он прибавить, – но я знаю, что через полчаса белый платок и рабочее платье, а вместе с ним и служанка судьи – исчезнут навсегда, поэтому постараюсь, насколько возможно, воспользоваться этим моментом!
Она бросила на него быстрый взгляд – он шел с серьезным лицом, умышленно замедляя шаги.
Они подходили уже к роще, когда Маркус спросил без всяких околичностей:
– Что думает делать молодой Франц по выздоровлении? Не вернется же он в Калифорнию?
Она отрицательно покачала головой.
– „Лучше мостить тюрингенское шоссе“, – сказал он мне в первую минуту свидания.
Тяжело вздохнув, она прибавила:
– Вы теперь знаете, в каком положении вернулось на родину „золотое дитятко“ судьи!… Несчастный рассказывал мне, как вы сжалились над ним, подняв его на дороге, и первую ночь он провел у вас… Чувство стыда не позволило ему остаться в усадьбе – он предпочел лучше умереть в лесу, чем пользоваться состраданием чужих людей. И Отто был прав, – прервала она себя и прижала руку к груди, – я вполне его понимаю: смерть и одиночество легче, нежели жизнь под унизительным гнетом благодеяния!
Замолчав, она грустно смотрела вдаль, и Маркус ни одним звуком не нарушил ее молчания.
– Отто с трудом протащился лесом, – продолжала она с глубоким вздохом, – и упал ко мне на руки у ворот мызы…
– Как же вы смогли увести его с мызы?
– Страх удвоил мои силы: надо было удалить его от глаз родителей; бедная старушка не вынесла бы его жалкого положения!
– Но до лесного домика очень далеко!
– В тот день это расстояние показалось бесконечным, но на дороге попался помощник. Лесничий, этот преданный человек, был товарищем детских игр и другом юности Отто. Он обрадовался встрече и плакал во время печального свидания, а через несколько часов бедный Отто уже лежал в бреду…
– И шумел на весь лес, – сумрачно добавил Маркус, – а умники, слышавшие его безумный хохот, что в угловой комнате лесника с завешанными окнами идет веселая пирушка… Да, я знаю, что для того, чтобы загладить и заставить забыть жестокое мстительное слово, глубоко ранившее благородное сердце, мало целой жизни, полной безграничной, пламенной любви.
Девушка испуганно отвернулась и, казалось, собиралась убежать, но ее спутник как будто не заметил этого намерения. Делая вид, что он и не думал уклоняться от главной темы разговора, Маркус спокойно спросил:
– Чем занимался прежде бывший золотоискатель?
– Сельским хозяйством! – ответила она. – Он собирался продолжать аренду Гельзунгена, но его планы рухнули, а теперь, когда он потерпел страшное фиаско, его намерения стали гораздо скромнее. Какая-нибудь, пусть самая тяжелая работа в глуши и совместная жизнь с матерью – дальше этого не заходят его желания.
– Тогда ему лучше всего остаться в „Оленьей роще“.
Она остановилась, и глаза ее блеснули радостью, когда она взглянула на него.
– А вы отдали бы ему в аренду мызу?
Он пожал плечами.
– Этим я не могу больше распоряжаться!
– Не можете? – беззвучно пролепетала она, побледнев. – Неужели вы продали „Оленью рощу“?
Маркус быстро обернулся к ней.
– Что вы?… Да разве я расстанусь с этим чудным уголком, совершенно незаслуженно свалившимся мне с неба?!… Нет, скорее я продам свою виллу!… Дело в том, что мыза уже не принадлежит к усадьбе.
– И вы не имеете никаких прав на нее? – с испугом спросила она. – Неужели несчастным старикам придется остаться без крова и пристанища? – с отчаянием вскричала она, в ужасе стискивая руки. – И это в то время, когда вы только что положили на постель больной чертеж новой постройки!… Как это жестоко!… Зачем вы это делали без разрешения нового владельца?
– Я был уверен в согласии владелицы.
– Владелицы?!… – растеряно повторила она. – Мыза принадлежит даме? – уже бодрее прибавила она. – Вы только что говорили, что Отто мог бы остаться в „Оленьей роще“, значит, новая владелица тоже будет сдавать мызу в аренду?
Маркус пожал плечами и с улыбкой смотрел в ее лицо, на котором отражалось боязливо-напряженное ожидание.
– Я не знаю, об этом вам придется спросить Агнессу Франц!
Девушка настолько оторопела, что даже не старалась высвободить руки, которыми он завладел и крепко держал в своих.
Маркус рассказал ей, как случайно нашел завещание тетки и в доказательство своих слов вынул из кармана записную книжку покойной вдовы главного лесничего.
Слезы умиления текли по лицу девушки, когда она читала строки, написанные знакомым почерком.
– Это не законное завещание! – решительно заявила она, возвращая записную книжку. – Никто в мире не признал бы прав наследницы, назначенной таким образом.
– Никто! – повторил он. – Что вам сделали люди, если вы решаете, что весь свет состоит из мошенников? – с легкой укоризной продолжал он. – Многие, может быть, считают последнюю волю своих родных незаконной, если под ней нет подписи посторонних людей! С точки зрения закона – они правы, а по-моему, опираться в таком случае на закон все равно, что красть!… О, не качайте головой, как будто мои юридические понятия так нелепы и сказочны! Пусть они не блестящи, как и все мои душевные качества – вы это на себе испытали, как я неопытен в суждениях о людях: я целую неделю с наивной доверчивостью принимал за чистую монету совершенно невозможные вещи… Но уверяю вас, мои понятия признают высшего верховного судью – совесть!
При намеке на мистификацию, жертвой которой он был, девушка покраснела и ускорила шаги, но Маркус не отставал. Роща уже давно осталась позади их, и виднелись ворота мызы.
– Находка в ридикюле моей покойной тетки не была приятна для меня потому, что обязывала познакомиться с племянницей судьи! – продолжал он, и на лице его светилась улыбка, весьма красившая его. – И я, грешным делом, заглушил в себе чувство долга, решив, что мой поверенный прекрасно устроит все дело, когда меня уже не будет в „Оленьей роще“. Но на сцену неожиданно выступил сын судьи, о котором я услышал, и дело этим осложнилось. Я счел себя вынужденным познакомиться с отношениями между собой людей, живших на мызе, если хотел быть справедливым. Я спрашивал себя, почему завещательница назначила девушку покровительницей и попечительницей стариков, когда у них есть естественная опора – сын…
– Я понимаю, почему милая добрая старушка поступила так: Отто всегда был добродушен и уступчив до слабости! – заметила девушка. – По отношению к отцу у него не было ни характера, ни воли… Но теперь, когда жизнь дала ему горький урок, и он знает, что такое голод, и что только бережливостью и энергичным отпором мании расточительности он может обеспечить родителям старость…
– Вы думаете, что я должен исправить это завещание в его пользу? – спросил он.
Девушка подняла на него свои прекрасные влажные глаза, в которых светилась глубокая благодарность.
– О, конечно! – решительно ответила она. – Если только не будет злоупотреблением с моей стороны укреплять вас в неслыханном великодушии.
Маркус засмеялся и толкнул калитку, к которой они подошли.
– Итак, мне не приходится приглашать вас вступить в свои владения: ведь вы отказываетесь от всяких прав…
– С радостью! – воскликнула она, входя в калитку, и обернулась к нему. – Мне ничего не надо и притом я знаю, что, где бы я ни была, моя родина здесь, и я могу придти сюда, когда мне захочется испытать сладкое чувство „быть у себя дома!“.
– Да, вы дорогой ценой купили право считать мызу своей родиной, – заметил он. – Но разве вы не знаете, что настоящий муж и глава семьи не потерпит, чтобы у его жены было две родины?
Она отступила от него с горьким выражением на побледневшем лице.
– Этих отношений я не имела в виду! – с суровой мрачностью возразила она. – Ни один мужчина никогда не будет мне предписывать, что и как я должна делать!… Неужели вы думаете, что я могла бы есть хлеб за столом человека, который внутренне боролся бы с подозрением, что не любовь, а стремление к обеспеченному положению толкнуло меня в его объятия?… Нет, в сравнении с этим хлеб, заработанный гувернанткой слаще и почетнее, и я буду им питаться, пока хватит сил и здоровья у меня.
– Агнесса! – он порывисто схватил ее за руки и крепко держал, несмотря на все ее усилия освободиться. – Злое дитя, неужели вы хотите так жестоко наказать надменного юношу, который в силу тщеславия или поверхностного суждения сам не знал, что делал и говорил?…
Хитрая улыбка мелькнула на его губах.
– Хотите, я стану прямо в грязь на колени, и буду просить у вас прощения?… Хотите, я брошу ничтожное золото, из-за которого вы меня отталкиваете? Я готов на все! – пылко продолжал он. – Я буду всю жизнь высоко держать знамя гувернанток и ломать копья в их честь! Я обложу себя налогом в пользу состарившихся воспитательниц! Словом, я сделаю все, чтобы загладить свою вину, Агнесса! – голос его зазвучал искренним серьезным чувством. – Разве вы не знаете, что не вы, а я должен буду считать себя облагодетельствованным?… Вы говорили о блестящем положении; кто же говорит, что я могу вам его предложить? Я не аристократ, не имею еще даже звания коммерции советника, а мой отец ходил с места на место с сумкой подмастерья за плечами. Я сам с детства стоял за верстаком и наковальней, как и все мои рабочие. И теперь еще может случиться, что я войду в комнату моей жены с закопченным лицом, и никто не отнимет у меня уверенности в том, что эта высокообразованная женщина не оттолкнет меня, а, напротив, будет уважать следы работы, – не так ли, Агнесса?
Она безмолвно опустила голову на грудь, и светлые капли слез показались из-под ее опущенных ресниц.
– Собственно говоря, мне следовало бы, не тратя слов, прямо взять то, что мне принадлежит! – продолжал Маркус. – Разве птицелов спрашивает у своей маленькой пленницы позволения держать ее в клетке? А вы стали моею с той минуты, когда добровольно пришли ко мне!… Да, я смело говорю вам в глаза, что вовсе не любовь к ближнему, не желание непременно сдержать данное слово заставило вас победить вашу девическую гордость, ваше оскорбленное самолюбие! Нет, это было то же непреодолимое влечение, которое охватило и меня, приковав к вашим следам, – мы принадлежим друг другу навеки!… Что же, Агнесса, злая моя, непримиримая, вы хотите еще бороться?
– Как я могу бороться, когда вы выбиваете у меня одно оружие за другим? – прошептала она, пряча лицо на его груди.
Они стояли около беседки под зеленой листвой липы, и в саду было как-то торжественно тихо. Только слышно было, как капли дождевой воды падали на каменный пол беседки…
Ни одно слово из уст этих двух людей, крепко сжимавших друг друга в объятиях, не нарушало этой тишины…
Потом они рука об руку пошли по тропинке вдоль малиновых кустов ко двору мызы. Когда они миновали ту грядку с зеленью, где при первом посещении помещика молодая девушка испуганно натягивала длинные рукава на свои обнаженные руки, он спросил:
– Не фамильная гордость делала тяжелой для тебя, одетой в рабочее платье, всякую встречу с незнакомцем и побудила тебя оставаться под маской служанки?
– Конечно, нет!… Сначала меня забавляло это заблуждение, поэтому я не старалась его выяснять, а потом меня побуждало к этому оскорбленное самолюбие. Я не хотела, чтобы ты познакомился с „прекрасной гувернанткой“… Впрочем, я получила указание от дяди „не поднимать забрала“… Он выходил из себя при мысли, что новый помещик может узнать в служанке, работающей в поле, племянницу судьи. Он взял с меня слово сохранять инкогнито до отъезда помещика… Это – его слабость… старик…
– Ужасно неблагодарен, хочешь ты сказать? – сердито буркнул Маркус. – За это приказание я должен проучит его! – пробормотал он сквозь зубы.
Агнесса проскользнула под окнами дома в мансарду, чтобы переменить платье, а Маркус пошел через двор.
Судья занят был своей трубкой и не заметил племянницы, увидел только приближавшегося помещика.
– Ах, вот и вы, милостивый государь! – вскричал он. – И, слава Богу, целы и невредимы! Входите же скорее, моя жена очень беспокоилась о вас… Видишь, Сусанночка, – продолжал он, когда в комнату вошел Маркус, – наш молодой сосед живой, здоровый и при том такой сияющий, точно только что вылупился из яйца! – смеясь прибавил он. – Да, гроза была ужасная, и наша девочка сидела в это время в домике лесничего! Но она пришла домой без шляпы, с мокрыми волосами и дрожала, как осиновый лист. А это с нею, заметьте, не часто случается: она унаследовала от отца солдатскую кровь и мужественное сердце. Да, гроза в лесу не шутка и…
– Я знаю это по себе: я тоже был в лесу! – произнес Маркус, подходя к постели больной старушки, чтобы поздороваться с нею.
– Неужели? – удивился судья. – Да что, сударь, вас сам сатана оседлал, что ли, и послал прямо в пасть разъяренных стихий!
– Я же сказал вам, что отыскиваю след, вот мне и пришлось идти по этому следу, вместо того, чтобы сидеть под безопасным кровом и ждать, когда дождь его смоет!… Вы же знаете, что я пошел отыскивать вашу бывшую служанку!
Рука старушки, которую он еще держал в своей, сильно дрогнула.
– О, будьте покойны, вам нечего бояться! – с любовью глядя в испуганное лицо больной произнес он. – Конечно, для меня это был тяжелый путь, и я выдержал жестокую схватку, но… я нашел девушку!
– Нашли? – растерянно повторил судья, заикаясь и бессильно опуская руки. – Милостивый государь, вы нас дурачите?…
– Что за слово, милый! – дрожащим голосом прервала старушка.
– Не волнуйтесь! – с серьезной улыбкой заявил Маркус. – Комедия ошибок, в которой я играл главную роль, кончилась, и я не имею желания ее затягивать… Я сказал правду, говоря о том, что я нашел девушку… Вы ее знаете и любите, но едва ли имеете понятие о ее поражающей красоте и благородстве! Иначе вы бы не думали, что эта девушка останется незамеченной даже в рабочем платье служанки!… Я следил за этим редким существом, и так как энергию и деятельность в женском характере я предпочитаю светским привычкам и изящным вкусам знатных дам и очень уважаю честный труд, то ничто не мешало мне потерять свое сердце!
Повернувшись в сторону судьи, упорно смотревшего в окно, он продолжал:
– Я давно решил, господин судья, вашу служанку сделать своей женой, и вдруг узнал, что вы ей отказали… Когда вы подтвердили мне это, можно ли удивляться, что я бросился прямо в пасть разъяренных стихий? Ведь дело шло о счастье всей моей жизни, и я помчался следом за ним… И я, как уже сказал, поймал его, хотя в несколько ином виде, чем думал… Но дело кончилось, как в волшебной сказке, где в решительную минуту с героем и героиней происходит какое-нибудь превращение… В этом случае оказалось, что высшая инстанция по моему делу – мыза, и потому я покорнейше прошу руки моей Агнессы!
– Плутовка! – усмехнулся судья, отворачиваясь от окна. – Такой маленький бесенок и разыграла целый роман за спиной своих стариков, которые ничего и не подозревали об этом!
С трудом преодолев смущение, старик прибавил:
– Хорошо, пусть она будет ваша, господин Маркус, пусть будет ваша! Ты ведь согласна, Сусанночка?
– Согласна! – повторила глубоко тронутая старушка. – Надо на коленях благодарить Бога за то счастье, которое Он посылает нашему самоотверженному дитяти!
Дверь в комнату отворилась, и на зов судьи вбежала Агнесса в светлом летнем платье, сияя счастьем.
Она опустилась на колени у постели больной и склонила свою очаровательную головку под старчески дрожащие руки.
– Какое чудесное превращение, дитя мое! – прошептала старушка с радостными слезами. – Не напоминает ли это женитьбу благородного Воза на Руфи?
– Какую глупость ты говоришь, жена! – сердито заметил судья. – Извини, но твое сравнение нашей невесты с бедной библейской собирательницей колосьев режет меня, как ножом по сердцу!… Вы не пугайтесь, господин Маркус, наши дела совсем не так плохи! Вот только приедет мой сын из Калифорнии…
Агнесса повернула свое смущенное лицо к молодому помещику, как бы прося у него поддержки.
Старушка как подкошенная опустилась на подушки, один судья по-прежнему держал себя. Он вышел, как сказал, чтобы добыть бутылку вина из своего погреба по случаю радостного события…
– Ах, как тяжело, что мой бедный мальчик непременно должен вернуться с золотом, если хочет, чтобы отец его принял, а я… я готова отдать последний остаток моей жалкой жизни за то, чтобы увидеть его. Но его уже нет более в живых…
– Он жив, вы его скоро увидите, даю вам в этом слово! – произнес Маркус, с любовью склоняясь над больной. – Все будет хорошо, утешьтесь и доверчиво возложите на меня все, что тяготит вашу душу!
– Да благословит вас Бог и вознаградит тысячекратно! – пролепетала старушка, набожно складывая руки.