На другой день после бури госпожа Грибель стояла с дочкой в сенях и разрезала на куски обещанный гигантский пирог с изюмом.
На ступеньках крыльца и под грушевым деревом толпились сбежавшиеся отовсюду маленькие лакомки и с робкой почтительностью заглядывали в широко открытые двери.
Вдруг Грибель оставила свое занятие, глянула значительно на Луизу, и обе устремили изумленные взгляды вперед.
Их помещик, гордо выпрямившись, с сияющим лицом и радостно блестевшими глазами шел рядом с красивой стройной дамой, опиравшейся на его руку.
Дама была в белом платье и в серой шляпке с вуалью на волосах. Шляпку эту Грибель уже видела в тильродской церкви на местах, принадлежащих семейству судьи, поэтому она догадалась, что дама – племянница судьи, гувернантка. И нужно быть совсем слепым, чтобы не понять, зачем понадобился свадебный пирог…
Ловко обделали дельце, нечего сказать, но толстушка не привыкла к тому, чтобы надолго теряться. Пригладив свой туго накрахмаленный передник, она пошла идущим навстречу и, делая торжественный книксен, многозначительно указала на пирог:
– Еще не готов, господин Маркус! – сказала она.
Молодой помещик весело рассмеялся.
– Нет, мы сначала будем праздновать помолвку, как этого требуют обычаи и приличие, не так ли, Агнесса?
Он представил невесту, и босоногие ребятишки, разинув рты, уставились на прекрасную невесту в белом платье, оказавшуюся совсем не гордой.
Она тотчас сняла перчатки и помогла Луизе раздавать детям куски пирога, а жених, взяв огромную связку ключей, принес из погреба несколько бутылок вина.
Каждому из детей дали по стаканчику рейнвейна, потом помещик высыпал перед невестой горсть серебряных монет, которые она раздала веселым ребятишкам.
Госпожа Грибель, задумчиво отпивая маленькими глотками золотистое вино, не сводила умных, проницательных глаз с невесты. Очень уж загорелыми казались эти проворные ручки в белых муслиновых рукавах…
На шее, под кружевами, блестела круглая золотая вещица, а прекрасное лицо… ба! Да разве не про него она недавно выразилась, сказав, что такие лица не часто встретишь!…
Но она ничего не сказала, в душе согласившись с Маркусом, что он действительно нашел себе сокровище, как он сам вчера сказал. Грибель полагала, что он, в самом деле, счастливец, и не ошибся выбором…
Когда маленькие лакомки удалились, Агнесса пожелала видеть комнату с балконом, и жених повел ее туда.
Грибель вошла вместе с ними и, указывая на портрет покойной жены главного лесничего, таинственно заметила:
– Сударыня, вот первая любовь вашего жениха в „Оленьей роще“: наш молодой господин с первого взгляда влюбился в портрет прекрасной кудрявой женщины, белокурые локоны прельстили его…
– Совсем не локоны, милейшая Грибель, – со смехом возразил Маркус. – Эта особа произвела на меня чарующее впечатление после того, как я поглубже заглянул во внутреннюю жизнь этой редкой женщины! – серьезно произнес он, обращаясь к невесте. – По виду такая нежная и слабая, она имела мужественную и энергичную душу! В первый раз я видел такое странное соединение в характере: поняв ее, я сумел понять и оценить тебя, Агнесса! – и с этими словами он нежно привлек ее к себе.
При жизни старушки молодая девушка не была в „Оленьей роще“, потому что та не любила, когда нарушали ее уединение. Но сама она часто бывала в Гельзунгене, где узнала и полюбила племянницу судьи. Старушка и там собирала растения, и Агнесса была ее постоянной спутницей в прогулках по полям и лесам.
И теперь глубоко тронутая девушка осматривала влажными от слез глазами уютную комнату, стены которой видели все стадии горя осиротевшего женского сердца…
– Да, наша барыня была особым существом, „поэтическим созданием“ по выражению Луизы! – заметила Грибель. – Ее балкон всегда был заставлен резедой и фиалками, а к Рождеству на окнах красовались тюльпаны и ландыши. Несмотря на это, она была рассудительна и практична и на первый план ставила всегда полезное и необходимое…
И тут же толстушка прибавила:
– Господин Маркус, наверху слишком мало места и ваши гости не очень-то разместятся здесь!
– Добрейшая г-жа Грибель, вы пугаете меня: я только что хотел сказать, что приглашу еще одного гостя: сын судьи вернулся…
– Это тот, что был в стране золота?
– Да! Он был болен и приехал сюда поправляться! Да и я сам тоже остаюсь пока в „Оленьей роще“, так что размещайте, как хотите!
– За этим дело не станет! – отозвалась Грибель. – Вас я помещу в своей комнате, а здесь, впрочем, вас это не касается…
* * *
Синие занавески в доме лесничего были подняты, наконец, и тильродская молодежь, привлекаемая в лес необыкновенным урожаем ягод, видела, что жених с невестой каждый день бывают у лесничего.
Больной поправлялся…
Вначале он очень горевал, что встретится с помещиком, видевшим его в таком печальном положении. Но сердечный, братский тон Маркуса одержал верх над болезненным самолюбием юноши. Поистине оживляющим образом подействовало на него известие, что мыза остается в его собственность…
Таким образом, Маркус снял часть забот с плеч своей возлюбленной невесты, но на мызе ему еще предстояло много хлопот…
Судья ни за что не хотел расстаться с надеждами на калифорнийское золото и презрительным смехом отвечал на сомнения. По его язвительным словам можно было догадаться, что он считает такого человека завистником и недоброжелателем. Но Маркус каждый день подготавливал стариков к скорому возвращению их сына, давая им понять, что он не привезет с собой ничего, кроме любящего сердца и желания заботиться о своих родителях. И здесь завещание старой приятельницы имело смягчающее действие!
– Ну, что же делать, значит, не судьба! – с горечью проговорил судья, а жена его, напротив, плакала от радости.
Маркус между тем деятельно распоряжался рабочими, занятыми на мызе, да и в самой усадьбе тщательно все выветривалось и выколачивалось!
Из Берлина то и дело получались разные посылки: кресло для жены судьи, удобные кресла в комнату стариков и, наконец, пианино в комнату с балконом!
Маркус весело смеялся, помогая его распаковывать и устанавливая в угловой комнате. Пианино должно было находиться там постоянно, чтобы впоследствии его жена не лишилась возможности наслаждаться музыкой во время летних посещений Тюрингии.
– Видите, господин Маркус, как люди меняются! – заметила с лукавой улыбкой г-жа Грибель, когда прекрасный инструмент был установлен. – Когда вы приехали, вы ясно дали мне понять, что не выносите игры на фортепиано, и я запретила Луизе дотрагиваться до клавиш, когда вы были дома! И вдруг сами выписали прямо из Берлина „ужасную бренчалку“, да еще пыхтели, пока не установили так, чтобы не пропал ни один звук, когда будут играть „любимые ручки“. Ну, да я понимаю все, господин Маркус, и теперь могут приезжать хоть еще десять сыновей судьи из страны золота!
С этими словами она распахнула дверь в комнаты, находившиеся с левой стороны, где находилось удобное помещение.
– Давно пора было заняться этим склепом! – сказала Грибель, не обращая внимания на безмолвный протест молодого помещика. – Если бы старая барыня увидела тучу моли, которую мне пришлось уничтожить, она сама одобрила бы меня! Да и где, позвольте вас спросить, разместились бы вы, приехав со всеми чадами и домочадцами провести лето в „Оленьей роще“?
Беспощадный аргумент практичной женщины произвел на Маркуса сильное впечатление, и он молчал. Тем более что это происходило утром того дня, когда семья судьи должна была переезжать с мызы в усадьбу.
Комната с балконом была полна роскошных цветов, на всех дверях и окнах висели гирлянды и венки. Маркус перешел в помещение г-жи Грибель, где неожиданно был найден пропавший дукат Луизы.
Когда отодвинули комод, на место которого решили поставить письменный стол для помещика, золотой дукат звякнул. Луиза бросилась к нему и воскликнула:
– Я знала, что он не украл его, как уверяла противная Роза! У кого такие хорошие голубые глаза, тот не может быть бесчестным человеком!
Девушка вдруг замолчала, покраснев: у двери стоял стройный, немного худощавый молодой человек, в котором она узнала того, о ком только что говорила.
Грибель ахнула, увидев молодого человека, вводившего на лестницу старого судью, не терявшего своего важного вида.
– Вот так встреча! – досадливо крикнула толстушка, которая приготовила прекрасную речь и опоздала с нею.
Старый судья с улыбкой щипнул розовую щечку Луизы и представил ее матери немного робко и смущенного смотревшего молодого человека как своего сына.
– Он совершил далекое путешествие с научной целью и только вчера прибыл из Бремена! – заключил старик.
Лесничий настоял на том, чтобы самому перевезти жену судьи и когда кресло на колесах подъехало к крыльцу, он взял больную на руки как ребенка и понес по лестнице в комнату с балконом, где был сервирован торжественный обед…
Молодой помещик, сияя счастьем, ввел невесту в сени и оба взошли по лестнице, где приветствовала их семья Грибель!
С этого дня в усадьбе началась веселая приятная жизнь!…
Даже судья, довольный переменой в своей судьбе, старался сдерживать свою страсть к хвастовству. Если же он забывался, все безмолвно опускали глаза, и ему оставалось только замолчать.
Сын его вошел в свою роль и с утра до ночи работал в лесу и в поле как простой рабочий, желая изучить дело на практике.
Под лучами нового счастья ожила и старушка, так долго прикованная к постели: доктор обещал ей полное выздоровление, так как она страдала нервами, тоскуя о сыне. А раз теперь он был с нею, можно было надеяться на ее поправку.
Вечером обыкновенно вокруг старушки собирались все ее друзья, к которым теперь принадлежал также Петр Грибель с женой и дочерью. Веселая болтовня и смех, как и музыка, слышались в открытые окна, которые часто светились далеко за полночь среди торжественной тишины леса.
Луиза грустила, думая о скором возвращении в институт. Она теперь могла свободно заниматься игрой на фортепиано, но уже не исполняла шумных маршей, а только лирические „Песни без слов“ Мендельсона. Еще охотнее она пела своим приятным свежим голоском.
Лесничий, в распоряжение которого Маркус предоставил всю свою библиотеку, каждый день заходил в усадьбу. Но никогда с его языка не сорвалось ни звука о том времени, когда он ухаживал за своим опасно больным другом.
Маркус с недели на неделю откладывал свой отъезд, но, наконец, пришлось его назначить: необходимо было приготовить все нужное к свадьбе.
* * *
Накануне отъезда вечером все собрались в комнате с балконом. Судья, его жена и Петр Грибель играли в вист с болваном; прекрасная невеста хлопотала около чая, г-жа Грибель у маленького столика в стороне готовила бутерброды, а дочь ее, сидя за фортепиано, с большим чувством пела:
„Улетел мой покой!
На сердце тяжело…“
Молодой Франц стоял против нее, прислоняясь к стене, не спускал глаз с прекрасной белокурой девушки, и казалось, пожирал ее глазами.
Маркус подмигнул на интересную парочку и шепнул г-же Грибель:
– Что вы скажете, почтеннейшая мамаша, если пятнадцатого сентября в тильродской церкви вместо одной будут обвенчаны две пары?
– Немножко рано, господин Маркус, – сказала она, нисколько не удивившись, и с необычайной тщательностью сложила вместе два ломтика хлеба, тонко намазанных маслом, – моя дочь слишком молода и нет возможности так быстро приготовить приличное приданое… Что это вам пришло в голову? Да и старик захочет невестку побогаче. Впрочем, я ничего не имею против: он добр и честен, лучшего зятя и желать нельзя… А моя Луиза? Свежая, здоровая, проворная! Да и ящики у Грибель не пустые. Мой Петр и его старушка не были лентяями и умели делать сбережения. Нам, обоим старикам, как я уже сказала, это было бы по сердцу, но… – она с усмешкой указала на судью и, поднялась на цыпочки, чтобы прошептать ему в ухо:
– Кто бы мог подумать об этом, когда я поднимала и кормила булкой юношу, лежавшего среди дороги?
– Так вы узнали его? – улыбнулся Маркус.
– Конечно, и я, и Луиза!… Она даже раньше меня, так что он мог не стричь свою прекрасную бороду!… Да, у любви зоркие глаза, и она бывает глуха и слепа ко всему, если дело не касается ее, и ничего не замечает, пока не столкнется носом с действительностью… Или, может быть, с вами и служанкой судьи было иначе, господин Маркус? – лукаво прищурилась она.