Генка Волков, скрывшись из Крутихи, заехал с испугу туда, куда и во сне не снилось ему уезжать, — в Забайкалье. В прежние времена путешествие из Сибири в Забайкалье было сопряжено со многими трудностями. Надо было преодолеть великие сибирские пространства перед Байкалом, переплыть озеро-море, а там и ещё долго ехать, прежде чем откроются высокие хребты, отделяющие русское Забайкалье от Монголии и Маньчжурии. Но железная дорога давно уже стальной ниткой прошила каменную грудь Байкальских гор. Поезд, миновав дремучие леса Красноярского края, пройдя и бесчисленные туннели на Байкале, поднимается затем на Яблоновый или Становой хребет. А перевалив и его, оказывается в долине Ингоды и Онона, среди голых сопок, овеваемых ветрами, дующими из Монголии..
Здесь как бы совершенно другая страна, отличная от Сибири. И степи и леса тут совсем другие. И климат не похожий на сибирский — он более сухой и резкий. А в обы-чаях и даже в говоре местных людей сказывается близость какой-то уж явно иной, незнакомой сибиряку жизни. Впрочем, Генка об этом не думал, он больше заботился о том, чтобы как можно подальше и понезаметнее скрыться, чем о том, чтобы интересоваться чужими нравами и обычаями. В вагон входили пассажиры явно нерусского вида. Русская размеренная речь перебивалась незнакомым говором. Генке это было забавно — только и всего!
Через пять дней пути на поезде он приехал в Читу, главный город Забайкалья. Злой февральский ветер мёл песок на читинских улицах.
Генка шатался по базару в тесной толчее разного люда и глазел вместе со всеми, как старая бурятка с сухим, остроскулым лицом, куря длинную ганзу, ехала на низкорослой монгольской лошади через весь базар. Узкие глаза бурятки были полузакрыты, лицо бесстрастно-спокойное, словно она ехала по степи, а не по шумному городскому рынку.
— Эй, паря, ты чего рот разинул? — толкнул Генку какой-то оборванец.
Генка хотел рассердиться и дать оборванцу по затылку, но оставил это намерение из осторожности.
Он искал, где бы достать денег. Мариша Якимовская в Тарасовке дала ему за часы немного. Генка эти деньги за дорогу почти всё истратил. Теперь он толкался на базаре в надежде на случайную работу. Генка зорко следил за покупателями, и если требовалось перенести с базара какую-нибудь тяжёлую или громоздкую вещь, он бросался впереди всех и предлагал свои услуги. Конечно, он мог бы и более лёгким путём добыть деньги — попросту вытащить их из кармана у любого из тех простоватых люден, которые беспечно ходят по базару, пялят глаза на что придётся, а потом лихорадочно хлопают себя по карманам и кричат, что их обокрали. Найти одного такого ротозея и переложить деньги из его кармана в свой Генка бы мог. Но что-то говорило ему, что этого делать нельзя.
Попавшись на воровстве, он может очень жестоко поплатиться, если дознаются, кто он такой и откуда сбежал. Потом ему пришло в голову и другое: что в людных местах, каким является базар, ему тоже не следует торчать, потому что тут его может случайно кто-нибудь опознать и укажет на него властям. По всему выходило, что следовало поскорее подыскивать постоянную работу. Однако это было не так-то просто. В стране ещё была безработица. И в Чите на бирже труда стояла длинная очередь безработных. Генка заходил туда изредка. Как-то раз, придя на биржу труда, он услыхал, что в ближайшее время предполагается набор ремонтных рабочих на железную дорогу. Набор, как говорили, будет в небольшом городке Забайкалья, находящемся от Читы на довольно значительном расстоянии. Но Генку не останавливала ни эта дальность, ни то, что в кармане у него осталось всего несколько рублей. Он сел в поезд без билета и проехал всю дорогу «зайцем».
Городок, куда приехал Генка, казался по сравнению с Читой очень тихим. После десяти часов вечера на улицах можно было встретить лишь редких прохожих, а к двенадцати всё замирало. Запрятанный в речную долину между голыми сопками, город находился в сравнительном удалении от больших путей; с главной железнодорожной магистрали вела сюда ветка. Река Шилка делила город на две части: заречную, с вокзалом и разбросанными вокруг посёлками, и собственно городскую — с длинными улицами, пыльными летом и занесёнными снегом зимой, с покосившимися заборами, деревянными тротуарами и низенькими старыми домами, тоже деревянными. Лишь несколько казённых зданий были каменными да на краю самой длинной улицы — Луначарской, у Кожевенного завода, разбросались красные кирпичные казармы гарнизона.
По Шилке снизу, от самого устья Амура, приходили летом пароходы. И это несколько оживляло город; без реки он совсем был бы скучным. Но теперь река была скована льдом. Генка перешёл с заречной стороны в город по льду и отправился искать приюта. Он зашёл в Дом крестьянина. Чистые, светлые комнаты, много солнца и воздуха, аккуратно застланные кровати, хорошо пахнет крашеными полами и свежим бельём… Кажется, лучшего и желать нельзя. Но Генке здесь не понравилось. Очень уж строгие порядки были в Доме крестьянина, по его мнению: на кровати и то нельзя поваляться в одежде! А главное, сюда зачем-то заглядывают милиционеры. Он решил немедля перебраться на постоялый двор.
Частные постоялые дворы существовали наряду с Домами крестьянина. Хозяином того, где приютился Генка, был старый евреи, которого все заезжавшие к нему крестьяне звали попросту Евсей. Так и говорили: «Я остановился у Евси» или: «Мы заехали к Евсе». Постоялый двор у Евси представлял собою обширную, огороженную со всех сторон усадьбу. Там были коновязи, стояли телеги, сани, разбрасывалось сено, рассыпался овёс… Летали воробьи. Ржали лошади. Мужики снимали сбрую с распряжённых лошадей, тащили хомуты и дуги под навес, а сами заходили в полутёмную избу с низким потолком и голыми нарами вдоль стен. Стряпка — баба в подоткнутой юбке — ставила на грубо сколоченный стол большие чайники с кипятком. Мужики доставали из мешков хлеб, кружки. Сосредоточенно дуя, пили чай.
Генка валялся на нарах, рассматривал мужиков. Глаза его сверкали голодным блеском.
— А это чей тут парень? — спрашивали мужики. — Кто такой?
— Эй ты, паря, откуда?
— Покажись!
— Садись с нами чаевать!
Генка не заставлял себя долго упрашивать. Сидя за столом и протягивая руку за большим ломтём хлеба, он рассказывал мужикам свою историю, ставшую уже для него самого как бы действительной, — историю о том, что его выгнал из дому старший брат, жадный и корыстный человек, и что вот теперь ему приходится скитаться и искать себе работу.
Мужики равнодушно выслушивали этот рассказ: мало ли на свете разных историй! Но находились и такие, что посматривали на Генку подозрительно.
Люди на постоялом дворе менялись — уезжали одни, приезжали другие. Генка скоро потерял интерес к разговорам с мужиками. Он стал почаще выходить во двор, помогать стряпке, подметать дорожки у хозяйского дома. Евся — большой, грузный старик с розовым отёчным лицом и белыми волосами — страдал запоем. Генка ему всячески старался услужить, бегал за водкой. Хозяин сам собирал деньги со своих постояльцев — по двадцать копеек с человека. Сперва он брал и с Генки, потом брать перестал. Только взглядывал на него и усмехался про себя.
Закончив подметать дорожки, Генка обыкновенно шёл в избу и лез на нары. После всех бывших с ним приключений он отлёживался, наслаждаясь безопасностью. Впрочем, он сразу же настораживался, замечая чей-нибудь косой взгляд. Слишком свежо ещё у него было в памяти всё это: арест, побег, погоня, встреча с волками… А здесь, в Забайкалье, сколько всего пришлось ему уже испытать! Но он очень быстро привыкал к своему новому положению. Главное — он был тут никому не известен, а это оказалось важным преимуществом. В родной деревне Крутихе Генку Волкова все знали от самого дня рождения и до последнего дня, пока он оттуда не сбежал. А здесь его никто не знает! Поэтому он может говорить о себе всё, что угодно, лишь было бы правдоподобно. Генка сделал это открытие ещё в Тарасовке, когда сказал, что его выгнал из дому старший брат, скрыв, что он сбежал от милиционеров, как это было ка самом деле. Здесь, на постоялом дворе, он украсил этот первоначальный свой рассказ новыми подробностями. Больше того, слыша, как повсюду ругают кулаков, он и сам стал их поругивать. Ну конечно, кто же виноват во всех его злоключениях, как не кулаки! Брат Платон — разве он не кулак? А Селиверст Карманов?
Так Генка повернул всё, что с ним было, в выгодную для себя сторону. Он — молодой парень, обиженный кулаками, только и всего. Пусть-ка попробует кто-нибудь сказать, что это не так! Сейчас вот он ждёт, когда начнётся набор рабочих на железную дорогу. Он сольётся с десятками и сотнями людей на ремонте дороги, и тогда уж невозможно будет отличить среди них какого-то Генку Волкова. Пока же следует подождать и от нечего делать поваляться на нарах.
Генка был на постоялом дворе и валялся на нарах и в тот день, когда за дверью вдруг послышались громкие голоса, чей-то смех, и в избу вошёл, чуть прихрамывая, среднего роста, широкий в плечах мужчина с котомкой в руках. Одет он был в овчинный полушубок, на голове у него была мохнатая папаха из козла. На ногах — ичиги, мягкие, с высокими голенищами; под коленками голенища перетянуты были оборками — ремёнными подвязками. На концах ремешков поблёскивали расплющенные головки пуль.
— Паря, кто тут есть? — весёлым голосом спросил вошедший и бросил на нары свою котомку.
Был тот час, когда изба обыкновенно пустовала — постояльцы разбредались по городу. Генка сел на нарах и встретился глазами с незнакомцем, затем быстрым взглядом окинул его. А тот смотрел на Генку прямо и открыто. «Что за человек?» — думал Генка. По одежде перед ним был типичный забайкалец. Волков успел немного узнать забайкальцев, их говор, их неизменное «паря» в смысле обращения — парень, товарищ — уже не вызывало его смеха. Но всё же он иногда попадал впросак. Совсем недавно, когда он подметал дорожки, рабочие, собравшиеся на дворе пилить дрова, крикнули ему: «Эй, паря, тащи-ка червяк!»
Генка стал оглядываться. «Какой червяк? Где?»
Над ним стали смеяться. Откуда ему было знать, что «червяком» забайкальцы зовут обыкновенную двуручную пилу!
Поэтому теперь к обычной его настороженности примешивалось ещё и опасение: не сыграют ли с ним ещё какой-нибудь шутки?
Генка продолжал разглядывать нового постояльца. На мужика этот человек не был похож. У мужиков — мешки, а у этого — котомка. Не было, видно, у него ни коня, ни телеги — не таскался он со сбруей. По всему выходило, что постоялец был необычный. Генка насторожился ещё больше.
— Я спрашиваю, кто тут есть, а ты молчишь! — заговорил тот оживлённо. — Или, может, ты немой? Тебя как зовут? Генка? Ну, здорово, паря Генка. Ты чего тут делаешь? Работу ищешь? Это на нарах-то? Ловко! — Мужчина засмеялся.
«Чудак», — определил Генка. Новый постоялец продолжал его расспрашивать. Выяснилось, что цель у них одна: новый постоялец тоже рассчитывает устроиться на ремонт дороги. Попили чайку для первого знакомства.
Потом вместе пошли на биржу труда. И вот тут Генка сильно испугался. Возвращались они с биржи через центральную площадь города. Вдруг спутник Генки остановился и, сказав: «Зайдём сюда», — повернул к большому каменному зданию, где, судя по вывеске, помещался облисполком. Генке показалось, что его хотят отвести в милицию. Он сделал было движение броситься в сторону, но спутник его с таким открытым видом шёл впереди, что Генка решил остаться и посмотреть, куда тот отправится и чем всё это кончится. Генка пошёл следом.
Войдя в здание, они поднялись на второй этаж и оказались в комнате с мягкими диванами, на которых тихо, скучая, или перешёптываясь, сидели посетители. Это была приёмная председателя облисполкома. Генка остался у двери, а забайкалец — в ичигах, в полушубке и в своей лохматой папахе из козла — спокойно уселся на свободный стул. В это время дверь в кабинет председателя открылась, и в приёмную вошёл помощник председателя — строгий молодой человек в полувоенном костюме. Он объявил, что председателя облисполкома Полетаева сегодня не будет — срочно выехал в район. Посетители стали расходиться. Приёмная быстро опустела. Поднялся со стула и забайкалец.
— Значит, не будет Ивана Иваныча? — спросил он. — Паря, жалко… Ну что же, — он загадочно и даже сообщнически посмотрел на молодого человека: дескать, мы с вами понимаем, разных дел у председателя облисполкома много… Помощник председателя улыбнулся.
— Придётся вам в другой раз зайти, — мягко сказал он.
— Паря, жалко, — повторил забайкалец. — Не довелось повидаться. Ну ладно. — Он поднял на помощника ясные, смелые свои глаза. — Ты скажи Ивану Иванычу. Скажи: мол, был товарищ Лопатин… Дёмша. Он знает.
— Может, что передать надо? — спросил помощник.
— А чего ж передать? — пожал плечами забайкалец. — Ничего… Я просто так зашёл. Ить мы с им, с Иваном-то Иванычем вместе партизанили… Ну, прощай, — оборвал он себя. — Покуда. Так не забудь передать-то: Лопатин, мол, был, Демьян… А так, конечно, Дёмшей меня звали. Да он помнит… А в другой раз… кто ж его знает, как доведётся быть…
С этими словами, подняв руку к папахе и тут же опустив её, загадочный спутник Генки с достоинством оставил приёмную председателя облисполкома.
Всё время, пока шла эта беседа, Генка стоял у дверей.
Когда Лопатин и Волков вышли на улицу, Генка смотрел на забайкальца уже другими глазами. Значит, не такой уж он чудак, если с большим начальником знаком! А Лопатин был по-прежнему ровен, весел, немного насмешлив, хотя явно был очень доволен, как его почтительно принял помощник Ивана Ивановича и ему были приятны взгляды почтительного удивления, которые на него бросал Генка.
Так они вернулись на постоялый двор. Забайкальца здесь ждали. Едва он переступил порог избы, как навстречу ему от стола поднялся молодой длинноногий парень с круглым юношеским лицом и серыми спокойными глазами. Увидев его, Лопатин широко раскинул руки.
— Серёжка! Да ты откуда взялся? — закричал он и бросился обнимать парня. — Кто же тебе сказал, что я тут? — спрашивал он, повёртывая во все стороны юношу, разглядывая его.
— Да уж тебя многие узнали, — счастливым голосом отвечал тот.
— Ишь ты, брат, везде знают Дёмшу! — с горделивыми нотками проговорил Лопатин. — Ну ладно, садись. Это, Генка, — указал он на Волкова, — лишённый счастья кулаками… Знакомься! А это, паря, Серёжка Широков, мы с ним из одной деревни.
Генка пожал юноше руку и отошёл. Лопатин разговаривал с Широковым, а Генка опять лежал на нарах. Оттуда он смотрел на своих новых знакомых, прислушиваясь к тому, о чём они говорили, пока Лопатин не позвал его ужинать.