Много лет спустя какой-нибудь колхозный паренёк из той же Крутихи заинтересуется историей своей деревушки и станет расспрашивать пожилых людей о том, кто был самым первым организатором крутихинского колхоза. Ему без особого труда все укажут на Григория Сапожкова. А в ряд с ним поставят и Тимофея Селезнёва, и Иннокентия Плужникова, и Николая, и Лариона, а за ними, возможно, сохранятся в памяти людей и другие достойные имена. Николай и Ларион были беспартийными, а Григорий — коммунист. Но в самом большом вопросе — о том, что в Крутихе надобно создавать, колхоз или коммуну, — Григорий Сапожков послушался советов Лариона, хотя вся душа у него лежала к коммуне.
Прошло некоторое время, и Григорий с Тимофеем ещё больше оценили трезвый и здравый ум Лариона. Это был крестьянин, душой тянувшийся к городу. Он собирался бросить своё хозяйство в деревне и поступить на завод. У него была, как он говорил, «способность к механике». Но теперь намерение своё Ларион оставил: артельное дело заинтересовало его. Он вызвался сагитировать Ефима Полозкова. Жил этот труженик в достатке, но сам считал, что ему во всём не везёт. В детстве его «растащили» лошади. Простой смысл этого типичного крутихинского выражения заключается в том, что лошади, на которых он ехал с поля, вдруг чего-то напугались и понесли. Маленький Ефимка вылетел из телеги и сломал ногу. Ребятишки дразнили его: «Хромка!» Ефим беспощадно дрался из-за этого с ребятишками.
Покойный отец Ефима, Архип Никифорович Полозков, едва отстоял сына по хромоте от колчаковской мобилизации.
Сверстники Ефима побывали на войне, повидали другие края, Ефим же ни на один день не покидал своей Крутихи. Ему даже не о чем было говорить с девками на посиделках. Он мог бы им хорошо рассказать о привычном: какая нынче на той стороне речки Крутихи уродилась «рясная черёмуха», сколько в Скворцовском заказнике грибов — «лесники сказывали». Он мог с толком поговорить о домашнем скоте и с лошадях, о пахоте, жатве и косьбе. А девкам, как он думал, это было неинтересно; они и сами всё это каждый день видят. А вот «про интересное» он рассказывать не умеет… Даже Егорка Веретенников находил с Аннушкой какой-то разговор. О чём же мог болтать с девкой Егорка? Что уж у него такого диковинного? Ведь он тоже, как и Ефим, почти нигде не бывал. Месяц лежал в лазарете в Иркутске — но не такое уж это было большое дело, чтобы им хвастаться! Однако Егорка умел и про лазарет рассказывать так, что Аннушка его слушала.
И это Ефиму разрывало сердце. Он сильно любил Аннушку. Ведь он был первым, кто начал за нею ухаживать. Аннушка, живя у Волковых, редко показывалась на посиделках, но Ефим её заметил. Ефим никогда не забудет, как он впервые пошёл её провожать. Они долго шли молча. Подошли к переулку, от которого надо было сворачивать к дому Волковых. Аннушка сказала: «Дальше не ходи. Увидят».
И Ефим покорно побрёл назад. Вот и все слова, которые он от неё услышал в этот вечер, а сам и рта не раскрыл. Ефима сковала тогда робость. Отделаться от робости, застенчивости в присутствии Аннушки он так до конца и не мог. Из-за этого Ефим и в драку полез на Егора.
Ефим был крепче, сильнее Егора. Хромота его с годами стала еле заметной. Он бы тогда победил Егора, и, покоряясь его силе, кто знает, не пришла ли бы к нему Аннушка вновь? Однако, налетев с кулаками на Егора и поколотив его, он потом на всё рукой махнул. «Ладно!» Не желает Аннушка его любить, так и пускай достаётся Егору! А он назло ей и даже назло себе женится на какой угодно девке! И Ефим действительно так поступил, посчитав, что с любовью ему «не повезло». В соседнем селе Подворном высватали ему в жёны покладистую девку Федосью.
Так без любви началась семейная жизнь Ефима. Об Аннушке он думать перестал, но полностью чувство своё к ней подавить не мог. Всё больше и больше Ефим уходил в своё хозяйство, оставшееся ему после смерти отца. Он был старательным, трудолюбивым мужиком, но в хозяйстве, так же как в любви, ему «не было судьбы». До прошлого лета у Ефима стояли во дворе три лошади. Осенью одна из них, заболев ящуром, пала. Только успел Ефим прийти в себя от одного несчастья, двор его посетило второе: волки задрали стельную корову. Ефим остался с двумя лошадьми и одной яловой коровой. Правда, была ещё тёлочка, но когда-то она вырастет!
Ефиму представлялось, что живёт он сейчас хуже всех своих соседей. В особенности ревниво относился он к Егору Веретенникову, который, как думалось Ефиму, и хозяйство-то своё завёл благодаря помощи Платона Волкова. У Ефима это было давнее и твёрдое убеждение.
В ту ночь, когда сбежал Генка Волков, Ефим поздно возвращался из сельсовета, где допрашивали Селивёрста Карманова, потом он ещё заходил к Николаю Парфёнову. Идя по улице, Ефим заметил огонь в окне избы Егора и какую-то тёмную фигуру на крыльце. Затем он услыхал голоса в переулке, увидел Григория и милиционеров. Вместе со всеми он вошёл в избу Егора, смотрел на растерянную после бегства Генки Аннушку… С того времени Ефим у Веретенниковых не был, Федосья же бегала к ним не переставай. Она давно позабыла свою былую тайную ревность к Аннушке. И в этот день, когда к Полозковым пришёл Ларион, Федосья была у Веретенниковых.
Ларион вошёл, поздоровался, и весело сказал, сразу приступая к делу:
— А я, брат, к тебе пришёл от сельсовета и от комячейки. — Он сел, приготовясь к долгой беседе.
Ефим Полозков, в отличие от Егора Веретенникова, не пропускал ни одного сельского собрания, хотя и сидел там, по обыкновению своему, молчаливо. Тимофеи Селезнёв и Григорий Сапожков тем не менее считали его своим активом.
Ефим вопросительно взглянул на Лариона.
— Ты, наверно, уж слыхал, — продолжал Ларион, — что некоторые у нас в Крутихе коммуну задумали? — Ларион значительно поднял брови. — Но порешили, значит, не коммуну сделать, а артель. А это нам с тобой дело очень подходящее.
Ефим и бровью не повёл в ответ на эти слова Лариона. С улицы в избу прибежала девчонка. Ефим сердито сказал ей:
— Сбегай за мамкой, где её там черти носят!
Девчонка мгновенно повернулась, хлопнула дверью и побежала к Веретенниковым. Мужики продолжали разговаривать. Собственно, говорил только Ларион. Ефим молчал. Уже добрых полчаса они просидели вот так, друг против друга. Ефим смотрел спокойными глазами на Лариона, и не понять было по его взгляду, о чём он думает.
— Ты сам рассуди, — убеждал Ларион. — Землю мы возьмём кармановскую, скотом и лошадьми поможем один другому. У тебя теперь забота о коне, а тогда её не будет. И без коровы ты не останешься. И жить будешь в своём доме. Работать только сообща. А это, знаешь, какая у нас будет сила! Все залежные земли подымем, а то и целину вздерём. И хлеба у нас лично будет больше, чем сейчас, и государству дадим вдоволь.
— Это точно. В одиночку те земли не поднять.
— Ну вот, видишь! Значит, обоюдно выгодно — и власти и нам. Потому артелям в кредит тягло, машины дают!.
Но в дальнейшем, сколько ни говорил Ларион, от Ефима он уж больше ничего не мог добиться, ни слова.
Вошла Федосья. Ефим строго взглянул на жену. Федосья сбросила с себя полушубок, в котором бегала к соседке, и засуетилась у печки.
— Как ни крути, Ефим, другой жизни не будет, — звучал в избе тихий, убеждающий голос Лариона. — Это я тебе говорю с факта. Всё, брат, к одному идёт… Другого пути у нас, крестьян, нет, если мы в кулаки не намерились!
Ефим слушал не отвечая.
— Давай выйдем на улицу, — сказал он, поднимаясь.
— Куда же вы? — всполошилась Федосья. — Я сейчас чаёк поставлю…
Мужики вышли из избы. Ефим стоял на крыльце, Ларион с ним прощался.
— Вот что, Ефим… — Ларион, вздохнув, заговорил наиболее, как он думал, убедительно. — Пойдём, брат, с нами, не покаешься… По правде тебе если всё обрисовать, то, конечно, мы ничего-то ещё и сами не знаем. А идём! Ничего у нас нету покуда. Но это попервости так. Попервости-то, брат, всегда трудно. — Как все крутихинские, Ларион произносил слово «трудно» с ударением на последнем слоге. — Трудно, трудно, — повторял он.
Ефим молчал. Он понимал, что Ларион словно бы раскрывает перед ним все карты, советуется, приглашает разделить трудную судьбу зачинателей нового. Но Ефим сразу ничего не мог решить, а пустых слов понапрасну тратить не любил. Он бы, может быть, и сказал какое-то слово Лариону, да то, что скот и лошади в артели будут общими, его остановило. «Вот у кого ничего нет, тому легко небось вступать, — подумал он. — А у меня…» Проводив Лариона, Ефим пошёл в стайку. Там стояла яловая корова «в очках» — с чёрными кругами у глаз на белой морде.
Ефим минут пять постоял около коровы, затем вернулся в избу, достал большой нож и принялся его точить. Делала свою привычную работу Федосья, а Ефим ширкал ножом по бруску, и мысли его медленно, точно камни-булыжники, перекатывались у него в голове. «Не везёт мне, что ж ты станешь делать — не судьба! Только будто поправлюсь маленько, опять чего-нибудь сотворится. Прямо без происшествий ни одного дня не жил. И отчего это?» Ефим поднял голову, почувствовав на себе настойчивый взгляд Федосьи.
— Ты куда нож-то натачиваешь? — спросила она.
Ефим не ответил. Наточив нож, он достал тяжёлый топор-колун с широким обухом и пошёл в станку. Федосья вмиг всё поняла, заругалась, запричитала, наконец заплакала. Ефима словно это и не касалось, он шёл в стайку с каменным лицом. Спокойно и деловито обвязал покрепче верёвкой рога коровы и коротко притянул её к забору. Слега в заборе была надёжная, столб вкопан крепко. Корова стояла, привязанная на коротком поводу, и косила на хозяина большой круглый глаз. Ефим взял колун.
— Ой, матушки, да что же ты делаешь-то, ирод! — пуще прежнего запричитала Федосья.
— Молчи! — грозно сказал Ефим, замахиваясь топором. Удар по лбу широким обухом тяжёлого колуна, удар, в который Ефим вложил всю свою силу, бросил корову наземь.
Разделывали тушу ночью, тайно. А на рассвете, ещё по темну, Ефим увёз мясо на базар, спрятав шкуру. Вернулся из Кочкина под хмельком.
— Феня, — ласково сказал он жене. — Чего я купил-то тебе! Поди-ка, — с этими словами Ефим вытащил из мешка новую шаль. — А это тебе, стрекоза, и тебе! — выбросил он и той и другой дочке по платку.
— Спасибо, тятя, — в голос сказали девочки.
— Ну и вот. Ладно, — проговорил Ефим и оглянулся на жену.
— Дурак ты, дурак! Ох, и дурак! — улыбаясь, сказала Федосья и покачала головой. Она была смягчена ласковыми словами мужа и его подарком. Но тут же снова сделалась сердитой и сурово сжала губы, когда Ефим сказал:
— Ну всё, Феня, будем в артель вступать…
Ефим вздохнул, криво усмехнулся и пошёл разыскивать Лариона.
…К концу недели в Крутихинскую артель вступило двенадцать семей.
— Не густо, — сказал Григорий, когда ему сообщили об этом.