Всё следующее утро, после отъезда отца, Ваня ходил грустный и расстроенный. С одной стороны, как будто и хорошо, что он остался с матерью и дедом в родном домике. С другой стороны, было жаль отца. Увидит ли он его?
Дед с утра отправился в монастырский сад. Когда Ваня понес ему обед, то обратил внимание на какую-то особенную тишину в городе. Прохожие почти не встречались. Окна, несмотря на жару, были закрыты. Радио молчало, и только в стороне станции чувствовалось оживление. Поезда проходили один за другим, через каждые полчаса.
Дед накладывал на яблони липкие пояса, чтобы на деревья не лазали муравьи и другие насекомые. Ему помогали двое кружковцев из старших классов.
Один из них, Володя Журавлев, долговязый, худой, в больших очках, славился в школе, как самый начитанный и самый застенчивый парень. Ходил он прямо, почти не сгибая колен, и в младших классах его дразнили «Вова не сломайся». В кружок он вступил не сразу, а долго расспрашивал мичуринцев о цели кружка. Но когда наконец решился и пришел на занятия, то стал самым аккуратным учеником Василия Лукича.
Старик к нему чувствовал особую симпатию за трудолюбие.
Володя всегда приходил первым и уходил последним.
Второй была Аля Горелова, полная, неповоротливая, любопытная и очень смешливая девочка. Аля с Вовой жили на одной улице, и поэтому их часто видели вместе. Ваня присоединился к работающим.
— Аля, что ты делаешь? — испуганно спросил Ваня, останавливаясь около работающей девушки.
— А что? Разве не так?
— Ты же яблоню испортила. Она теперь засохнет.
— А что я сделала?
— Ай-яй-яй!
— Ты скажи, Ваня… Я же первый раз… — начала она виновато оправдываться. — Как Василий Лукич сказал… Может быть, я не поняла?
Видя, что девушка всерьез испугалась, Ваня не выдержал и засмеялся.
— Я пошутил. Работай, работай. Я хотел тебя испытать.
— Ну и что? Испытал? — улыбаясь, спросила она.
— Испытал. Делаешь, а сама не знаешь, чего делаешь. Зачем ты мажешь?
— Извините, пожалуйста. Знаю. Чтобы всякие букашки не ползали. Они полезут наверх и прилипнут.
— Ну, правильно… — снисходительно сказал «садовод» и направился к деду.
Когда старик заканчивал обед, в сад прибежал запыхавшийся, весь в пыли Гриша Трубач.
— Василий Лукич, что на шоссе делается! Красная Армия идет… С пушками, на машинах, пешком, лошадей, повозок… не сосчитать.
— Куда идет? — спросил дед.
— Сюда, — показал Гриша рукой на восток.
— Раненых везут и сами идут перевязанные, — торопливо рассказывал Трубач. — На шоссе места нехватает. И беженцы на телегах. А скота сколько гонят!.. И вдруг над ними самолет пролетел, немецкий. И стрелял из пулемета прямо по беженцам…
Ребята бросили работу и с волнением слушали Гришу.
— Начали тут по самолету стрелять и прогнали его. А народ опять пошел и пошел…
Дед опустил голову на грудь. Ваня боялся поверить этой ужасной правде. Шоссе было совсем рядом… Значит…
— Ну, ладно, ребята, — сказал дед поднимаясь. — Будет срок, мы заставим повернуть немцев в обратную сторону. За всё кровью своей заплатят. А нам держаться надо.
Спокойный тон и уверенные слова деда успокаивали ребят. Они верили деду. И все-таки сердце мальчиков больно сжималось. Им хотелось быть там, где гремели пушки, где сражались с врагом.
— Нам и здесь работы хватит, — угадывая их мысли, сказал дед.
Неожиданно вдали загудел мотор. Гул быстро нарастал, и над их головами низко пролетели два самолета.
Баня успел разглядеть желтые кресты на крыльях, похожие на пауков.
— Дед, немцы! — крикнул он.
Самолеты окрылись, и скоро до них донеслись глухие удары взрывов. Кружковцы собрались около учители.
— Надо кончать работу. Никак бомбы кидает, — сказал парик, прислушиваясь к взрывам.
— Василий Лукич, а как завтра?
— Завтра? Завтра посмотрим…
Взрывы были слышны со стороны станции, и ребята быстро зашагали туда. В том же направлении спешили многие жители города.
Выйдя на улицу, ведущую к станции, ребята увидели столб дыма.
— Пожар! — сказал Трубач и побежал.
Скоро под ногами захрустели стекла.
— Ваня, смотри: от сотрясения лопнули, — сказал он на бегу.
В домах, расположенных около станции, вылетели все стекла.
Из четырех сброшенных бомб одна попала в состав с фуражом, остальные разорвались в стороне, на пустыре, и никаких повреждений не причинили.
Сено горело ярким пламенем, и к горящему вагону нельзя было подступиться.
На путях распоряжался Ванин сосед Петр Захарович. Он размахивал руками и что-то кричал.
По соседней колее, за горевшим вагоном, пришел маневренный паровоз. Головные вагоны увели вперед, затем сцепили вместе с задними, и поезд ушел. На путях, против станции, остались сошедшие с рельс и развороченные бомбой два горевших вагона.
— Теперь точка! Станция закрыта! — громко сказал Петр Захарович, подходя к собравшимся.
Ваня вернулся домой, когда уже стемнело. Мать сидела за столом, а дед молча ходил по комнате из угла в угол, по временам вытаскивая табакерку.
— Что на станции, Ваня? — спросил он у внука.
Волнуясь, сбивчиво мальчик рассказал обо всем, что видел.
Старик внимательно слушал Ваню и покрякивал от обиды и горечи.
— Ничего, ничего, — сказал он, когда Ваня замолчал. — Всё в счет пойдет. За всё рассчитаются. А нас с земли не сгонишь.
— Выдержим, — согласилась мать. — Я только за Ваню беспокоюсь.
В эту ночь мало кто спал в городе. Война вплотную подошла к улицам и домам. Ее дыхание и страшную опасность, нависшую над родной страной, почувствовали все.
На следующее утро большинство горожан, словно сговорившись, вышли с лопатами на свои огороды и принялись рыть убежища, а те, кто успел выкопать раньше, начали их оборудовать.
Бумажные полоски на окнах домов, наспех наклеенные в начале войны, переклеили более тщательно.
Каждая улица выставила дополнительных дежурных, на всех перекрестках повесили сигналы химической и воздушной тревоги.
Издалека доносились глухие раскаты орудийных выстрелов.
В городе сбились отряды ополченцев, которые готовились к бою.
С утра до вечера шла тренировочная стрельба из винтовок.
Всё произошло не так, как ожидалось.
Большая территория, куда входил район, неприятелем была отрезана клином. Боёв в городе не было, и глухая канонада, доносившаяся три дня, походила на далекие раскаты грома. Отряды ополченцев ушли в леса к партизанам.
Немцы приехали днем на мотоциклах, машинах и сразу разошлись по домам искать красноармейцев или, как они говорили, «зольдат».
Но солдат в городе не обнаружили и за неимением их напали на кур, гусей и поросят.
К вечеру немцы уехали, оставив в городке только комендантский патруль.
К Морозовым зашел старик Пармен, бывший раньше сторожем при монастырском саде.
— Кого я вижу! Вот уж не ждал, — приветливо встретил его Василий Лукич. — Я думал, ты позабыл, как меня и звать.
— Я на тебя сердца не имею, Лукич. Кто сейчас обиду друг на друга держит? Характер у меня не такой.
— Ну, тогда садись к столу, гостем будешь. Чаю попьем, если не сердишься.
— За правду сердиться нельзя. Я так рассуждаю. Кто за правду зло таит, — последний человек.
— Ну ладно. Не стоит вспоминать. Что теперь делаешь? — спросил Василий Лукич.
— Сторожу склад, а что теперь делать, ума не приложу, — смущенно сказал Пармен. — На складе много добра лежит, а ключи у меня.
— Как же немцы не тронули?
— Не успели. Двери на складе железные, скоро не сломаешь. Пришли трое… туда, сюда. Постучали, покричали по-своему, а в это время у соседки как раз поросенок завизжал. Они туда! А потом уехали. Сейчас главное — в городе верных людей найти, с кем бы посоветоваться можно. Кто-нибудь из коммунистов в городе остался. Вот я решил с тобой поговорить.
— А я разве коммунист?
— Нет… да я так… по старой памяти. Ты человек с головой.
— Коммунистов ты плохо искал, брат. А что у тебя на складе лежит?
— Известно что: товар. Продукты есть.
— Твоя святая обязанность — не давать немцам добро, — сказала Анна.
— Как же я могу не давать? — горячо говорил старик. — Придут немцы, ключей не спросят. Сломают, и всё. Они сегодня кур ловили, не спрашивали, чьи они.
— Тогда уничтожить, как Сталин велел.
— Думал и так, да рука не поднимается. Народное добро, народу бы и раздать.
Василий Лукич встал и, как всегда в минуты волнения, заходил по комнате. Он долго ходил взад и вперед, нахмурив брови.
Положение у Пармена создалось весьма затруднительное, и было над чем задуматься. На складе лежало государственное добро, и если не принять мер, оно неизбежно попадет в руки врагов. Не получив распоряжений, сторож растерялся и не мог решить самостоятельно, что ему делать.
— Ладно, Пармен! — сказал Василий Лукич, останавливаясь против сторожа. — Раз пришел ко мне, должен я тебе дельный совет дать. Пойдем!
Сторож обрадовался и, не расспрашивая, куда и зачем итти, допил свой чай, перевернул стакан и поднялся.
* * *
Наступила ночь. Ваня лежал одетый, прислушиваясь к ночным шорохам, готовый каждую секунду вскочить и открыть деду дверь.
События последних дней были так невероятны, что сколько бы мальчик ни думал, они никак не укладывались в голове.
Вопросы назойливо, как комары, кружились в голове, и он не мог их отогнать.
Зачем немцы пришли сюда? Что им надо? Почему они убивают, жгут, ломают, грабят? Ведь за это полагается судить и строго наказывать.
Звонкий лай Муфты прервал его размышления. Мальчик прислушался и по лаю определил, что собака чует чужого человека. Некоторое время он ждал, но Муфта не успокаивалась и продолжала лаять. Ваня вышел в сад.
— Муфта, чего ты?
Собака оглянулась и, не переставая отрывисто лаять, побежала к бане, стоявшей в конце сада у изгороди. За баней находился пустырь, заросший кустарником, крапивой и репейником. Мальчик пошел за собакой. Ночь была светлая, но как он ни вглядывался по направлению, которое указывала Муфта, никого не видел.
— Ну что ты? Никого там нет.
Собака не унималась. Вдруг сквозь лай Ване послышался человеческий голос.
— Тихо, Муфта! — прикрикнул мальчик на собаку. — Тебе говорят, тихо! Иди сюда!
Он взял ее за ошейник, и она замолчала.
— Ваня, ты один? — тихо спросил очень знакомый мужской голос.
— Один.
— Немцев у нас нет?
— Нет.
Кусты зашевелились. Муфта вырвалась и бросилась навстречу двум фигурам, приближающимся к изгороди.
— Подержи собаку.
Ваня, всё еще не узнавая говорившего, снял с себя ремень и зацепил его за ошейник собаки. Через изгородь перелезли два военных человека. Когда первый подошел к мальчику вплотную, тот наконец его узнал.
— Николай Павлович!
— Тише, Ваня. Никто не должен знать, что мы здесь. Вот это и есть «Ваня садовод», гордость нашей школы, — сказал он спутнику.
Низенький, широкий человек, лица которого в темноте нельзя было разобрать, подошел к мальчику, протянул руку и сиплым от усталости голосом сказал:
— Здравствуй, дружок.
— Василий Лукич дома? — спросил вполголоса учитель.
— Нет. Он ушел вечером куда-то и всё еще не приходил.
— Так. Надо будет его подождать. Устали мы, «садовод», еле на ногах стоим.
— Так пойдемте домой.
— Нет. Домой нам нельзя. Ты нас пока спрячь подальше, где бы вздремнуть можно, а придет дед, пришлешь его к нам.
— Куда же вас спрятать? — озадаченно спросил Ваня. — Знаете что?.. Если на сеновал?..
— Хорошее место. Там один выход?
— Выход-то один, но можно к корове в ясли спуститься или в окно…
— Отлично. Веди нас, дружок, — сказал второй мужчина.
Ваня пошел вперед, придерживая Муфту, которая молчала, но издали принюхивалась к неожиданным посетителям.
— Собака не выдаст?
— Нет. Она умная. Видит, что вы худого ничего не делаете, и молчит. Иди на место!
Он отвязал собаку, и она послушно побежала под окно дома, где рос «новый сорт».
Приблизившись к небольшому сарайчику, в котором стоила корова, Николай Павлович обошел его кругом, намечая путь на тот случай, если придется незаметно уходить.
— Помни, Ваня. Ты нас не видел. Только, деду скажи про нас, — прошептал Николай Павлович, когда они забрались на сеновал. — Если немцы нас найдут — это хуже смерти. Теперь шагай домой как ни в чем не бывало.
— А вы есть не хотите?
— Пока нет, а потом видно будет. Мы спать хотим, дружок. Двое суток не спали.
Ваня спустился вниз. Несколько минут постоял на дворе.
В городе было удивительно тихо. Даже на станции словно всё вымерло. На горизонте еле заметным пучком красного света колыхалось зарево далекого пожара. На сеновале уже похрапывали заснувшие гости. Слышно было, как жевала корова.
Ваня вернулся в комнату и, не в силах усидеть на месте, начал ходить из угла в угол, как это делал отец, когда волновался. Он ходил и думал об этих людях, которые с опасностью для жизни пробрались в город. Ему казалось, что всё равно не заснет всю ночь, но когда он прилег, то уже через пять минут не слышал, как в комнату осторожно вошла мать. Подперев голову ладонью, она долго смотрела в лицо сына. По щекам ее катились крупные слезы.
* * *
Когда Ваня открыл глаза, солнце сильно припекало ноги, а дед сидел у стола и, опустив очки на нос, читал кружковские записи, оставленные Машей Ермаковой.
Мальчик вскочил с кровати.
— Дед… ты давно пришел?
— Давненько.
— Я заснул, кажется… Послушай, что я тебе скажу. У нас на сеновале гости спят. Иди туда.
— Никого там нет, Ваня. Приснилось тебе чего-то…
— Какое приснилось! — рассердился мальчик. — Николай Павлович там. Иди, говорят!
— Только что корове пойло носил, никого там нет. Сходи сам посмотри, — лукаво сказал дед.
Ваня побежал на сеновал. Там никого не было. Что за история? Он обшарил все углы. Гости словно провалились. Неужели ушли, не дождавшись деда?
— Ну что? Кто там есть? — спросил всё так же лукаво дед, когда расстроенный мальчик вернулся назад.
— Никого. Значит, ушли.
— Я говорю, что приснилось тебе.
— Какой там сон, дед! Сколько сейчас времени?
— Одиннадцатый час.
— Ой!
— Вот тебе и ой! Всё проспал.
— Ты их видел?
— Кого?
— Николая Павловича?
— Да проснись ты, Ванюшка. Николай Павлович, как война началась, в армию ушел.
Ваня обиделся и замолчал. Он чувствовал, что дед скрывает от него правду, и решил подождать, пока старик сам не расскажет, но ошибся. Василий Лукич ни разу не вспомнил об этой истории, и Ваня о ней узнал почти через год от самого Николая Павловича.
Молчал дед и о своем ночном походе со складским сторожем Парменом. На вопросы внука отвечал, что засиделся у старика до утра, вспоминая молодые годы.