I
В ночь со Среды на Четверг Иуда, «один из Двенадцати» — «один из Двенадцати», повторяют все четыре свидетеля с растущим недоумением и ужасом, — пошел к первосвященникам и обещал им «искать удобного времени, чтобы предать им Иисуса вдали от народа». Если те, по свидетельству Луки (22, 4–6), этому «обрадовались», то потому, конечно, что знали, что схватить Иисуса без «возмущения народного» можно было только так — не извне, силою, а изнутри, предательством, — дьявольским обманом любви накрыть Его внезапно, как птицелов накрывает птицу невидимой сеткой.
Лучшего для этого времени нельзя было выбрать, чем следующую ночь, с Четверга на Пятницу, с 14 низана на 15-е, когда по закону никто из иудеев не мог выйти из дому от захода солнца до восхода, справляя пасхальную вечерю, так что весь город в эти часы пустел, точно вымирал. Очень вероятно, что в том ночном совещании с первосвященниками эту ночь и выбрал Иуда и посоветовал им держать наготове вооруженных людей, чтобы по данному им знаку идти с ним, куда он им скажет.
II
Утром в Четверг послал Иисус, должно быть, из Вифании, где по обыкновению скрывался в тайном убежище, Петра и Иоанна, сказав им:
пойдите, приготовьте нам есть пасху.
Они же сказали Ему: где велишь нам приготовить?
Он сказал им: вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он.
И скажите хозяину дома: «Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими;
И он покажет вам горницу большую, устланную (коврами); там приготовьте.
Те пошли и нашли, как сказал им (Иисус), и приготовили пасху». (Лк. 22, 8 — 13.)
Зная, что не только дни, но и часы Его сочтены:
Время мое близко (Мт. 26, 18), —
Иисус хочет сохранить эти последние часы, чтобы совершить одно из величайших дел Своих — то, без чего не может Он уйти из мира.
Выбрал дом, вероятно, давно уже уговорившись с хозяином, неизвестным другом Своим, может быть, отцом или матерью Иоанна-Марка, будущего евангелиста, «толмача» Петрова и спутника Павлова, в те дни четырнадцатилетнего отрока, который мог видеть и запомнить то, что происходило в доме в ту ночь. Все до последней минуты скрывает Иисус от Двенадцати, как будто даже им не верит: неизвестного друга не называет по имени посланным двум ближайшим ученикам Своим, Петру и Иоанну; сообщает им только, должно быть, тоже заранее условленный знак: «человек с кувшином воды». Последняя вечеря их будет тайною, как сходка заговорщиков. Прятаться должен от людей Сын человеческий в эти последние часы Свои на земле, как преследуемый палачами злодей или травимый ловчими зверь.
III
Верхнее жилье многих иерусалимских домов — легкая, наподобие чердака, беседки или терема, надстройка с отдельным к ней ходом, внешней лестницей, — состояла обыкновенно из одной большой «горницы», по-гречески, по-арамейски hillita, устланной в зажиточных домах коврами и уставленной ложами, — столовой или спальни не для членов семьи, а для почетных гостей.[791]
Дом, чудом уцелевший от времен апостольских, на холме Сионском, в юго-западной части города, указывает церковное предание IV века. Тот же дом с куполом на плоской крыше изображен на древней, от VII века, найденной в развалинах города Маддабы (Maddaba), мозаичной карте-картине Иерусалима. В доме этом и находилась будто бы та «Сионская горница», где ел Господь с учениками пасху в предсмертную ночь.[792]
Часто такие «горницы-гиллиты» освещались, кроме узких, как щели крепостных бойниц, окон в стене, верхним светом из четырехугольного, в потолке, или круглого, в куполе, окна прямо в небо — тем особым, небесным светом, на земные светы непохожим, который придает всей комнате тоже особый, на другие комнаты непохожий, вид.[793] Если было такое окно и в куполе Сионской горницы, то Иисус мог видеть в него, подымая глаза к небу при благословении хлеба и вина, сначала вечернее, светлое, а потом, при последней молитве, звездное небо.
В той же Сионской горнице в день Пятидесятницы, когда все ученики «были единодушно вместе, сделался внезапно шум с неба, как бы от несущегося бурного ветра», должно быть, сквозь тоже круглое окно в куполе, — так что «наполнился шумом весь дом, и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них; и Духа Святого исполнились все» (Д. А. 2, 1–4).
IV
Когда же настал вечер. Он приходит с Двенадцатью. (Мк. 14, 17).
Слышный всему Иерусалиму, трубный глас из храма возвещал, при заходе солнца, восходе звезд начало пасхальной вечери.[794]
Знал ли Иисус, входя в Сионскую горницу при последних лучах заходящего солнца, что завтра, в тот же час, будет в гробу?
И когда настал час, возлег, и Двенадцать — с Ним. (Лк. 22, 14.)
Ложа с подушками, обыкновенно тройные для трех возлежащих, tryclinia, устланные коврами, расставленные в виде подковы, окружали низкий, не выше скамьи, круглый стол. Полулежа на левом боку, протянув ноги назад от стола и опираясь локтем левой руки о подушку, ели правой, что не совсем, конечно, удобно, но зато уютно и располагает к сердечной беседе: многое скажешь, лежа, чего не сказал бы, может быть, сидя.[795]
Если и в Сионской горнице ложа были тройные, то с Иисусом возлежали двое: слева, «у груди Его, ученик, которого любил Иисус» (Ио. 13, 23), — Иоанн; а справа кто? Судя по тому, что Господь подает Иуде «обмакнутый в блюде кусок» (Ио. 13, 26) в знак особой любви, по тогдашнему обычаю, должно быть, не в руку, а прямо в уста,[796] что трудно было сделать через стол или ложе, — возлежал и справа от Него другой ученик, которого тоже «любил Иисус», — Иуда.
Очень древнее, почти современное IV Евангелию, свидетельство в «Учении Двенадцати Апостолов» (117–130 гг.) помнит присутствующих в Сионской горнице сестер Лазаря, Марфу и Марию.[797] Эти не возлежат, конечно, а только прислуживают или даже, не смея войти в горницу и стоя в дверях, издали только смотрят и слушают. Если Мария Вифанийская присутствует здесь, то, может быть, и обе другие Марии, — Матерь и Возлюбленная, — та, кто родила, и та, кто первая увидит Воскресшего.
V
И когда они возлежали и ели, сказал им Иисус: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня. Они же весьма опечалились и стали говорить один за другим:
«Не я ли?.. Не я ли?» (Мк. 13, 18–19.)
И начали спрашивать друг друга, кто бы из них был, кто это Сделает. (Лк. 22, 23.)
Он же сказал: один из Двенадцати, обмакивающий в блюдо со Мною. (Мк. 13, 20).
Вот откуда удивление — ужас: «один из Двенадцати». Спрашивают все: «Не я ли?» — чувствуют, значит, в себе возможность предательства, даже Петр, даже Иоанн. «Все от Него отреклись», — сообщает Юстин Мученик внеевангельское, может быть, «воспоминание Апостолов» (Мт. 26, 25). «Все отреклись», и значит: «предали все».
«Дети», «младенцы», νηπιόι — все ученики: так называет их сам Иисус (Мт. 11, 25); только один Иуда — «взрослый». Если раньше всех предаст, то, может быть, только потому, что старше, умнее и дальновиднее всех: первый увидит, «к чему дело идет» (Лк. 22, 29).
…Также сказал и предающий Его: не я ли, Равви?
Иисус говорит ему: ты сказал. (Мт. 26, 25).
Это, по свидетельству Матфея (25, 23), — уже после того, как сказал Иисус:
руку со мной опустивший в блюдо, тот предаст Меня.
Кажется, здесь внутреннее делается внешним: словами говорится то, что делается без слов. Если бы Иисус так ясно обличил Иуду, то как могли бы все остальные ученики не понять или, поняв, остаться безучастными, выпустить Иуду из горницы, зная, куда и зачем он идет?[798] Кажется, Маркове свидетельство исторически подлинней: здесь нет ни вопроса Иуды, ни ответа Иисуса; все происходит между ними без слов. Страшный вызов: «Не я ли?», может быть, прочел Иисус в глазах Иуды и глазами ответил: «ты». «Я» в вопросе Иуды значит уже не он сам, а кто-то другой; и «ты» в ответе Иисуса — тоже другой.
О, конечно, слишком хорошо знал умом Иисус, что Иуда предаст Его в эту ночь, но сердцем все еще не знал — не мог, не хотел, не должен был знать, чтобы не нарушить бесконечной свободы в любви бесконечной; все еще надеялся, верил, любил: «может быть, и не предаст?» — «может быть, и не предам?» — отвечает или спрашивает Иуда или тот, кто за ним, со страшным вызовом. Два «может быть» — два «смертных борения», две Агонии: одна в Иисусе, другая в Иуде — какие согласно-противоположные! Скрещиваются в эту роковую минуту две величайших силы — крайнее Зло и Добро, — как две противоположные молнии.
VI
Нет никакого сомнения, что Иуда вышел из Сионской горницы до конца вечери, чтобы иметь время сходить к первосвященникам, взять вооруженных людей и отвести их в Гефсиманию: холодно, значит, спокойно, с математической точностью расчел время сам, или кто-то другой — за него.[799] Марк и Матфей не знают, когда вышел Иуда: только что обмакнул в блюдо кусок, как становится невидим для них, так же как для всех возлежащих; исчезает, как призрак: точно в нужную как раз минуту, чтобы мог уйти незамеченным, покрывает его шапкой-невидимкой сам дьявол.
Только один из синоптиков, Лука, видит Иуду до конца вечери. После того уже, как подал Иисус Тело и Кровь Свою всем Двенадцати, — значит, и Предателю, — Он говорит:
вот, рука предающего Меня со Мной за столом. (Лк. 22, 19–21.)
Это было с Иудой; это может быть и со всеми причастниками:
против Тела и Крови Господней будет виновен хлеб сей ядущий и чашу Господню пиющий недостойно. (I Кор. 11, 27.)
Принял Иуда, страшно сказать, как бы «сатанинское причастие» из рук Господних. Скрещиваются и здесь две величайших силы — Бога и дьявола, — как две противоположные молнии.
VII
Еще в большей мере, чем Матфей, делает Иоанн, по своему обыкновению, внутреннее внешним, умолчанное — сказанным, то, что совершается в тайне, в мистерии, тем, что совершается явно, в истории. Но и здесь, как почти везде у Иоанна, драгоценные для нас, исторически подлинные черты события уцелели, может быть, и в мистерии.
Духом возмутился (тогда) Иисус, —
то же слово и здесь, как там, в первой Агонии, во храме: «ныне душа моя возмутилась», τετάρακται (Ио. 12, 27).
Духом возмутился (тогда) Иисус, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня.
Тогда ученики стали озираться друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит.
Один из учеников, которого любил Иисус, возлежал у груди Его. Симон же, Петр, сделал знак ему, чтобы спросил, кто это, о ком Он говорит.
Тот, припадши к груди Иисуса, спросил: Равви! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок, подам. И, обмакнув, подал Иуде Симонову Искариоту. И после куска того вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: чтό делаешь, делай скорее.
…И, приняв кусок, он тотчас вышел. А была ночь. (Ио. 13, 21–30.)
Светлая для всех пасхальная ночь полнолуния, а для Иуды — темная, темнее всех ночей земных.
VIII
В ночь выходит Иуда, в кромешную тьму, а в Сионской горнице, — свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ио. 1,5), —
солнце солнц — Евхаристия.
Пять свидетельств об одном — Павла, Марка, Матфея, Луки, Иоанна (этот последний о самой Евхаристии не упоминает ни словом, но и в его свидетельстве, как мы сейчас увидим, присутствует она безмолвно). Можно сказать, ни одно событие всемирной истории не освещено для нас такими яркими, с таких противоположных сторон падающими и так глубоко проникающими светами, как это. Если же мы все-таки не видим его и не знаем, то, может быть, потому, что не хотим видеть и знать, или потому, что самая природа события слишком иная, от всего исторического бытия отличная, ни на что непохожая в нем и со всем остальным нашим историческим опытом несоизмеримая.
Марково свидетельство, повторенное почти дословно Матфеем, в главном, совпадает с Павлом (но так как и не главное в опыте религиозном может быть в историческом опыте существенно, то все пять свидетельств сохраняют для нас всю свою значительность). Если три первых свидетельства — Марково, Матфеево, Павлово — сводятся к одному, то, значит, все пять — к трем. Но, пристальней вглядевшись в них, мы увидели бы и в этих трех одно и поняли бы, что евангельское свидетельство об Евхаристии триедино — Троично.
Три свидетельствуют на небе… и Сии три суть Едино. И три свидетельствуют на земле… и сии три — об одном. (I Ио. 4, 7–8.)
Главное в первом свидетельстве, — Марка — Матфея — Павла, — начало Ветхозаветное, Отчее: искупительная жертва — «Агнец, закланный от создания мира»: «Тело мое, за вас ломимое» (I Кор. 11, 24; Мк. 14, 24); главное во втором свидетельстве, Иоанна, — начало Новозаветное. Сыновнее: «любовь», главное в третьем свидетельстве, Луки, — начало Третьего Завета, Духа Святого, — царство Божие:
царство мое завещаю вам, как завещал Мне Отец мой, да ядите и пиете за трапезой Моей в царстве Моем. (Лк. 22, 29–30.)
В первом свидетельстве — начало, во втором — продолжение, в третьем — конец мира.
Каждое из трех Лиц Троицы соединяет в Себе два Остальных: то же происходит и в каждом из трех евангельских свидетельств об Евхаристии.
Три луча в блеске утренней звезды — розовый, голубой, зеленый — соединяются в один свет, белый, как солнце; так и здесь, в Евхаристии, — Жертва, Любовь, Царство, — Отчее, Сыновнее и идущее от Духа Святого: три — одно.
IX
Павлове свидетельство (I Кор. 11, 23–25) — самое раннее по времени записи: Маркову предшествует оно лет на десять, на двадцать.[800] Но время записи, внешний признак, может и не совпадать для исторического свидетельства с тем временем, когда оно действительно возникло; судя же по внутренним признакам, Маркове свидетельство первичнее Павлова.
Я от (самого) Господа принял то, что и вам передал: что Господь Иисус в ту ночь, когда был предан, взял хлеб и, возблагодарив, —
(то же слово, как и у всех трех синоптиков), —
преломил и сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое за вас, —
(«ломимое», κλώμενον, — вероятно, позднейшая вставка,[801] —
Сие творите в мое воспоминание.
Также и чашу (взял) после вечери и сказал: чаша сия есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание. (I Кор. 11.)
Эти последние, дважды у Павла повторенные, слова:, у Марка отсутствуют. Нет никакого сомнения, что если бы он только нашел их в общем, доевангельском предании, или, тем более, своими ушами слышал из уст Петра, или, тем еще более, подслушал их в ту самую ночь, когда они были сказаны, в доме отца его или матери, в Сионской горнице, то не забыл бы повторить их в своем свидетельстве; если же не повторяет, то потому, вероятно, что не знает. Нет также никакого сомнения, что в этих словах верно угадано то, что Иисус хотел сказать, но мог ли, — вот вопрос. «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь» (Мк. 14, 27); все «оставите Меня одного» (Ио. 16, 32), — забудете, разлюбите, — это Он мог сказать и, вероятно, сказал действительно; но «любите Меня, не забывайте, помните — творите сие в Мое воспоминание», — этого Он не мог сказать, по вечному для языка любви закону: самое сильное, безмолвное. Больше всего любимый и любящий меньше всего может сказать: «Люблю — люби». Любящий и любимый так, как учеников Своих любит Иисус и как Он ими любим (сколько бы ни «отрекались» от Него, ни «предавали» Его, — любят Его бесконечно, и Он это знает), не мог бы сказать: «Любите Меня, помните».
Кажется, ясно по одному этому признаку, что Марково свидетельство первичнее Павлова.
X
Когда же они ели, Иисус, взяв хлеб и благословив, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им. И пили из нее все.
И сказал им: сие есть Кровь Моя, нового завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в царстве Божием. (Мк. 14, 22–25.)
Что это? Только ли повествование о том, что было однажды? Нет, в самом звуке литургийно-торжественно-повторяемых слов: «взяв хлеб и благословив», «взяв чашу и благодарив», «сие есть Тело Мое», «сия есть Кровь Моя», — слышится, что это не только было однажды, во времени, но есть и будет всегда, в вечности; что это уже Евхаристия.[802]
Главное здесь — Ветхозаветное, Отчее, — жертва. «Тело Мое ломимое», «Кровь изливаемая», — Жертва жертв. Сколько людей жертвовали, жертвуют и будут жертвовать собою за что-нибудь одно в мире; но только один Человек Иисус пожертвовал Собою за все в мире — за весь мир. Сколько людей умирало, умирает и будет умирать, чтобы избавить человечество от одного из бесчисленных зол; но только один Человек Иисус умер, чтобы избавить человечество от корня всех зол — смерти: только Он один умер, чтобы никто не умирал. Жертва Его единственна, так же как Он сам — Единственный.
Вот в солнечно-белом блеске утренней звезды — Евхаристии Марковой-Матфеевой-Павловой — один из трех лучей — от жертвенной крови розовый.
XI
Марк первичнее Павла; Лука первичнее Марка. Это, — не по времени записи, сравнительно позднему, от 80-х годов, — признаку внешнему, но по признакам внутренним, — самое раннее свидетельство, от Марка и Павла независимое, почерпнутое из иного, кажется, древнейшего источника. Но это мы узнаем не по нашему каноническому, примесью Павла и Марка замутненному, а по беспримесно-чистому, подлинному чтению в Codex cantabrigiensis D и в старо-латинских кодексах.[803]
Люди не могли вынести в исторически подлинном свидетельстве об Евхаристии простоты и чистоты его божественной: прибавили к нему своего, украсили его по-своему. Но мера всего — красота — есть не только присутствие нужного, но и отсутствие ненужного: преувеличить какую-либо черту в прекрасном лице — значит нарушить канон красоты, обезобразить лицо. Это-то люди и сделали с подлинным каноном Евхаристии. Наше каноническое чтение перед подлинным — мутный опал перед алмазом чистейшей воды. Только сквозь эту воду могли бы мы увидеть то, что действительно произошло в Сионской горнице.
XII
Очень желал Я есть с вами пасху сию прежде Моего страдания.
В греческом подлиннике сильнее:, «страстно желал», или еще сильнее, в непереводимом семитическом обороте речи, должно быть, арамейского подлинника: «желая, желал», «вожделея, вожделел». Если бы страсть в нашей плотской любви не была так слаба и груба, то мы могли бы через нее понять, что значит это желание «страсти» в плотской любви Христа Жениха к Церкви Невесте, Иисуса Неизвестного — к Марии Неизвестной, Возлюбленной.
Ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее (пасхи), доколе не совершится она в царстве Божием.
И, взяв чашу и благодарив, сказал: приимите и разделите ее между собою.
Ибо сказываю вам, что не буду пить от лозы виноградной, доколе не приидет царствие Божие.
И взяв хлеб и благодарив, —
(то же и здесь, как у Марка-Матфея-Павла, литургийно-заклинательное, как бы «магическое», повторение слов), —
преломил и подал им, говоря, сие есть Тело Мое. (Лк. 22, 15–19.)
Только в преломлении хлеба — действии без слов и только в этих пяти греческих словах:
и трех арамейских:
den hu guphi
вот тело Мое,[804]
вся Евхаристия.
XIII
Что это значит, мы поймем, если вспомним, как начинается Иудейская пасха: взяв один из двух опресночных хлебов — круглых, тонких и плоских, тарелкообразных лепешек, по-гречески, по-еврейски mazzot, — хозяин дома разламывает его на столько кусков, сколько возлежащих за трапезой, и молча раздает их по очереди всем.[805]
То же, вероятно, сделал Иисус. Но, молча раздав двенадцать кусков или одиннадцать, если Иуда вышел, — произносит эти три, никогда ни в чьих устах не слыханных, для человека невозможных слова:
вот тело Мое,
den hu guphi.
Только три слова, все по тому же закону любви: чем больше любовь, тем меньше слов; чем ближе к концу, Кресту — пределу любви, тем безмолвнее. Но тихий хруст ломаемых опресноков, точно живых, в живом теле, костей, — больше всех слов. Слушают его ученики в молчании, в удивлении — ужасе.
Кость Его да не сокрушится. (Ио. 19, 36).
Нет, сокрушатся и кости Его в бесконечной пытке любви. Den hu guphi — эти глухие звуки арамейских слов как страшно подобны глухому хрусту ломаемых опресноков!
Жив будет мною Меня ядущий — пожирающий, τρώγων (Ио. 6, 57), —
вспомнили, может быть, ученики и поняли.
Какие жестокие слова! Кто может это слушать?
Поняли, может быть, только теперь эти жесточайшие — нежнейшие из всех человеческих и божеских слов. Вспомнили и уже никогда не забудут.
Один Иуда не понял — ушел, бежал от страшного света в кромешную тьму.
Здесь, у Луки, о крови ни слова: в чаше не кровь, а вино — «новое вино царства Божия».[806] Слов о крови не надо, потому что «вот Тело Мое» значит: «и вот Кровь Моя»: в теле живом — живая кровь.
То же, что в этих трех словах — у Луки, — в тех трех, у Иоанна (17, 26):
Я — в них,
Верно понял Павел — поймет вся Церковь, и, пока будет понимать, будет в ней Христос — живая душа Его — Евхаристия:
хлеб сей, ломимый нами, не есть ли общение (соединение) наше, κοινωνία, в теле Христа?
Ибо хлеб один, одно тело, — мы многие. (I Кор. 10, 16.)
XIV
Главное для Луки в Евхаристии, его особенное, личное, — не жертва, как у Марка-Матфея-Павла, не любовь, как у Иоанна, а царство Божие. Этим все начинается:
…есть не буду пасхи, доколе не совершится она в царствии Божием,
…пить не буду от лозы виноградной, доколе не приидет царствие Божие.
Этим же все и кончается:
…Царство завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, да ядите и пиете за трапезой Моею, в царстве Моем. (Лк. 22, 29–30.)
Ночь еще по всей земле, тьма кромешная, а здесь, в Сионской горнице, уже день; высшая точка земли, вершина вершин, освещенная первым лучом восходящего солнца, — здесь. Будет царство Божие по всей земле, а здесь уже есть: «да приидет царствие Твое», —
Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство. (Лк. 12, 32.)
Начатое на горе Хлебов, продолженное на горе Блаженств здесь кончено — явлено.
Блажен, кто вкусит хлеба в царствии Божием! (Лк. 14, 15).
Это блаженство здесь уже наступило: вкус хлеба и вина в Евхаристии — вкус царства Божия.
XV
Царство Божие — конец мира: тайна Евхаристии — тайна Конца.[807]
Ближе всего к свидетельству Луки, не нашему, конечно, мнимому, позднему, а подлинному, древнему — два самые ранние до нас дошедшие свидетельства об Евхаристии в иерусалимских общинах — «домашних церквах» первых учеников.
Одно из них, от 80-х годов, — в Деяниях Апостолов того же Луки (2, 42–46); другое, от первой половины II века, — евхаристийная молитва в «Учении Двенадцати Апостолов»:
благодарим, Отче, Тебя, за жизнь и познание, их же Ты дал нам через Иисуса, раба Твоего.
…Так же как хлеб сей, на горах некогда рассеянный, соединен воедино, — да соединится и Церковь, от всех концов земли, в царстве Твоем.
…Милость Божия — (царство Божие) — да приидет, да прейдет мир сей, Господь гряди!. Аминь..[808]
Главное и здесь, так же как в Евхаристии Луки, — царство Божие — конец мира. О крови, о жертве и здесь ни слова; все — только о хлебе, о Царстве — Конце. Все это страшно забыто, потеряно в позднейшей Евхаристии — уже «церковной обедне»: здесь уже ни настоящего, голод утоляющего, хлеба, ни Царства, ни Конца.
А вот и другое, еще более раннее, свидетельство в Деяниях Апостолов (2, 42–46):
…(братья же) всегда пребывали в общении, κοινωνία, и в преломлении хлеба… и все имели общее… и каждый день, преломляя хлеб по домам, принимали пищу в радости,
«Радость» здесь — главное.
Радуйтесь всегда, πάντοτε χαίρετε. (Ι Фесс. 5, 16.)
О, конечно, и здесь, в первой общине, так же, как в Сионской горнице, память о смерти, о жертве, о крови присутствует: тело Его, живого, и здесь ломимо; кровь Его изливаема. Ест и пьет Иисус в последний раз на земле; завтра будет в гробу: это Он знает, знают и ученики; может быть, тотчас же забудут, но в эту минуту помнят. Будет разлука, но радость вечного свидания так велика, что побеждает печаль разлуки — смерти.
Смерть поглощена победой. (Ис. 25, 8).
Радость в вас пребудет, и радость ваша будет совершенна. (Ио. 15, 11).
Там, в Евхаристии Павла-Марка-Матфея, — все еще тени Голгофы, неподвижные, а здесь, у Луки, сдвинулись уже, бегут перед восходящим солнцем Воскресения.
XVI
…Все имели общее, κοινά.
И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем (поровну), смотря по нужде, каждого.(Д. А. 2, 44–45).
Это, говоря нашим языком, мертвым, плоским и безбожным, «коммунизм». Начатое там, на горе Хлебов, —
ели все и насытились (Мк. 6, 42), —
здесь, в Евхаристии, кончено, исполнено. «Все имели общее» — не в рабстве и ненависти, вечной смерти, как этого хотели бы мы, а в свободе и любви, в жизни вечной. Вот отчего такая «радость»: царство уже наступило.
Или, говоря нашим, опять-таки мертвым и плоским, безбожным, но, увы, более для нас понятным языком, чем живой язык Евангелия, Евхаристия Луки — революционно-эсхатологически-социальная. Вот что так страшно забыто, потеряно в нашей Евхаристии церковной.
Только тогда, когда сам Господь соберет, по чудному слову в евхаристийной молитве Апостолов, все церкви, рассеянные, «как хлеб по горам» (каждый верующий — колос хлеба), в единую Церковь Вселенскую — Царство Свое, только тогда совершится эта «социально-революционно-эсхатологическая» Евхаристия, уже не Второго Завета, а Третьего, — не только Сына, но Отца, Сына и Духа, — неизвестная Евхаристия Иисуса Неизвестного.
Цвет земли, преображенной в царстве Божием, — райски-злачно-зеленый: вот почему и в блеске утренней звезды — Евхаристии, луч Луки — зеленый.
XVII
Главное, особенное, личное в свидетельстве Иоанна, — не жертва, как у Марка-Матфея-Павла, не царство Божие, как у Луки, а любовь.
Зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, — возлюбив Своих, сущих в мире, возлюбил их до конца. (Ио. 13, 1.)
Это — как бы посвятительная надпись надо всем свидетельством Иоанна, самым поздним по времени, но не самым далеким, внешним, а может быть, напротив, самым внутренним, близким к сердцу Господню, подслушанным тем, кто возлежал у этого сердца. Но чудно и страшно, непостижимо для нас, — о самой Евхаристии в этом свидетельстве умолчано, потому ли, что все уже сказано в Капернаумской синагоге, после Вифсаидской, первой Тайной Вечери — Умножения хлебов, или потому, что об этом нельзя говорить: это слишком свято и страшно, «несказуемо», arrêton, как во всех мистериях. Но и здесь, в IV Евангелии, под всеми словами Господними внятно бьется немое сердце Евхаристии.
Я посвящаю Себя (в жертву) за них, (Ио. 17, 19), —
молится Сын в последней молитве к Отцу. Это и значит: «Вот Тело мое, за них ломимое; вот кровь Моя, за них изливаемая».
Ребра один из воинов пронзил Ему копьем, и тотчас истекла кровь и вода. (Ио. 19, 34).
Сей есть Христос, пришедший водою и кровью… не водою только, но водою и кровью.
…Три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь. (Ио. 4, 6–8) —
ненасытимо повторяет, напоминает Иоанн о крови. Если о ней помнит он, то мог ли забыть у него Иисус?
Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой — виноградарь.
…Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода. (Ио. 15, 1, 5.)
..Не буду пить от плода сего виноградного до того дня, как буду пить с вами новое вино в царстве Отца Моего. (Мт. 26, 29.)
Слишком пахнет кровью-вином Евхаристии от этих обоих слов в I и в IV Евангелиях, чтобы можно было сомневаться, что и здесь, как там, речь идет о ней, об Евхаристии, хотя и без слов.
С поданным куском хлеба «вошел в Иуду сатана», у Иоанна, а у Павла:
кто ест и пьет недостойно (хлеб и чашу Господню), ест и пьет себе осуждение. (I Кор. 11, 29.)
Слишком явен и здесь, у Иоанна, след Евхаристии.
Очень также знаменательно, что весь почти евхаристийный опыт первохристианства, от Юстина Мученика до Иринея Лионского, ученика учеников «Иоанновых», вытекает не только из видимой, слышимой Евхаристии синоптиков, но также, и даже в большей мере, из незримой, безмолвной Евхаристии IV Евангелия.[809]
Что делал Иисус в Сионской горнице, мы узнаем от синоптиков, а чего Он хотел, — от Иоанна. Там — плоть Евхаристии, а здесь — дух. Там Иисус говорит: «Вот Тело Мое, вот Кровь Моя»; а здесь мог бы сказать: «Вот сердце Мое».
Три свидетельства об Евхаристии: в первом — Иисус жертвует; во втором — царствует; в третьем — любит.
Главное для Иоанна — любовь — небо на земле: вот почему, в солнечно-белом блеске утренней звезды — Евхаристии, луч Иоанна — голубой, как небо.
XVIII
Даже на самое место, где совершается у Иоанна невидимая нам Евхаристия, мы могли бы указать.
Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.
Это — одно из двух слов о тайне любви — Евхаристии, и тотчас за ним — другое:
По тому узнают, что вы — Мои ученики, если будете иметь любовь, (Ио. 13, 34–35.)
Кажется, между этими двумя словами и совершается «Вечеря любви», как названа будет Евхаристия в первых общинах, может быть, тем самым именем, которое подслушал у сердца Господня Иоанн.[810]
Слов Иисусовых жемчужины растворены в вине Иоанновом; но, может быть, есть и такие, чтό лежат на дне чаши нерастворенные. Кажется, «новая заповедь» любви — одна из них.
«Ближнего люби, как самого себя» (Лев. 19, 18), — древняя заповедь, но тщетная, сделавшаяся мертвым «законом», тем самым, по которому распят Любящий. Сам по себе человек любить не может: людям, так же как всей живой твари, естественно в борьбе за жизнь не любить друг друга, а ненавидеть. Людям никто из людей не мог бы сказать: «любите», кроме одного Человека — Иисуса, потому что Он один любил; Он — сама Любовь; не было любви до Него и без Него не будет.
Делать без Меня не можете ничего (Ио. 15, 5) —
меньше всего — любить. Тем-то заповедь Его любви и «новая», что люди могут любить только в Нем и через Него. Его любовь единственна, так же как Он сам — Единственный.
XIX
Заповедь Его любви и тем еще «новая», что воскрешает — побеждает смерть физически. Смерть — разложение, разделение живых органических клеток, их взаимное отталкивание — ненависть; их соединение, взаимное притяжение — любовь: вот почему сила любви воскрешает — побеждает смерть не только духовно, но и физически.
Все преодолеваем силою Возлюбившего нас.
…Ибо ни смерть, ни жизнь… не отлучат нас от любви Божией во Христе Иисусе (Рим. 8, 37–39), —
только в Нем одном, единственном. Любит и побеждает смерть-ненависть, воскрешает — Он один.
Ибо Я живу, и вы будете жить. (Ио. 14, 19.) Я семь воскресение и жизнь… Верующий в Меня не умрет вовек. (Ио. 11, 25–26.)
Силу любви воскрешающей копит Иисус в учениках, как туча копит грозовую силу для молнии.
«Крепче смерти любовь», — сказано о брачной, плотской любви лишь образно-обманчиво: та любовь, старая, не побеждает смерти физически, а сама рождает смерть: побеждает ее, убивает, только эта новая, духовно-плотская, братски-брачная любовь (Христа Жениха к Церкви Невесте). В той любви любящий — вне тела любимого: хочет поглотить его, пожрать огнем своим, и не может; только в этой любви — он внутри.
Здесь, в Евхаристии, Любящий входит в любимого плотью в плоть, кровью в кровь. Пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и идущий — одно; вместе живут, вместе умирают и воскресают.
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. (Ио. 6, 54.)
Чем плотнее, кровнее, как будто грубее, вещественней, а на самом деле тоньше, духовнее; чем ближе к церковному догмату-опыту Пресуществления (transsubstatio) мы поймем Евхаристию, тем вернее не только религиозно, но и исторически подлинней.
«Пища сия, ею же питается плоть и кровь наша, в Пресуществлении — κατάμεταβολήν (в „преображении“, „метаморфозе“ вещества) — есть плоть и кровь самого Иисуса», учит Юстин Мученик, по «Воспоминаниям Апостолов» — Евангелиям.[811]
«Хлеб сей есть вечной жизни лекарство, противоядие от смерти», — учит Игнатий Богоносец, ученик учеников Господних.[812] Это значит: с Телом и Кровью в Евхаристии как бы новое вещество вошло в мир; новое тело прибавилось к простым химическим телам, или точнее, новое состояние всех преображенных тел, веществ мира.
«Вот Тело Мое, за вас ломимое», — говорит Господь не только всем людям, но и всей твари, —
ибо вся тварь совокупно стенает и мучится доныне… в надежде, что освобождена будет от рабства тления в свободу… детей Божиих (Рим. 8, 22, 21).
Вот что значит Евхаристия — Любовь — Свобода; вот что значит неизвестное имя Христа Неизвестного: Освободитель.
XX
То, чего искало человечество от начала времен, найдено здесь, в Сионской горнице.
В Пасхе Иудейской уцелело, вероятно, от египтян заимствованное таинство Бога-Жертвы, Озириса (он же — Таммуз, Адонис, Аттис, Дионис, Митра); таинство, восходящее к незапамятной, доисторической древности — к «перворелигии» всего человечества.[813] Агнец пасхальный есть «Агнец, закланный от создания мира».
Пасха наша заколается — Христос. (1 Кор. 5, 7.)
Вспомним мистерию — миф Платона о людях первого погибшего человечества, Атлантах. «Десять царей Атлантиды сходились в Посейдоновом храме, где воздвигнут был орихалковый столб с письменами закона… приводили жертвенного быка к столбу… заколали… наполняли чашу кровью… и каждый пил из нее»,[814]
Пили из нее все, —
как будто повторяет Марк (14, 23) Платона.
«Бесы подражают, μιμησάμενοι. Евхаристии в таинствах Митры, где предлагается посвящаемым — хлеб и чаша воды, — вы знаете… с какими словами», — ужасается Юстин Мученик, слов не приводя, должно быть, потому, что слишком похожи они на только что им приведенные слова Евхаристии.[815] Те же «бесы» людям внушили, будто бы «виноградную лозу нашел Дионис» и «ввел в Дионисовы таинства вино».[816] — «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь», — вспоминает, должно быть, при этом Юстин. «То, что мы называем христианством, было всегда, от начала мира до явления Христа во плоти», — учит бл. Августин. Если бы с этим мог согласиться Юстин, то ужас его, может быть, сделался бы радостью; понял бы он, что смешал Духа Божия с «духом бесовским», что, впрочем, слишком легко было сделать, потому что именно здесь, на путях к Евхаристии, два эти Духа борются, смешиваясь, как нигде.
XXI
В жертвах, самых древних, по крайней мере за память человечества (может быть, в древнейших было иначе), человек еще вовсе не жертвует богу — он пожирает его в боге-животном или человеческой жертве, чтобы самому сделаться богом. То же происходит и в позднейших Дионисовых таинствах, где «менады, терзая и пожирая своего бога (то же слово τρώγων, как в шестой главе Иоанна), алчут исполниться богом, сделаться „богоодержимыми“, Вспомним свидетельство Порфирия о дионисическом племени бассаров, обитавших в горных ущельях Фракии, которые, в неистовстве человеческих жертв и вкушений жертвенных, нападая друг на друга и друг друга пожирая, уничтожили себя без остатка».[817]
Люди как будто знали когда-то всю тайну Плоти и Крови, но потом забыли; ищут в темноте, ощупью, — вот-вот найдут. Нет, не найдут. Жажда неутоленная, неутолимая: пьют воду, как во сне; просыпаются, и жаждут еще неутолимее. Танталов голод и жажда — вот мука всех древних таинств плоти и крови, а Дионисовых, ко Христу ближайших, особенно.
Будущий Дионис, Вакх Елевзинских мистерий, — еще не тело, не образ, а только тень, звук, клик в безмолвии ночи (Jakchos — от iakcho, «кличу», «зову»); клик и зов всего дохристианского человечества: «алчу, жажду! алчу плоти Твоей, жажду крови Твоей!»[818] Этот-то голод, эта-то жажда и утолены в Евхаристии.
Вечное действие Христа во всемирной истории, вечное, во времени, «Пришествие-Присутствие» Его, παρουσία; между Первым и Вторым Пришествием соединяющая нить, — вот что такое Евхаристия.
Ибо всякий раз, как едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет. (I Кор. 11, 26).
XXII
Сиротами вас не оставляю; приду к вам (опять).
…Мир уже не увидит Меня, а вы увидите. (Ио. 14, 18–19).
…В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир. (Ио. 16, 33.)
После сих слов Иисус поднял глаза к небу. (Ио. 17, 1.)
Так как на греческом языке Евангелия, не может иметь смысла переносного: «кверху», а может иметь только смысл прямой: «к небу» и так как Иисус не выходил еще из горницы (что вышел, сказано будет потом, Ио. 18, 1), то, значит, «подняв глаза к небу», Он увидел над Собой настоящее небо, а это могло быть лишь в том случае, если и в Сионской горнице, как и в других подобных, проделано было в куполе (изображенном и на Маддабийской карте) круглое, прямо в небо окно. Яркой луной пасхального полнолуния освещенное, прозрачно-темно-голубое, точно сапфирное, небо казалось не ночным, не дневным, — небывалым, каким всегда кажется лунное небо из окна, если самой луны не видно. Как будто прямо в очи Сына смотрело бездонно ясное око Отца. И в приносившемся сверху небесном веянии, как бы чьем-то неземном дыхании, колебались огни догоравших лампад, как те огненные языки Пятидесятницы.
Встаньте, пойдем отсюда (Ио. 14, 31), —
это сказал Иисус еще раньше и, должно быть, встал, но долго еще не уходил; духу у Него, может быть, не хватало, как это часто бывает в последние минуты расставания, покинуть тех, кого «возлюбив, возлюбил Он до конца»; долго еще говорил им последние слова любви. Встали, должно быть, и они; тесным кольцом окружили Его. Поняли, может быть, только теперь, что значит:
дети! не долго уже Мне быть с вами. (Ио. 13, 33.)
Руки и ноги Его целовали; плакали, сами не зная, от печали или от радости. Поняли, может быть, только теперь, что значит:
будете печальны, но печаль ваша в радость будет.
…Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости
вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 16, 20, 22.)
XXIII
Когда же поднял Он глаза к небу, подняли, должно быть, и они, но не к небу, а к Нему. Поняли, может быть, только теперь, что значит это чудное и страшное слово Его:
Филипп сказал Ему: Равви! покажи нам Отца, и довольно для нас. Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца. (Ио. 14, 8–9).
Слово это исполнилось теперь: увидели Его — увидели Отца. И сказал Иисус:
Отче! пришел час; прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя.
…В жертву Я посвящаю Себя за них.
…Да будут все едино: как ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино. (Ио. 17, 1, 19, 21.)
Это одна из трех величайших минут в жизни Сына человеческого и всего человечества; две остальные: та, когда Он воскреснет, и та, когда он снова придет.
Если бы мы поняли, что совершилось в эту минуту, то поняли бы, что Иисус этими тремя словами:
вот Тело Мое,
спас мир.