I
Анакреон подняв свой кубок,
Склонив на грудь румяный лик,
Бывало пел любовь голубок,
Венчанный розами старик.
И ты в приюте муз и гpaций,
Беспечно дни провел, Гораций:
Певцы, не ведая забот,
Свой мед, как пчелы, собирали.
И был отраден их восход,
Закат блаженный — без печали.
Так жил, вдали от всех тревог,
Художник древности, как бог.
II
Бывало, в мирном кабинете,
И наши лирики могли
Хвалить, забыв про все на свете,
Красоты неба и земли…
Теперь совсем иное время:
Поэтов ветреное племя
Железный век поработил
Царит над нами муза гнева,
И стих унылый сердцу мил.
Веселья прежнего напева,
Друзья, не требуйте от нас…
Но с Богом в путь: начну рассказ…
III
Наш город скучный и холодный
В стихах задумчивых пою,
Наш Север мрачный и бесплодный
Отчизну бедную мою.
В огромном Невском и Литейной,
В их красоте прямолинейной,
В Неве, закованной в гранит, —
Есть дух суровый. Город бедный,
Не даром над тобой царит
На глыбе камня Всадник Медный:
Ты полон страха и тоски —
Под грозным манием руки
IV
Петровой! В городе туманном,
В громадах улиц — мысль одна,
Как луч в кристалле многогранном,
Кругом везде отражена,
В холодном бледном небосводе,
И в этой северной природе
Таится кроткая печаль:
Когда гляжу на мрачный Heвский,
На отуманенную даль, —
Твоих героев, Достоевский,
Припоминаю. Русский дух
И здесь, быть может, не потух.
V
И здесь не дремлет в людях совесть,
И здесь на лицах молодых
Я иногда читаю повесть
Страданий гордых и немых.
Люблю смотреть, как негодует
Нева, лишь с запада подует
Могучий ветер. Синий лед
Лучами теплыми расколот;
К морям волна его несет…
Зато зимой в столице — холод,
И неподвижна, и мертва
Под снежным саваном Нева…
VI
Был час, когда сквозь дым душистый
Сигар, меж фруктов, на столе,
Под лампой блещет золотистый
Ликер в граненом хрустале,
Когда, минут не тратя даром,
Сидит за третьим самоваром
Чиновник бедный на Песках,
Зовет соперников для винта
Хозяин с картами в руках,
Когда в проходах лабиринта
У мрачных театральных касс
Шумит толпа и блещет газ.
VII
А за Невою, сном объятый,
Огромный ряд домов почил;
На крышах снег голубоватый
Холодный месяц озарил.
И он печальным, робким взором
Сквозь окна с ледяным узором
В большую комнату проник,
И бледный луч упал на стклянки,
На груды атласов и книг,
На микроскоп, реторты, банки…
И романтичная луна
Глядит на все, удивлена:
VIII
Не лепестки цветущих лилий,
Не розы, — тихий, лунный свет
Посеребрил под слоем пыли
Анатомический скелет.
Сидит хозяин в креслах. Рядом
С лицом румяным, с умным взглядом
Холодных глаз — веселый гость.
Он зажигает папиросу
И говорит: «Послушай, злость
Бесцельна. Глупому вопросу
Ты придаешь трагизм. Поверь,
Гони природу нашу в дверь —
IX
Она в окно войдет. Мой милый,
Ты жил в ученой келье, страх
Пред миром чувствуя, унылый
И нелюдимый, как монах.
Но первый пыль девичьей ласки,
Лукавый смех, живые глазки, —
И как Борис мой ни умен,
Он — слеп, он потерял рассудок,
Готовь, Бог весть в кого — влюблен,
Писать в гирлянде незабудок,
В альбоме, полном чепухи,
Сентиментальные стихи!
Х
Отдайся чувствам мимолетным,
Пока не поздно, и живи
Эпикурейцем беззаботным,
Как я, не ведая любви,
Меняя женщин для забавы:
Они — капризны и лукавы.
Слегка внимательно ко всем,
Пусть сердце, прихоти послушно,
Для них не жертвуя ничем,
Им изменяет равнодушно:
Тогда, без тягостных оков,
Ты будешь весел и здоров!..»
ХI
Но наш герой с улыбкой грустной
Сказал товарищу в ответ:
«В делах любви — ты врач искусный,
Я принимаю твой совет.
Со мною делай что угодно!..
О, только б вновь дышать свободно.
И быть здоровым!.. Сознаю,
Что страсть комична и нелепа,
Стыжусь, и все-таки люблю,
Я против логики и слепо,
Не знаю, сам за что!..» Он встал
И гневом взор его блистал.
ХII
«Нет, власть любви должна наука
В сердцах людей искоренить!..
Когда б ты знал, какая мука
Быть вечно в рабств: погубить
Нас может первая девчонка…
В руках неопытных ребенка —
Судьба моя!.. О, сколько раз,
Когда мне знанье открывало
Свой мир в полночный, тихий час,
И пламя спирта согревало
Стекло звенящее реторт, —
Я был так радостен и горд!
ХIII
Меж книг и банок запыленных,
В лаборатории — один,
Cтихий, умом порабощенных,
Я был в то время властелин.
Теперь — я раб! Какая сила
Мой ум и волю победила?
Любовь!.. От предков дикарей
Я получил ее в наследство, —
Для размножения людей
Природы выгодное средство…
Слепая, глупая любовь!..»
Но гость его утешил вновь:
XIV
«Исполни мой совет разумный.
С тобою вместе проведем
Мы эту ночь»… В Орфеум шумный
Они поехали вдвоем,
Пока вдоль сумрачной Фонтанки
Влачатся медленные санки,
И в блеске звезд глубок и тих,
Над ними неба синий полог, —
Позвольте вам представить их:
Борис Каменский — физиолог,
Веселый друг его — Петров —
Один из модных докторов,
ХV
Печально люстры в душном зале
Кутил полночных сквозь туман
И лица женщин озаряли
Под слоем пудры и румян…
Табачный дым и запах пива…
Мелькают слуги торопливо;
Скучая, медленно вокруг
Гуляют пары. Здесь не редки
Скандалы… Монотонный звук
Какой-то глупой шансонетки,
Разгул и смех… Порой бокал
В азарте пьяный разбивал.
XVI
Стыдливый мальчик, тих и робок,
Сюда идет в шестнадцать лет,
В чаду вина, под звуки пробок
Он узнает любовь и свет.
Сюда идет старик почтенный,
Под ношей долгих лет согбенный…
Петров наш весел и умен,
Как на пиру горацианском.
Его приятель возмущен:
Не много прелести в шампанском
Он находил. Покинув зал,
На вольный воздух он бежал.
ХVII
Нет! Идеал эпикурейский
Его тоски не победить:
Забыв о пошлости житейской,
Он в небо вечное глядит.
Там, в синеве морозной ночи,
Мерцают звезд живые очи…
Хотя насмешливо он звал
Свою любовь сентиментальной,
Все ж имя Ольги повторял
С улыбкой нежной и печальной;
Как робкой девушки мечта,
Была любовь его чиста.
XVIII
Познанья жаждою томимый,
Читал он с детства груды книг,
Позитивист неумолимый,
Огюста Конта ученик,
Старался быть вполне свободным
От чувств, научным и холодным.
Как равнодушно он внимал
Людскому ропоту и стонам!
Порывы сердца подчинял
Математическим законам.
Пред ним весь мир был мертв и нем,
Как ряд бездушных теорем
XIX
В неуловимых переходах
Мы подражаем без труда
Европе в галстуках и модах,
И даже в мыслях иногда:
Боготворим чужое мненье,
И, в благородном увлеченье,
Не отделив от правды ложь,
Мы верим выводам заранее,
Так в наше время молодежь
Пленяет Спенсер. Англичане
Над нею властвуют: закон
Твоя наука, Альбион!
ХХ
Наш юный друг — в стремленьях вечных,
В живых созданиях веков,
В порывах духа бесконечных —
Самонадеян и суров —
Старался видеть только бредни
Пустых мечтателей: последний
Он вывод знанья принимал.
От всех покровов и загадок
Природу смело обнажал,
Смотрел на мировой порядок
В одну из самых мрачных призм —
Сквозь безнадежный фатализм.
XXI
Меж тем в очах его не даром
Порою вспыхивала страсть:
Напрасно, полн сердечным жаром,
Он отрицал над нами власть
Того, что ум понять не может,
Что сердце мучить и тревожить,
Он знал поэтов, говорил,
Что их читает от безделья,
А втайне искренне любил;
И много милого веселья,
И много нежной доброты
Таили гордые черты.
ХХII
Есть домик бедный и старинный
На Петербургской стороне —
Дворец Петра. Теперь, пустынный,
Он дремлет в грустной тишине.
Там образ Спаса чудотворный:
Лик Bизaнтийcкий, — древний, черный…
Тарелку с деньгами дьячок
В часовне держит. Поп усталый
Поет молебны — старичок
Седой, под ризой обветшалой.
Огни таинственных лампад
И свечи яркие горят…
ХХIII
Полно страданья неземного,
Чело Христа еще темней —
Среди оклада золотого,
Среди блистающих камней, —
Остался Он таким же строгим,
Простым и бедным, и убогим.
Мужик, и дама в соболях,
И баба с Охты отдаленной
Здесь рядом молятся. В очах
У многих слезы. Благовонный
Струится ладан. Лик Христа
Лобзают грешные уста.
XXIV
Под длинной, черною вуалью
В толпе, прекрасна и бледна,
Стояла девушка, печалью
И умилением полна.
Покорно сложенные руки,
Еще слеза недавней муки
В очах смиренных… взор глубок,
И просты темные одежды,
Кидают тень на мрамор щек
Ее опущенные вежды.
И пред иконой золотой
Она склоняется с мольбой.
XXV
Пока Борись, в тоске мятежной,
Пытался тщетно позабыть
Свою любовь и первый, нежный
Ее росток в душе убить,
Чтоб как-нибудь насмешкой злобной
От этой страсти неудобной
Освободиться поскорей,
Ей не пожертвовав ученой
Карьерой будущей своей, —
В то время Ольга пред иконой
В толпе молилась за него;
И, зная друга своего,
XXVI
Предвидела борьбу, мученья
И много жертв, и много слезь…
Полна глубокого смиренья,
Она пришла к тебе, Христос,
Чтоб укрепить свой дух молитвой
Пред этим подвигом и битвой:
Ее на труд благослови!
Она у грозного преддверья
Своей безрадостной любви,
Страданья ждет, полна доверья,
И только молит силы дать
Его любить и с ним страдать…
XXVII
Но я уж слышу, критик строгий,
Твой недоверчивый вопрос:
Зачем, свернув с прямой дороги,
В свою поэму автор внес
Нежданно стиль религиозный?
О, наших муз диктатор грозный,
Ты хмуришь брови. Милый друг,
И я, как ты, в сомненьях грешен,
Я разделяю твой недуг,
И я безверьем не утешен,
Богов неведомых ищу
И верить в старых не хочу.
XXVIII
Как ты, я шел в огонь сражений
За мыслью гордою вослед.
Познал всю горечь поражений
И все величие побудь!
Как ты, я маски ненавижу…
Но тех презреньем не унижу,
Кто верить с доской простотой…
Свою скептическую шутку
Оставь, читатель дорогой,
И будь добрее к предрассудку,
Чуждая слабости пойми:
Не смейся, брать мой, над людьми!
XXIX
О, я завидую глубоко
Тому, кто верить всей душой:
Не так в нем сердце одиноко,
Не так измучено тоской
Пред неизбежной тайной смерти:
Друзья, кто может верить, верьте!..
Нет, не стыдитесь ваших слез,
Святых молитв и откровений:
Кто бремя жизни с верой нес,
Тот счастлив был среди мучений.
А мы… во всех дарах земли
Как мало счастья мы нашли!
ХХХ
Жила у тетки старой Оля.
Их дом — над царственной Невой.
Там — скука, роскошь и неволя,
И вечный холод ледяной.
Там тетка — в платьях черных, длинных,
В покоях важных и пустынных.
Пред нею — в страхе целый дом.
Но с умиленными очами
И бледным, набожным лицом
Неслышно тихими шагами
По мрачным комнатам весь день
Старуха бродит, словно тень.
XXXI
Едва услышит имя Бога,
Подымет взор свой, полный слезь…
Она курила очень много
Душистых, тонких пахитос:
Редсток любил ее, конечно.
Всегда жалея бесконечно
Овец заблудших и слепых,
В своих палатах в воскресенье
Она устроила для них
Душеспасительное чтенье;
И чай носил в кругу гостей
Во фраке сумрачный лакей.
XXXII
И томно тетушка вздыхала.
Каких-то светских дураков
И старых дев она сбирала
Для этих модных вечеров;
Но до меня дошли известья:
У тетки два больших поместья.
Она в имении родном,
Полна глубокого искусства,
Была практическим дельцом, —
Забыв евангельские чувства;
И обирала мужика
Порой не хуже кулака.
XXXIII
Отвергнув ложные мечтанья,
Ценила в подданных своих
Консервативные преданья
Времен блаженных, крепостных.
Но становилась либеральней,
Вернувшись из деревни дальней.
Порой умела тонко льстить
И обладала редким даром
Особам важным угодить
Филантропическим базаром.
Но ты, читатель, видел сам
В столице много этих дам.
XXXIV
Казалась Оленька послушной,
Немного скрытной иногда;
В красе холодной, равнодушной
В лице спокойном — ни следа
Мучений тайных и стыдливых.
Беседам лиц благочестивых
Она, головку наклонив,
Внимать с улыбкой безответной
Привыкла, злобу затаив.
Ей носит книги — плод запретный —
Угрюмый гимназист-кузен
В ее печальный, душный плен.
ХХХV
Она их с жадностью читала
В своей постели по ночам,
Она молилась и мечтала
Идти в деревню к беднякам.
И, что с ней будет там — неясно,
Темно и все-таки прекрасно.
Великодушные мечты,
Вы так младенчески наивны
И все же полны красоты!
Она тоскует: ей противны
Весь этот мир холодной лжи, —
Великосветские ханжи…
XXXVI
Но завтра Ольга встанет рано, —
И снова английский урок,
Унылый lunch,[2] и фортепьяно,
И Летний сад. Враждебный рок
Стесняет в узкие границы,
О, дивы северной столицы,
Всю вашу жизнь!.. Холодный свет
Увидит Ольгу безмятежной,
Опять затянутой в корсет,
Чай разливающей небрежно
В прозрачный, матовый фарфор
Гостям, под легкий разговор.
ХХХVII
«Красива, но горда без меры», —
О ней девицы говорят,
Находят мертвым кавалеры
Ее очей глубокий взгляд
Она, бесчувственней и строже
Кумира мраморного, в ложе
Внимает Фигнеру порой.
Ах, если б знали, сколько боли
Под этой гордой красотой
Таится в бедном сердце Оли,
Как ненавидит, гордый свет,
Она твой мертвый этикет!..
XXXVIII
Мгновенья отдыха так сладки:
У Ольги есть знакомый дом.
Одной столичной меценатки
С изящным вкусом и умом —
Салон немного эксцентричный,
Своеобразный, но приличный;
В нем — хаотический музей
Профессоров неинтересных,
И государственных мужей,
И литераторов известных,
И светских женщин, и актрис:
Там с Ольгой встретился Борис.
ХХХIХ
Любимец солнца, житель юга,
Тебе привычная весна
Мила, как старая подруга
Или законная жена.
А мы… минуты неги краткой,
Как у любовницы, украдкой
Спешим похитить у весны!..
Нам полдень заменяют свечи,
И мы шесть месяцев должны
Топить усердно наши печи.
И вдруг — лучи, тепло, лазурь,
И дождь, и гром весенних бурь!..
XL
О, только мы благоговеем
Пред каждой почкою лесной,
О, только мы ценить умеем
Лучи Авроры золотой!
На шумной улице столичной,
Прислонена к стене кирпичной,
Листвой пахучею шумит
Березка северная! Боже,
Ведь этот листик, что дрожит
Под ветром пыльным, нам дороже,
Чем все лавровые леса
И стран далеких чудеса!
XLI
Уж в рощи прилетели птицы,
Зазеленели острова;
Из ледяной своей темницы
Освобожденная Нева
На солнце блещет!.. Франт веселый,
Найдя, что душен мех тяжелый,
В ломбарде шубу заложил
И, моды ветреный любовник,
Костюм весенний обновил;
Но ходит опытный чиновник,
Не веря небесам родным,
В калошах, с зонтиком большим.
ХLII
И даже ты улыбкой неба,
Лучом божественным согрет,
О, пасынок угрюмый Феба,
Пессимистический поэт!
Уже по Неве на пароходе,
Хотя б в елагинской природе
Взглянуть на первый вешний лист
Поехал и кассир из банка,
И офицер, и гимназист,
И в старой шляпке гувернантка:
Стремятся все поближе к ней,
К богине песен и лучей —
XLIII
К Весне!.. Тогда на «Стрелку» тайно
С подругой едет Ольга. Ждет
Ее Борис. Как бы случайно,
Они встречаются, и вот,
Назло благочестивой тетке,
Одни поехали на лодке…
Одни!.. Как сердце в ней дрожит
От чувства нового свободы,
Как дорог Ольге бедный вид
Родимой северной природы:
На взморье — Лахта, корабли,
Кронштадт, дымящийся вдали,
XLIV
На горизонте — пароходы,
Тростник, желтеющая мель
Сквозь бледно-голубые воды,
А на Крестовском мох да ель
И сосен пни в болоте плоском…
Чрез воды слабым отголоском
Летят удары молотка
И чей-то крик с далекой топи,
И взмахи весел рыбака:
От этих звуков в небосклоне,
В лесах и водах — тишина
Еще яснее… Чуть волна
ХLV
Плеснет… Полетом быстрой птицы
Встревожен воздух, и суров,
Как шум прибоя, гул столицы,
Вечерний звон колоколов…
А там, вдали — Елагин узкий,
Где — смехе и разговор французский
И в бледном небе — силуэт
Ограды с тонкими столбами,
Ряды колясок и карет
На солнце блещут фонарями.
Их лодка, веслами шурша,
Скользить по стеблям камыша…
XLVI, XLVII
Он говорил: «Мой друг, отлично
Я понял женщин: в них всегда
К тому, что ясно и логично,
Непримиримая вражда!
Не факт, не опытное знанье —
Для них незыблемо преданье
И увлекательный обман:
Им нужно тайн!.. Дороже света —
Метафизический туман!
Но спорю тщетно; без ответа,
Вы, веру прежнюю храня,
Молчите, слушан меня!»
XLVIII
Она промолвила стыдливо:
«Простите, споров я боюсь!
И чем страдаю молчаливо,
Чему я сердцем отдаюсь, —
О том я говорить не смею,
Стыжусь и как-то не умею…
Вы побеждаете мой ум,
Не победив сердечной муки
И жажды вперить»… Он угрюм
И злобен: «предпочесть науке —
Нелепость, сказки дикарей,
Заветы тетушки своей!..»
XLIX
Она в ответе: «Как вы неправы!
Да разве жизнь моя — не ад?..
О, эти речи, эти нравы,
Благочестивый маскарад!
У них в душе — ни капли веры,
Они — лгуны и лицемеры!..
Для них peлигия — ступень
К чинам, к богатству!.. Я их вижу
И знаю, мучусь каждый день…
Я больше вас их ненавижу!..» —
«Чему ж вы верите?..» — «Чему?..
Я верю сердцу моему!
L
Когда я в небо голубое
Смотрю с доверием как сейчас, —
Я знаю — что-то есть родное
И что-то любящее нас.
Я верю с простотой, как дети, —
Мы не совсем одни на свете:
Молитвы наши долетят
К тому, кто сострадает горю!..
Вот — все. А догматы, обряд…
Мне все равно, о них не спорю:
О, друг мой, жалки все слова, —
Не мысль, любовь моя права!
LI
Того, что мне во мраке светит,
Не отнимай, не прекословь:
Я знаю, — кто-то мы ответит
Любовью на мою любовь…
Я знаю, — кто-то в миpе слышит,
Как сердце бьется, травка дышит…
Он — там, в далеких небесах,
Он — здесь и на земле, меж нами,
В моей любви, в моих очах,
Моими грешными устами
С тобой Он говорит теперь:
„Будь проще, полюби, поверь!“»
LII
И очи, полные слезами,
Горят, и все, чего она
Не может выразить словами,
Договорила тишина.
Скользить их медленная лодка…
И вопросительно, и кротко —
Молчанье неба и земли.
Заря, тростник над влагой спящей,
Волна, плеснувшая вдали,
И первый луч звезды дрожащей —
Все шепчет нежные слова:
«Бyдь проще, верь, — она права!»
LIII
И Ольга, взяв тихонько руку
Бориса, ждать… Но тщетно: скрыв
В своей душе любовь и муку,
Он не ответит на призыв…
И вместо счастья — в сердце злоба.
О, как они страдали оба!
Великой, детской веры пыль
Он только мыслью гордой мерил,
Он сердца сердцу не открыл,
Не полюбил и не поверил.
Тот миг умчался без следа:
Он не вернется никогда.