I

О Смерть, тебя пою! Ликует

Мучитель слабых; бич — в руках.

А жертва плачет и тоскует:

И люди мнят: на небесах —

Возмездья нет. Но ты предстанешь,

Освободительница, взглянешь

Ты в час возмездья роковой

Злодею в очи строгим взором, —

И как он жалок пред тобой,

Как полон страхом и позором!

…………………………………

II

……………………………………

Пусть тлеет, что достойно тленья!

От твоего прикосновенья

Народы, как цветы долин

Под вихрем снежным, увядают;

Но вечно молод дух один:

Когда все листья опадают,

Зеленый лавр еще свежей —

В холодном блеске зимних дней!

III

Блажен, кто смерть улыбкой встретит,

Как воин — доблестную брань,

Кто на призыв ее ответит,

Подав ей дружескую длань.

Так, выпив яд, учитель строгий,

Сократ, без горя и тревоги,

Благословив учеников,

Одежду на главу накинул

С последним звуком мудрых слов,

И мир наш радостно покинул,

И для него была светлый

И легче смерть, чем сон детей…

IV

Но мы — без веры в человека,

Без веры в Бога мудрецы,

Вполне практического века

Благоразумные дельцы, —

С каким лицом, с какой душою

Пред неподкупным Судиею

Предстанем мы? Иль, как роса,

Исчезнет весь наш род мгновенный, —

Лишь ты взойдешь на небеса,

О солнце правды, Бог вселенной…

И проклянет наш поздний внук

Сей век насилья, полный мук.

V

А ты, слепой законодатель

Литературных, пошлых мод,

Всегда насмешливый читатель,

Ты чужд сомнений и забот:

О смерти думать — вот охота!..

Ты полон мелкого расчета,

Ты полон глупой суеты.

Но мы должны о тьме могильной,

Чтоб, наконец, проснулся ты,

Напоминать тебе насильно,

Пока для правды не утих

В устах певца свободный стих!

VI

Нам смерть, как в тучах — проблеск неба,

Издалека приносить весть,

Что, кроме денег, кроме хлеба,

Иное в мире что-то есть.

Когда б не грозная могила,

Как самовластно бы царила

Несправедливость без конца,

Насилье, рабство и гордыня,

Как зачерствели бы сердца!..

Тебе, о грозная богиня,

Тебе несу к подножью ног

Сплетенный музою венок!

VII

Вернемся к повести. Все лето

В деревне Ольга провела.

В глуши лесов, вдали от света

Любовь печальная росла

И крепла. Ей Борис сначала

Писал; потом не получала

Она ни строчки и от мук,

От слез едва не заболела;

Вернулась в Петербург… и вдруг —

Письмо!.. Взяла его несмело,

Решиться долго не могла

Порвать конверт… Потом прочла:

VIII

«Простите мне мое молчанье.

Не мало дней прошло с тех пор,

Как в длинных письмах о свиданье

Я вел беспечный разговор.

Все изменилось: я был болен…

Никто в судьбе своей не волен.

Я жалких слов не выношу

И ненавижу стиль любовный, —

Все ж именем любви прошу,

Прошу вас — будьте хладнокровны!

Расстаться мы должны навек:

Вам пишет мертвый человек.

IX

Люблю вас, но мой ум, как прежде,

Правдив, логичен и суров:

Не верю никакой надежде

И знаю лучше докторов,

Что смерть — недалеко. Спокойно

Я жду, и, право, недостойно —

Себя обманывать: к чему?

Смиренье облегчает муки,

Я верю знанью моему

И, предан до конца науке,

Умру я в мирной тишине:

Не приходите же ко мне.

Х

Не нужно. Меньше я страдаю

В уединенье. С жизнью связь

Порвав, я тихо умираю,

От всех надежд освободясь.

Что делать? Оба мы — несчастны!

Но утешения напрасны.

Спокойных, одиноких мук

Не увеличивайте бремя.

Как я, смиритесь: ваш недуг

Излечит молодость и время,

Любовь исчезнет без следа.

Прощайте, Ольга, навсегда».

XI

Рецепты, стклянки из аптеки,

Под лампой ряд забытых книг…

Больной с усильем поднял веки;

Его усталый, бледный лик

Хранил печальную суровость.

Газетную, пустую новость

Ему рассказывал Петров,

Беспечный друг. Врачу неловко:

Он сам так весел и здоров.

С обычной докторской уловкой,

Приняв интимный, важный вид,

О пустяках он говорить.

ХII

Но этот смех, но взор холодный,

Невозмутимое лицо,

И даже брюки, галстук модный,

На пальце розовом кольцо

Борис глубоко ненавидел,

Как будто в первый раз увидел

И понял друга своего.

Он, отвращенья не скрывая,

Смотрел угрюмо на него.

Петров пощупал пульс, вставая:

«Ну, до свиданья, милый мой».

Тогда не выдержал больной:

ХIII

«Я умереть хочу спокойно!

Мне надоела болтовня…

Игрой в участье недостойной

Зачем вы мучите меня?..»

Больного взор жесток и светел.

Но умный доктор не ответил:

Скорей в прихожую спешит,

Прервав неловкую беседу.

«Давно пора мне на визит…

Я завтра вечерком заеду».

И, подавив притворный вздох,

Шепнул прислуге: «Очень плох».

XIV

Безмолвье комнату объемлет,

И близкие предметы вдаль

Уходят. За стеной — он внемлет —

Порой чуть слышится рояль.

Как странны, чужды эти звуки!..

Он взял с усильем книгу в руки,

Прочел две строчки… Все равно, —

Читать теперь уже не стоить:

Он книги разлюбил давно.

Его ничто не беспокоит…

Сквозь дымку смотрит он на все,

Впадая тихо в забытье…

ХV

Но вдруг — звонок. Он встрепенулся.

Блеснула мысль: ужель она?

И сразу к жизни он вернулся,

Душа смятением полна…

Вошла, обвив его руками,

Еще холодными устами

Припала к трепетным устам…

Борис шептал: «Что это значит?..

Ты — здесь… Не верю я глазам!..

Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет.

И смерти нет, недуг исчез,

И он здоров, и он воскрес!

XVI

Сидел в гостиной тетки важно,

В кругу внимательных гостей,

И говорил на «о» протяжно

Седой старик apxиepeй.

Когда племянница вернулась,

Старуха, молча, оглянулась

В свой черепаховый лорнет

И, бледность Ольги замечая,

Промолвила: «В мой кабинет

Прошу, зайдите после чая».

С флаконом спирта и платком,

С многозначительным лицом

XVII

Она ждала ее: «Вы смели

Уйти: признайтесь же — куда?»

— «К Каменскому. Не вижу цели

Скрывать…» — «Как, вы решились?..» — «Да».

— «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»

— «Меня удерживать напрасно:

Он болен, при смерти…» Но здесь

Покину сцену мелодрамы

И в двух словах открою весь

Расчет глубокий умной дамы:

Ей нужен Ольгин капитал,

Ее давно он привлекал.

XVIII

Старуха говорила много,

Упомянула этикет

И честь родной семьи, и Бога,

И «votre pauvre mére»,[3] и свет;

Была вполне красноречива,

Но, холодна и молчалива,

Ей внемлет Ольга: прежний страх

Исчез в душе ее бесследно.

Решимость строгая в очах,

Хотя лицо немного бледно,

Тиха, спокойна и светла,

Она в ответ произнесла:

XIX

«Мa tante,[4] я ложный стыд забуду,

Себя, быть может, погублю,

Пускай! К нему ходить я буду,

Так нужно: я его люблю!»

Старуха поднялась со стула

И с удивлением взглянула:

«Вы оскорбляете мой дом!..

Sortez!..»[5] — указывает двери

Она с трагическим лицом,

Решась прибегнуть к строгой мере.

«Страшитесь Божьего суда!

Вы мне чужая навсегда.

ХХ

Я с вами больше незнакома;

Молиться буду я за вас,

Чтоб вам Господь простил… Из дома

Прошу вас выехать тотчас».

Она уходить, шлейфом длинным

Шурша по комнатам пустынным.

И Ольга собралась скорей:

Пошла к себе наверх украдкой,

Простилась с комнаткой своей,

С девичьей, старою кроваткой,

Связала в бедный узелок

Белье, две книги, образок

XXI

И вышла. К прежней гувернантке

Она извозчика взяла,

К старушке доброй, англичанке,

Что на Васильевском жила.

Во мраке улицы холодной,

Одна, в бобровой шубке модной,

Под белым шелковым платком

Она казалась очень странной

С своим несчастным узелком.

Печален ряд домов туманный

И фонарей дрожащий свет…

Но в сердце Ольги страха нет.

ХХII

И шла к тому, кого любила,

Она, все прошлое забыв.

Откуда в ней — такая сила?

Откуда в ней — такой порыв?

Она ли не росла в теплице!

В благовоспитанной девице

Сказалась вдруг иная кровь,

Демократична и сурова.

О, русской девушки любовь,

Всегда на подвиг ты готова!..

Так силы девственной души

Уже давно росли в тиши…

ХХIII

С больным сестрою милосердья,

Служанкой барышня была,

Сама, смеясь, полна усердья,

Варила суп и пол мела,

Все делала легко и смело

И с нежной строгостью умела

Улыбкой побеждать каприз;

Ее, не говоря ни слова,

Покорно слушался Борис…

В обитель мрачную больного,

Как утро вешнее, светла,

Она поэзию внесла.

XXIV

Теперь порядок в книгах, в целой

Фаланге стклянок, в чистоте

Подушки с наволочкой белой…

Следя за супом на плите,

Она с кухаркой подружилась,

И та в нее почти влюбилась.

Меняет Ольга простыни

Больного нежными руками,

А руки те в былые дни

Лишь в пяльцах тонкими шелками

Умели шить, и нет при ней

Непоэтичных мелочей.

XXV

Борис не лгал, не лицемерил,

Он смерть предвидел; но, любя,

Как будто чуда ждал, не верил,

Еще обманывал себя:

В нем страх в борьбе с надеждой тайной…

Оставшись раз один случайно,

Держась рукой за шкаф, за стол

И стены, к зеркалу, пугливо

Он, озираясь, подошел,

И долго с жадностью пытливой

Смотрел, и сам себе чужим

Казался. Все, что было с ним, —

XXVI

Он понял вдруг, и, от испуга

Похолодев, с тоской в очах,

Печать смертельного недуга

Он узнавал в своих чертах…

Вдруг Ольга… «Что с тобой?..» В смущеньи

Остановилась на мгновенье.

Он отвернулся, покраснел.

Она прочла в лице больного

Весь ужас смерти. Посмотрел

Он с недоверием сурово,

К постели подошел и лег.

Но все ж в очах — немой упрек…

XXVII

Смутясь, они молчали оба.

Она не подымала глаз…

Дыханье смерти, — холод гроба

Меж них повеял в первый раз.

Он с непонятным раздраженьем

За каждым взором и движеньем

Смущенной Ольги наблюдал,

Но близость смерти неизбежной

Ловил намеки, избегал

Порывов искренности нежной.

Был рад, когда нашел предлог

И начал ссору, и не мог

XXVIII

Он победить в душе волненье:

«Я от людей давно ушел,

Чтоб умереть в уединенье…

Вы сами видите: я зол,

Жесток и мелочен… Вы правы, —

Вы трудитесь для Божьей славы!

Я понимаю вашу цель:

Вам хочется меня заставить

Поверить в Бога. Но ужель

И полумертвого оставить

Нельзя в покое? Даром сил

Не тратьте: я умру, как жил —

XXIX

Лишь с верой в разум!.. Вы молчите,

Но вам притворство не к лицу:

Я знаю, к Богу вы хотите

Вернуть заблудшую овцу.

Подумайте, какая мука,

Когда порой вы даже звука

Не произносите, — в глазах

У вас я мысль о Боге вижу.

О, этот детский глупый страх

От всей души я ненавижу!..

Прошу вас, уходите прочь, —

Вы мне не можете помочь!..»

ХХХ

Ее в порыве злобы бурной

Он с наслажденьем мучил, мстил,

Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно…» —

Он слабым голосом молил.

Она в отчаянье уходит,

По городу без цели бродит;

Светло; но в тусклых фонарях

Вечерний газ давно желтеет

В прозрачном небе. На ветвях

Деревьев гроздьями белеет

Пушистый иней: он везде —

И у прохожих в бороде,

XXXI

И на косматой лошаденке,

На белокурых волосах

Бегущей в лавочку девчонки,

На меховых воротниках…

Скрипят полозья, мчатся санки.

Кипящий сбитень и баранки

Разносит мужичок с лицом

Замерзшим, в теплых рукавицах.

Веселье бодрое кругом —

И в звонком воздухе, и в лицах,

И в блеск розовых снегов

На кровлях сумрачных домов.

ХХХII

Уж в освещенных магазинах

И в окнах лавок овощных

Мороз играет на витринах

Цветами радуг ледяных.

Там — масла сливочного глыба

И замороженная рыба,

Там зайцы жирные висят.

Хозяек опытные взоры

Пленяют дичи, поросят

И овощей зеленых горы.

Лазурь вечерняя темней…

И снежных искр, живых огней

ХХХIII

Как будто полон воздух синий…

А в сердце Ольги — тишина.

Как посреди немой пустыни —

Она в толпе совсем одна,

Мертва, бесчувственна… Читает

Спокойно вывески, не знает,

Куда идет. Казалось ей

Такою призрачной, далекой

И непонятной жизнь людей.

Душа, затихнув, спит глубоко…

Но скоро бедная домой

Вернулась с прежнею тоской

XXXIV

И робко подошла к постели:

Он бредил, на его щеках

Слезинки жалкие блестели…

Он с тихою мольбой в устах

И с выраженьем детской муки

К груди прижал худые руки:

«Да где ж она?.. Ведь я люблю…

О, как я мог!.. За что обидел

Голубку бедную мою…

Теперь она ушла… я видел, —

Ей было горько… не придет!..»

— «Я здесь! — она его зовет, —

ХХХV

Я здесь, мой милый!..» Он не слышит,

Напрасно Ольга обняла

Больного; он с усильем дышит…

«Она ушла, совсем ушла»…

И плачет тихими слезами

И долго мутными глазами,

Ее не видя, смотрит вдаль.

В лице — покорная, немая

И безнадежная печаль…

Полоска бледно-голубая

Светлеет в окнах: первый гул

Столицы слышен… Он уснул.

XXXVI

И видел сон: идет куда-то

По длинным комнатам, пустым

И мрачным… Сердце в нем объято

Тревогой смутной. А над ним

По темным лестницам и сводам,

По бесконечным переходам,

Как будто шум от сквозняка,

Был слышен свист однообразный,

Пронзительный. В груди — тоска,

Мечты унылы и несвязны…

Уж он устал, но все вперед,

Вперед по комнатам идет.

ХХХVII

И громче ветра шум пустынный;

И сквозь таинственную мглу

Он видит — кто-то темный, длинный

Стоить, не двигаясь, в углу.

И с головы до ног упало,

Его закутав, покрывало.

Порой лишь складки черных риз

Дыханье ветра подымает, —

Они колеблются, и вниз

Одежда медленно сползает…

Он чувствует — последний час

Пришел… И не отводит глаз,

ХХХVIII

И смотрит в ужасе смертельном.

Напрасно хочет он бежать…

В его томленье беспредельном

Есть жажда наконец узнать,

Проникнуть в страшный смысл загадки.

Он видит: трепетные складки

Сейчас лицо откроют… Вот —

Все ниже, ниже покрывало.

Еще мгновенье — и падет…

Вдруг ветер зашумел, — упало,

Он понял: это — смерть!.. И вдруг

Проснулся. В комнате вокруг

XXXIX

Все было ярко в зимнем блеске.

Сидела Ольга у окна…

И луч играл на занавеске.

Борис почти не помнил сна,

Но поглядел кругом бесстрастно…

И он почувствовал так ясно

И понял смерть, как никогда.

От всех порывов, колебаний

И от надежды — ни следа.

И нет любви, и нет желаний!

В его душе, в его очах —

Теперь один безмолвный страх.

XL

Больной о смерти думал прежде

По книгам, по чужим словам.

Он умирал в слепой надежде,

Что смерть еще далеко, там,

В грядущем где-то. Он сумеет

С ней помириться, он успеет

Вопрос обдумать и решить

И приготовиться заране…

И — вот он понял: жизни нить

Сейчас порвется. Не в тумане,

Не в дымке — подойдя к концу,

Он видел смерть лицом к лицу.

ХLI

И стоицизм его притворный,

И все теории, как дым,

Исчезли вдруг пред бездной черной,

Пред этим ужасом немым.

И жизнь он мерит новой мерой.

Свой ум напрасно прежней верой

В науку хочет усыпить.

Он в ней опоры не находить.

Нет! Страха смерти победить

Умом нельзя… А жизнь уходит…

От всех познаний, дум и книг

Какая польза в страшный миг?

XLII

Как физиолог, поневоле

Он наблюдает за собой

И ждет, прислушиваясь к боли

Однообразный и тупой,

Растущей медленно, зловещей.

Что это — смерти признак вещий,

Он понял; Ольге не сказал

Ни слова. Робок и послушен,

Он только жалобно стонал,

К словам участья равнодушен:

Он разлюбил ее давно,

Терпел и думал: «Вот оно!»

ХLIII

Плыло, сходило, приближалось,

Над ним уж веяло оно

И снова тихо расплывалось,

Как мутно-cеpoe пятно.

«Что это, что?»… в недоуменье

Он напрягает ум и зренье,

Он хочет знать: ответа нет,

Молчит в бессилье ум тревожный…

Быть может, это — глупый бред,

Быть может, это — призрак ложный?..

Но сердце, ужасом полно,

Не даром чует: «Вот оно!»

XLIV

Покинуть мир в былое время,

Не зная смерти, он решил,

Чтоб сбросить сразу жизни бремя,

Когда терпеть не хватит сил.

И что ж? он смерть узнал, увидел,

Но эту мысль возненавидел.

Теперь несчастного томит

Одна боязнь, что искушенья

Он наконец не победит,

И будут так сильны мученья,

Что преждевременный исход

Он добровольно изберет.

XLV

А пузырек заветный с ядом

Так близко. Ночь. Недолгим сном

Забылась Ольга. Ящик рядом

С постелью в столике ночном.

Борис открыл и стклянку вынул,

На Ольгу взор пугливый кинул,

И, еле двигаясь, тайком

К окну замерзшему подкрался,

Привстал и форточку с трудом

Открыл: холодный вихрь ворвался…

В окно он бросил пузырек

И отошел, и снова лег.

XLVI

Прошло два дня — сильней страданья.

Уж он не помнил ничего.

И Ольга, слушая стенанья,

Порою голоса его

Не узнавала: были звуки

Чужие в нем. Все хуже муки,

Непобедимей и страшней.

Несчастный целыми ночами

Молил: «Убей меня, убей!..»

В слезах подушку рвал зубами,

И был ужасен вечный крик,

Не умолкавший ни на миг.

ХLVII

Исчезли дни, исчезли ночи.

За темной шторой на столе,

Когда уж солнце блещет в очи,

Краснеет лампе в полумгле

И длится время бесконечно…

Казалось Ольге, был уж вечно

И вечно будет этот крик,

Очей открытых взор блестящий

И в душном мраке бледный лик,

И робко жалости молящий

Его руки безумный жест.

Она не спит, почти не ест;

XLVIII

Очнется бедная порою

Случайно в кухне где-нибудь,

И на мгновенье за стеною

Утихнет крик, но отдохнуть

Стыдится Ольга и не смеет;

Кухарка барышню жалеет,

Тарелку супа принесет…

И съест она две ложки, стоя,

И хлеба корочку возьмет, —

Но уж пора: ей нет покоя…

Она спешит на казнь, и вновь

Со смертью борется любовь!

ХLIX

Подымет очи со слезами

И на коленях в уголке

Стоит, закрыв лицо руками.

Порой, в безвыходной тоске

Молиться бедная пыталась…

Но вся душа в ней возмущалась:

«Ты благ и милостив, Господь, —

Зачем, зачем же эти муки?..»

Негодованье побороть

Не может и ломает руки.

Потух в душе последний свет,

И шепчет Ольга: «Бога нет».

L

Теперь Борис лежал безмолвный.

Затих усталый, слабый крик…

Но он не мог, тревоги полный,

Остановиться ни на миг, —

Уже с закрытыми глазами,

Все время шевелил руками

И то к лицу их подымал,

То снова, молча без сознанья

К груди с тоскою прижимал.

«Ах, лучше б прежние стенанья

И крик, чем эта тишина!» —

Невольно думает она.

LI

Но четырех ночей усталость

Ее сломила. В глубине

Души беспомощная жалость

Еще томительней во сне:

Чрез полчаса в слезах проснулась,

Открыла очи, встрепенулась

И посмотрела на него…

И что ж? Ни боли, ни испуга —

Не оставалось ничего

От побежденного недуга:

И тих, и светел бледный лик;

Покой в нем — ясен и велик.

LII

Она почувствовала радость…

Он пробужденья Ольги ждал;

В нем дух неведомую сладость

Отдохновения вкушал.

В смиренье Ольга преклонилась:

Любовь со смертью примирилась:

И бесконечно далеко

От прежних ужасов и муки,

Он дышит ровно и легко,

Глядит, сложив покорно руки,

На Ольгу пристально, в упор;

И новой мыслью полон взор.

LIII

Он тихо шевелил губами:

Для слов уж не хватало сил,

Но детски ясными глазами

О чем-то Ольгу он просил.

Она приникла к изголовью

И сразу поняла любовью,

Чего пред смертью он хотел:

Взяла Евангелье, открыла, —

И взор больного заблестел.

Тогда весь мир она забыла

И, вдохновенна и светла,

Слова великие прочла:

LIV

«Я жизни хлеб, сходящий с неба.

И возалкавший человек,

Вкушая истинного хлеба,

Лишь Мной насытится навек.

Я жизнь даю: возжаждет снова

Кто пил из родника земного, —

Но утоляет навсегда

Лишь Мой источник тех, кто страждет.

Я жизни вечная вода, —

Иди ко Мне и пей, кто жаждет!»

Она умолкла, и полна —

Великой тайны тишина.

LV

И то, чему не верил разум,

Что не могла она в словах

Ему сказать, — он понял разом:

Она прочла в его глазах,

Что он уж знает все. А тело

В ее руках похолодело.

И долго ни одна слеза

Земного горя не упала,

И друга мертвые глаза

Спокойно Ольга закрывала.

В ее душе — любовь и свет,

И нет разлуки, смерти нет.

LVI

Когда же в окна посмотрела

На тусклый день, на мокрый снег,

Внезапно Ольга побледнела

И одиночество навек

Тогда лишь поняла, проснулась…

Но вместе с жизнью смерть вернулась…

Как будто вспомнила она,

Что нет его… И вдруг сознаньем —

Ее душа озарена.

Без слез, убитая страданьем,

Упала, обнимая труп,

Касаясь мертвых бледных губ…

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

LVII, LVIII, LIX, LX, LXI

О век могучий, век суровый

Железа, денег и машин,

Твой дух промышленно-торговый

Царит, как полный властелин.

Ты начертал рукой кровавой

На всех знаменах: «В силе — право!»

И скорбь пророков и певцов,

Святую жажду новой веры

Ты осмеял, как бред глупцов,

О, век наш будничный и серый!

Расчет и польза — твой кумир,

Тобою властвует банкир,

LXII

Газет, реклам бумажный ворох,

Недуг безверья и тоски,

И к людям ненависть, и порох,

И броненосцы, и штыки.

Но вождь не пушки, не твердыни,

Не крик газет тебя доныне

Спасает, русская земля!

Спасают те, кто в наше время

В родные, бедные поля

Кидает вечной правды семя,

Чье сердце жалостью полно, —

Без них бы мир погиб давно!..

LXIII

Кладите рельсы, шахты ройте,

Смирите ярость волн морских,

Пустыни вечные покройте

Сетями проволок стальных,

И дерзко вешайте над бездной

Дугою легкий мост железный,

Зажгите в ваших городах

Молниеносные лампады, —

Но если нет любви в сердцах —

Ни в чем не будет вам отрады!

Но если в людях Бога нет, —

Настанет ночь, померкнет свет…

LXIV

………………………………

………………………………

Как в древних стенах Колизея

Теперь шумит лишь ветер, вея,

Растет репейник и полынь, —

Так наши гордые столицы

И мрамор сумрачных твердынь —

Исчезнет все, как луч зарницы,

Чуть озарившей небосклон,

Пройдет — как звук, как тень, как сон!

LXV

О, трудно жить во тьме могильной,

Среди безвыходной тоски!

За пессимизм, за плачь бессильный

Нас укоряют старики:

Но в прошлом есть у вас родное,

Навеки сердцу дорогое,

Мы — дети горестных времен,

Мы — дети мрака и безверья!

Хоть на мгновенье озарен

Ваш лик был солнцем у преддверья

Счастливых дней… Но свет погас —

Нет даже прошлого у нас!

LXVI

Вы жили, вы стремились к цели,

А мы томимся, не живем,

Не видя солнца с колыбели!..

Paзyвеpeние во всем

Вы нам оставили в наследство,

И было горько наше детство!

Мы гибнем, и стремимся к ней,

К земле родимой, на свободу, —

Цветы, лишенные корней,

Цветы, опущенные в воду,

Объяты сумраком ночным,

Мы умираем и молчим!..

LXVII

Мы бесконечно одиноки,

Богов покинутых жрецы.

Грядите, новые пророки!

Грядите, вещие певцы,

Еще неведомые миру!

И отдадим мы нашу лиру

Тебе, божественный поэт…

На глас твой первые ответим,

Улыбкой первой твой рассвет,

О, Солнце будущего, встретим

И в блеске утреннем твоем,

Тебя приветствуя, умрем!

LXVIII

«Salutant, Caesar Imperator,

Те morituri!»[6] Весь наш род,

Как на арене гладиатор,

Пред новым веком смерти ждет.

Мы гибнем жертвой искупленья.

Придут иные поколенья,

Но в оный день, пред их судом

Да не падут на нас проклятья:

Вы только вспомните о том,

Как много мы страдали, братья!

Грядущей веры новая свет,

Тебе — от гибнущих привет!

Лето 1890 — зима 1891