I
О Смерть, тебя пою! Ликует
Мучитель слабых; бич — в руках.
А жертва плачет и тоскует:
И люди мнят: на небесах —
Возмездья нет. Но ты предстанешь,
Освободительница, взглянешь
Ты в час возмездья роковой
Злодею в очи строгим взором, —
И как он жалок пред тобой,
Как полон страхом и позором!
…………………………………
II
……………………………………
Пусть тлеет, что достойно тленья!
От твоего прикосновенья
Народы, как цветы долин
Под вихрем снежным, увядают;
Но вечно молод дух один:
Когда все листья опадают,
Зеленый лавр еще свежей —
В холодном блеске зимних дней!
III
Блажен, кто смерть улыбкой встретит,
Как воин — доблестную брань,
Кто на призыв ее ответит,
Подав ей дружескую длань.
Так, выпив яд, учитель строгий,
Сократ, без горя и тревоги,
Благословив учеников,
Одежду на главу накинул
С последним звуком мудрых слов,
И мир наш радостно покинул,
И для него была светлый
И легче смерть, чем сон детей…
IV
Но мы — без веры в человека,
Без веры в Бога мудрецы,
Вполне практического века
Благоразумные дельцы, —
С каким лицом, с какой душою
Пред неподкупным Судиею
Предстанем мы? Иль, как роса,
Исчезнет весь наш род мгновенный, —
Лишь ты взойдешь на небеса,
О солнце правды, Бог вселенной…
И проклянет наш поздний внук
Сей век насилья, полный мук.
V
А ты, слепой законодатель
Литературных, пошлых мод,
Всегда насмешливый читатель,
Ты чужд сомнений и забот:
О смерти думать — вот охота!..
Ты полон мелкого расчета,
Ты полон глупой суеты.
Но мы должны о тьме могильной,
Чтоб, наконец, проснулся ты,
Напоминать тебе насильно,
Пока для правды не утих
В устах певца свободный стих!
VI
Нам смерть, как в тучах — проблеск неба,
Издалека приносить весть,
Что, кроме денег, кроме хлеба,
Иное в мире что-то есть.
Когда б не грозная могила,
Как самовластно бы царила
Несправедливость без конца,
Насилье, рабство и гордыня,
Как зачерствели бы сердца!..
Тебе, о грозная богиня,
Тебе несу к подножью ног
Сплетенный музою венок!
VII
Вернемся к повести. Все лето
В деревне Ольга провела.
В глуши лесов, вдали от света
Любовь печальная росла
И крепла. Ей Борис сначала
Писал; потом не получала
Она ни строчки и от мук,
От слез едва не заболела;
Вернулась в Петербург… и вдруг —
Письмо!.. Взяла его несмело,
Решиться долго не могла
Порвать конверт… Потом прочла:
VIII
«Простите мне мое молчанье.
Не мало дней прошло с тех пор,
Как в длинных письмах о свиданье
Я вел беспечный разговор.
Все изменилось: я был болен…
Никто в судьбе своей не волен.
Я жалких слов не выношу
И ненавижу стиль любовный, —
Все ж именем любви прошу,
Прошу вас — будьте хладнокровны!
Расстаться мы должны навек:
Вам пишет мертвый человек.
IX
Люблю вас, но мой ум, как прежде,
Правдив, логичен и суров:
Не верю никакой надежде
И знаю лучше докторов,
Что смерть — недалеко. Спокойно
Я жду, и, право, недостойно —
Себя обманывать: к чему?
Смиренье облегчает муки,
Я верю знанью моему
И, предан до конца науке,
Умру я в мирной тишине:
Не приходите же ко мне.
Х
Не нужно. Меньше я страдаю
В уединенье. С жизнью связь
Порвав, я тихо умираю,
От всех надежд освободясь.
Что делать? Оба мы — несчастны!
Но утешения напрасны.
Спокойных, одиноких мук
Не увеличивайте бремя.
Как я, смиритесь: ваш недуг
Излечит молодость и время,
Любовь исчезнет без следа.
Прощайте, Ольга, навсегда».
XI
Рецепты, стклянки из аптеки,
Под лампой ряд забытых книг…
Больной с усильем поднял веки;
Его усталый, бледный лик
Хранил печальную суровость.
Газетную, пустую новость
Ему рассказывал Петров,
Беспечный друг. Врачу неловко:
Он сам так весел и здоров.
С обычной докторской уловкой,
Приняв интимный, важный вид,
О пустяках он говорить.
ХII
Но этот смех, но взор холодный,
Невозмутимое лицо,
И даже брюки, галстук модный,
На пальце розовом кольцо
Борис глубоко ненавидел,
Как будто в первый раз увидел
И понял друга своего.
Он, отвращенья не скрывая,
Смотрел угрюмо на него.
Петров пощупал пульс, вставая:
«Ну, до свиданья, милый мой».
Тогда не выдержал больной:
ХIII
«Я умереть хочу спокойно!
Мне надоела болтовня…
Игрой в участье недостойной
Зачем вы мучите меня?..»
Больного взор жесток и светел.
Но умный доктор не ответил:
Скорей в прихожую спешит,
Прервав неловкую беседу.
«Давно пора мне на визит…
Я завтра вечерком заеду».
И, подавив притворный вздох,
Шепнул прислуге: «Очень плох».
XIV
Безмолвье комнату объемлет,
И близкие предметы вдаль
Уходят. За стеной — он внемлет —
Порой чуть слышится рояль.
Как странны, чужды эти звуки!..
Он взял с усильем книгу в руки,
Прочел две строчки… Все равно, —
Читать теперь уже не стоить:
Он книги разлюбил давно.
Его ничто не беспокоит…
Сквозь дымку смотрит он на все,
Впадая тихо в забытье…
ХV
Но вдруг — звонок. Он встрепенулся.
Блеснула мысль: ужель она?
И сразу к жизни он вернулся,
Душа смятением полна…
Вошла, обвив его руками,
Еще холодными устами
Припала к трепетным устам…
Борис шептал: «Что это значит?..
Ты — здесь… Не верю я глазам!..
Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет.
И смерти нет, недуг исчез,
И он здоров, и он воскрес!
XVI
Сидел в гостиной тетки важно,
В кругу внимательных гостей,
И говорил на «о» протяжно
Седой старик apxиepeй.
Когда племянница вернулась,
Старуха, молча, оглянулась
В свой черепаховый лорнет
И, бледность Ольги замечая,
Промолвила: «В мой кабинет
Прошу, зайдите после чая».
С флаконом спирта и платком,
С многозначительным лицом
XVII
Она ждала ее: «Вы смели
Уйти: признайтесь же — куда?»
— «К Каменскому. Не вижу цели
Скрывать…» — «Как, вы решились?..» — «Да».
— «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»
— «Меня удерживать напрасно:
Он болен, при смерти…» Но здесь
Покину сцену мелодрамы
И в двух словах открою весь
Расчет глубокий умной дамы:
Ей нужен Ольгин капитал,
Ее давно он привлекал.
XVIII
Старуха говорила много,
Упомянула этикет
И честь родной семьи, и Бога,
И «votre pauvre mére»,[3] и свет;
Была вполне красноречива,
Но, холодна и молчалива,
Ей внемлет Ольга: прежний страх
Исчез в душе ее бесследно.
Решимость строгая в очах,
Хотя лицо немного бледно,
Тиха, спокойна и светла,
Она в ответ произнесла:
XIX
«Мa tante,[4] я ложный стыд забуду,
Себя, быть может, погублю,
Пускай! К нему ходить я буду,
Так нужно: я его люблю!»
Старуха поднялась со стула
И с удивлением взглянула:
«Вы оскорбляете мой дом!..
Sortez!..»[5] — указывает двери
Она с трагическим лицом,
Решась прибегнуть к строгой мере.
«Страшитесь Божьего суда!
Вы мне чужая навсегда.
ХХ
Я с вами больше незнакома;
Молиться буду я за вас,
Чтоб вам Господь простил… Из дома
Прошу вас выехать тотчас».
Она уходить, шлейфом длинным
Шурша по комнатам пустынным.
И Ольга собралась скорей:
Пошла к себе наверх украдкой,
Простилась с комнаткой своей,
С девичьей, старою кроваткой,
Связала в бедный узелок
Белье, две книги, образок
XXI
И вышла. К прежней гувернантке
Она извозчика взяла,
К старушке доброй, англичанке,
Что на Васильевском жила.
Во мраке улицы холодной,
Одна, в бобровой шубке модной,
Под белым шелковым платком
Она казалась очень странной
С своим несчастным узелком.
Печален ряд домов туманный
И фонарей дрожащий свет…
Но в сердце Ольги страха нет.
ХХII
И шла к тому, кого любила,
Она, все прошлое забыв.
Откуда в ней — такая сила?
Откуда в ней — такой порыв?
Она ли не росла в теплице!
В благовоспитанной девице
Сказалась вдруг иная кровь,
Демократична и сурова.
О, русской девушки любовь,
Всегда на подвиг ты готова!..
Так силы девственной души
Уже давно росли в тиши…
ХХIII
С больным сестрою милосердья,
Служанкой барышня была,
Сама, смеясь, полна усердья,
Варила суп и пол мела,
Все делала легко и смело
И с нежной строгостью умела
Улыбкой побеждать каприз;
Ее, не говоря ни слова,
Покорно слушался Борис…
В обитель мрачную больного,
Как утро вешнее, светла,
Она поэзию внесла.
XXIV
Теперь порядок в книгах, в целой
Фаланге стклянок, в чистоте
Подушки с наволочкой белой…
Следя за супом на плите,
Она с кухаркой подружилась,
И та в нее почти влюбилась.
Меняет Ольга простыни
Больного нежными руками,
А руки те в былые дни
Лишь в пяльцах тонкими шелками
Умели шить, и нет при ней
Непоэтичных мелочей.
XXV
Борис не лгал, не лицемерил,
Он смерть предвидел; но, любя,
Как будто чуда ждал, не верил,
Еще обманывал себя:
В нем страх в борьбе с надеждой тайной…
Оставшись раз один случайно,
Держась рукой за шкаф, за стол
И стены, к зеркалу, пугливо
Он, озираясь, подошел,
И долго с жадностью пытливой
Смотрел, и сам себе чужим
Казался. Все, что было с ним, —
XXVI
Он понял вдруг, и, от испуга
Похолодев, с тоской в очах,
Печать смертельного недуга
Он узнавал в своих чертах…
Вдруг Ольга… «Что с тобой?..» В смущеньи
Остановилась на мгновенье.
Он отвернулся, покраснел.
Она прочла в лице больного
Весь ужас смерти. Посмотрел
Он с недоверием сурово,
К постели подошел и лег.
Но все ж в очах — немой упрек…
XXVII
Смутясь, они молчали оба.
Она не подымала глаз…
Дыханье смерти, — холод гроба
Меж них повеял в первый раз.
Он с непонятным раздраженьем
За каждым взором и движеньем
Смущенной Ольги наблюдал,
Но близость смерти неизбежной
Ловил намеки, избегал
Порывов искренности нежной.
Был рад, когда нашел предлог
И начал ссору, и не мог
XXVIII
Он победить в душе волненье:
«Я от людей давно ушел,
Чтоб умереть в уединенье…
Вы сами видите: я зол,
Жесток и мелочен… Вы правы, —
Вы трудитесь для Божьей славы!
Я понимаю вашу цель:
Вам хочется меня заставить
Поверить в Бога. Но ужель
И полумертвого оставить
Нельзя в покое? Даром сил
Не тратьте: я умру, как жил —
XXIX
Лишь с верой в разум!.. Вы молчите,
Но вам притворство не к лицу:
Я знаю, к Богу вы хотите
Вернуть заблудшую овцу.
Подумайте, какая мука,
Когда порой вы даже звука
Не произносите, — в глазах
У вас я мысль о Боге вижу.
О, этот детский глупый страх
От всей души я ненавижу!..
Прошу вас, уходите прочь, —
Вы мне не можете помочь!..»
ХХХ
Ее в порыве злобы бурной
Он с наслажденьем мучил, мстил,
Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно…» —
Он слабым голосом молил.
Она в отчаянье уходит,
По городу без цели бродит;
Светло; но в тусклых фонарях
Вечерний газ давно желтеет
В прозрачном небе. На ветвях
Деревьев гроздьями белеет
Пушистый иней: он везде —
И у прохожих в бороде,
XXXI
И на косматой лошаденке,
На белокурых волосах
Бегущей в лавочку девчонки,
На меховых воротниках…
Скрипят полозья, мчатся санки.
Кипящий сбитень и баранки
Разносит мужичок с лицом
Замерзшим, в теплых рукавицах.
Веселье бодрое кругом —
И в звонком воздухе, и в лицах,
И в блеск розовых снегов
На кровлях сумрачных домов.
ХХХII
Уж в освещенных магазинах
И в окнах лавок овощных
Мороз играет на витринах
Цветами радуг ледяных.
Там — масла сливочного глыба
И замороженная рыба,
Там зайцы жирные висят.
Хозяек опытные взоры
Пленяют дичи, поросят
И овощей зеленых горы.
Лазурь вечерняя темней…
И снежных искр, живых огней
ХХХIII
Как будто полон воздух синий…
А в сердце Ольги — тишина.
Как посреди немой пустыни —
Она в толпе совсем одна,
Мертва, бесчувственна… Читает
Спокойно вывески, не знает,
Куда идет. Казалось ей
Такою призрачной, далекой
И непонятной жизнь людей.
Душа, затихнув, спит глубоко…
Но скоро бедная домой
Вернулась с прежнею тоской
XXXIV
И робко подошла к постели:
Он бредил, на его щеках
Слезинки жалкие блестели…
Он с тихою мольбой в устах
И с выраженьем детской муки
К груди прижал худые руки:
«Да где ж она?.. Ведь я люблю…
О, как я мог!.. За что обидел
Голубку бедную мою…
Теперь она ушла… я видел, —
Ей было горько… не придет!..»
— «Я здесь! — она его зовет, —
ХХХV
Я здесь, мой милый!..» Он не слышит,
Напрасно Ольга обняла
Больного; он с усильем дышит…
«Она ушла, совсем ушла»…
И плачет тихими слезами
И долго мутными глазами,
Ее не видя, смотрит вдаль.
В лице — покорная, немая
И безнадежная печаль…
Полоска бледно-голубая
Светлеет в окнах: первый гул
Столицы слышен… Он уснул.
XXXVI
И видел сон: идет куда-то
По длинным комнатам, пустым
И мрачным… Сердце в нем объято
Тревогой смутной. А над ним
По темным лестницам и сводам,
По бесконечным переходам,
Как будто шум от сквозняка,
Был слышен свист однообразный,
Пронзительный. В груди — тоска,
Мечты унылы и несвязны…
Уж он устал, но все вперед,
Вперед по комнатам идет.
ХХХVII
И громче ветра шум пустынный;
И сквозь таинственную мглу
Он видит — кто-то темный, длинный
Стоить, не двигаясь, в углу.
И с головы до ног упало,
Его закутав, покрывало.
Порой лишь складки черных риз
Дыханье ветра подымает, —
Они колеблются, и вниз
Одежда медленно сползает…
Он чувствует — последний час
Пришел… И не отводит глаз,
ХХХVIII
И смотрит в ужасе смертельном.
Напрасно хочет он бежать…
В его томленье беспредельном
Есть жажда наконец узнать,
Проникнуть в страшный смысл загадки.
Он видит: трепетные складки
Сейчас лицо откроют… Вот —
Все ниже, ниже покрывало.
Еще мгновенье — и падет…
Вдруг ветер зашумел, — упало,
Он понял: это — смерть!.. И вдруг
Проснулся. В комнате вокруг
XXXIX
Все было ярко в зимнем блеске.
Сидела Ольга у окна…
И луч играл на занавеске.
Борис почти не помнил сна,
Но поглядел кругом бесстрастно…
И он почувствовал так ясно
И понял смерть, как никогда.
От всех порывов, колебаний
И от надежды — ни следа.
И нет любви, и нет желаний!
В его душе, в его очах —
Теперь один безмолвный страх.
XL
Больной о смерти думал прежде
По книгам, по чужим словам.
Он умирал в слепой надежде,
Что смерть еще далеко, там,
В грядущем где-то. Он сумеет
С ней помириться, он успеет
Вопрос обдумать и решить
И приготовиться заране…
И — вот он понял: жизни нить
Сейчас порвется. Не в тумане,
Не в дымке — подойдя к концу,
Он видел смерть лицом к лицу.
ХLI
И стоицизм его притворный,
И все теории, как дым,
Исчезли вдруг пред бездной черной,
Пред этим ужасом немым.
И жизнь он мерит новой мерой.
Свой ум напрасно прежней верой
В науку хочет усыпить.
Он в ней опоры не находить.
Нет! Страха смерти победить
Умом нельзя… А жизнь уходит…
От всех познаний, дум и книг
Какая польза в страшный миг?
XLII
Как физиолог, поневоле
Он наблюдает за собой
И ждет, прислушиваясь к боли
Однообразный и тупой,
Растущей медленно, зловещей.
Что это — смерти признак вещий,
Он понял; Ольге не сказал
Ни слова. Робок и послушен,
Он только жалобно стонал,
К словам участья равнодушен:
Он разлюбил ее давно,
Терпел и думал: «Вот оно!»
ХLIII
Плыло, сходило, приближалось,
Над ним уж веяло оно
И снова тихо расплывалось,
Как мутно-cеpoe пятно.
«Что это, что?»… в недоуменье
Он напрягает ум и зренье,
Он хочет знать: ответа нет,
Молчит в бессилье ум тревожный…
Быть может, это — глупый бред,
Быть может, это — призрак ложный?..
Но сердце, ужасом полно,
Не даром чует: «Вот оно!»
XLIV
Покинуть мир в былое время,
Не зная смерти, он решил,
Чтоб сбросить сразу жизни бремя,
Когда терпеть не хватит сил.
И что ж? он смерть узнал, увидел,
Но эту мысль возненавидел.
Теперь несчастного томит
Одна боязнь, что искушенья
Он наконец не победит,
И будут так сильны мученья,
Что преждевременный исход
Он добровольно изберет.
XLV
А пузырек заветный с ядом
Так близко. Ночь. Недолгим сном
Забылась Ольга. Ящик рядом
С постелью в столике ночном.
Борис открыл и стклянку вынул,
На Ольгу взор пугливый кинул,
И, еле двигаясь, тайком
К окну замерзшему подкрался,
Привстал и форточку с трудом
Открыл: холодный вихрь ворвался…
В окно он бросил пузырек
И отошел, и снова лег.
XLVI
Прошло два дня — сильней страданья.
Уж он не помнил ничего.
И Ольга, слушая стенанья,
Порою голоса его
Не узнавала: были звуки
Чужие в нем. Все хуже муки,
Непобедимей и страшней.
Несчастный целыми ночами
Молил: «Убей меня, убей!..»
В слезах подушку рвал зубами,
И был ужасен вечный крик,
Не умолкавший ни на миг.
ХLVII
Исчезли дни, исчезли ночи.
За темной шторой на столе,
Когда уж солнце блещет в очи,
Краснеет лампе в полумгле
И длится время бесконечно…
Казалось Ольге, был уж вечно
И вечно будет этот крик,
Очей открытых взор блестящий
И в душном мраке бледный лик,
И робко жалости молящий
Его руки безумный жест.
Она не спит, почти не ест;
XLVIII
Очнется бедная порою
Случайно в кухне где-нибудь,
И на мгновенье за стеною
Утихнет крик, но отдохнуть
Стыдится Ольга и не смеет;
Кухарка барышню жалеет,
Тарелку супа принесет…
И съест она две ложки, стоя,
И хлеба корочку возьмет, —
Но уж пора: ей нет покоя…
Она спешит на казнь, и вновь
Со смертью борется любовь!
ХLIX
Подымет очи со слезами
И на коленях в уголке
Стоит, закрыв лицо руками.
Порой, в безвыходной тоске
Молиться бедная пыталась…
Но вся душа в ней возмущалась:
«Ты благ и милостив, Господь, —
Зачем, зачем же эти муки?..»
Негодованье побороть
Не может и ломает руки.
Потух в душе последний свет,
И шепчет Ольга: «Бога нет».
L
Теперь Борис лежал безмолвный.
Затих усталый, слабый крик…
Но он не мог, тревоги полный,
Остановиться ни на миг, —
Уже с закрытыми глазами,
Все время шевелил руками
И то к лицу их подымал,
То снова, молча без сознанья
К груди с тоскою прижимал.
«Ах, лучше б прежние стенанья
И крик, чем эта тишина!» —
Невольно думает она.
LI
Но четырех ночей усталость
Ее сломила. В глубине
Души беспомощная жалость
Еще томительней во сне:
Чрез полчаса в слезах проснулась,
Открыла очи, встрепенулась
И посмотрела на него…
И что ж? Ни боли, ни испуга —
Не оставалось ничего
От побежденного недуга:
И тих, и светел бледный лик;
Покой в нем — ясен и велик.
LII
Она почувствовала радость…
Он пробужденья Ольги ждал;
В нем дух неведомую сладость
Отдохновения вкушал.
В смиренье Ольга преклонилась:
Любовь со смертью примирилась:
И бесконечно далеко
От прежних ужасов и муки,
Он дышит ровно и легко,
Глядит, сложив покорно руки,
На Ольгу пристально, в упор;
И новой мыслью полон взор.
LIII
Он тихо шевелил губами:
Для слов уж не хватало сил,
Но детски ясными глазами
О чем-то Ольгу он просил.
Она приникла к изголовью
И сразу поняла любовью,
Чего пред смертью он хотел:
Взяла Евангелье, открыла, —
И взор больного заблестел.
Тогда весь мир она забыла
И, вдохновенна и светла,
Слова великие прочла:
LIV
«Я жизни хлеб, сходящий с неба.
И возалкавший человек,
Вкушая истинного хлеба,
Лишь Мной насытится навек.
Я жизнь даю: возжаждет снова
Кто пил из родника земного, —
Но утоляет навсегда
Лишь Мой источник тех, кто страждет.
Я жизни вечная вода, —
Иди ко Мне и пей, кто жаждет!»
Она умолкла, и полна —
Великой тайны тишина.
LV
И то, чему не верил разум,
Что не могла она в словах
Ему сказать, — он понял разом:
Она прочла в его глазах,
Что он уж знает все. А тело
В ее руках похолодело.
И долго ни одна слеза
Земного горя не упала,
И друга мертвые глаза
Спокойно Ольга закрывала.
В ее душе — любовь и свет,
И нет разлуки, смерти нет.
LVI
Когда же в окна посмотрела
На тусклый день, на мокрый снег,
Внезапно Ольга побледнела
И одиночество навек
Тогда лишь поняла, проснулась…
Но вместе с жизнью смерть вернулась…
Как будто вспомнила она,
Что нет его… И вдруг сознаньем —
Ее душа озарена.
Без слез, убитая страданьем,
Упала, обнимая труп,
Касаясь мертвых бледных губ…
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
LVII, LVIII, LIX, LX, LXI
О век могучий, век суровый
Железа, денег и машин,
Твой дух промышленно-торговый
Царит, как полный властелин.
Ты начертал рукой кровавой
На всех знаменах: «В силе — право!»
И скорбь пророков и певцов,
Святую жажду новой веры
Ты осмеял, как бред глупцов,
О, век наш будничный и серый!
Расчет и польза — твой кумир,
Тобою властвует банкир,
LXII
Газет, реклам бумажный ворох,
Недуг безверья и тоски,
И к людям ненависть, и порох,
И броненосцы, и штыки.
Но вождь не пушки, не твердыни,
Не крик газет тебя доныне
Спасает, русская земля!
Спасают те, кто в наше время
В родные, бедные поля
Кидает вечной правды семя,
Чье сердце жалостью полно, —
Без них бы мир погиб давно!..
LXIII
Кладите рельсы, шахты ройте,
Смирите ярость волн морских,
Пустыни вечные покройте
Сетями проволок стальных,
И дерзко вешайте над бездной
Дугою легкий мост железный,
Зажгите в ваших городах
Молниеносные лампады, —
Но если нет любви в сердцах —
Ни в чем не будет вам отрады!
Но если в людях Бога нет, —
Настанет ночь, померкнет свет…
LXIV
………………………………
………………………………
Как в древних стенах Колизея
Теперь шумит лишь ветер, вея,
Растет репейник и полынь, —
Так наши гордые столицы
И мрамор сумрачных твердынь —
Исчезнет все, как луч зарницы,
Чуть озарившей небосклон,
Пройдет — как звук, как тень, как сон!
LXV
О, трудно жить во тьме могильной,
Среди безвыходной тоски!
За пессимизм, за плачь бессильный
Нас укоряют старики:
Но в прошлом есть у вас родное,
Навеки сердцу дорогое,
Мы — дети горестных времен,
Мы — дети мрака и безверья!
Хоть на мгновенье озарен
Ваш лик был солнцем у преддверья
Счастливых дней… Но свет погас —
Нет даже прошлого у нас!
LXVI
Вы жили, вы стремились к цели,
А мы томимся, не живем,
Не видя солнца с колыбели!..
Paзyвеpeние во всем
Вы нам оставили в наследство,
И было горько наше детство!
Мы гибнем, и стремимся к ней,
К земле родимой, на свободу, —
Цветы, лишенные корней,
Цветы, опущенные в воду,
Объяты сумраком ночным,
Мы умираем и молчим!..
LXVII
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!
И отдадим мы нашу лиру
Тебе, божественный поэт…
На глас твой первые ответим,
Улыбкой первой твой рассвет,
О, Солнце будущего, встретим
И в блеске утреннем твоем,
Тебя приветствуя, умрем!
LXVIII
«Salutant, Caesar Imperator,
Те morituri!»[6] Весь наш род,
Как на арене гладиатор,
Пред новым веком смерти ждет.
Мы гибнем жертвой искупленья.
Придут иные поколенья,
Но в оный день, пред их судом
Да не падут на нас проклятья:
Вы только вспомните о том,
Как много мы страдали, братья!
Грядущей веры новая свет,
Тебе — от гибнущих привет!
Лето 1890 — зима 1891