1
Критика мистики
Если бы люди вдруг забыли Эвклидовы начала геометрии или Ньютонов закон мирового тяготения, то очень многое изменилось бы к худшему в жизни человечества. Люди наших дней забыли нечто более нужное для них, чем открытия Эвклида и Ньютона, — весь религиозный опыт святых, и горькие плоды этого забвения мы сейчас вкушаем.
Людям наших дней, может быть, нужнее всего религиозный опыт св. Иоанна Креста, потому что в нем преодолевается то, что отделяет их от религии: „путь отрицания“, via nagationis, в этом опыте становится путем утверждения.
С Кантом сравнивает св. Иоанн Креста очень верно и глубоко один из лучших знатоков его (Baruzi, 549). Ни один мудрец не пытался быть в незнании своем выше всякого знания. Это мог бы сказать и Кант вместе с Иоанном Креста (Нооrn., 225). „Критикой чистого разума“ называет Кант одну из главных книг своих; „Критикой чистой мистики“ мог бы назвать св. Иоанн Креста все, что сделал. „Критикой чистого безумия“ могли бы это назвать люди наших дней. Если в критике чистого разума никто не идет дальше, чем Кант, то в критике чистой мистики никто не идет дальше, чем св. Иоанн Креста.
Чтобы понять то, что поняли Кант и св. Иоанн Креста, нужна не только сверхчеловеческая сила ума, но и какая-то особенность в строении тела — нечто вроде способности повертывать голову так, чтобы лицо оказывалось там, где был затылок, и видеть то, что всегда прячется от людей за их спиной и подстерегает их, чтобы рано или поздно поглотить. Это невидимое людям Кант называет „трансцендентальной эстетикой“, а св. Иоанн Креста — „преисподним опытом“. Вот, кажется, одна из многих причин его одиночества: люди бегут от этого человека с чудовищно перевернутым лицом, как от неземного страшилища.
„Бог бесконечно превосходит всякое человеческое понимание, так что чем больше человеческий разум хочет понять Бога, тем больше от него отдаляется“, — учит Иоанн Креста. „Вот почему разум должен освободиться от себя самого и отказаться от понимания, чтобы достигнуть Бога верою… Не понимая, человек больше приближается к Богу, чем понимая“ (Нооrn., 218). Этого, может быть, никто не говорил и не скажет так ясно, кроме Генриха Сузо и великого французского мистика Паскаля. „Вечной жизни достигает человек только по отречении от всего, что может мыслить и выразить“ (Baruzi, 628), — учит Сузо, и Паскаль: „Нет ничего естественнее для разума, чем отречение от себя самого“. „Последнее действие разума сводится к тому, что есть нечто бесконечно-высшее разума“ (Паскаль, 207).
Меньше всего это отречение от разума у св. Иоанна Креста и Паскаля похоже на отречение у Лютера. Разум для Лютера „величайшая блудница диавола“, а для Паскаля „царственное величие человека — мысль“. „Человек — только тростник, самый слабый в мире, но тростник мыслящий… Если бы мир раздавил человека, он все-таки был бы выше мира, потому что знал бы, что умирает, а мир ничего не знает… Мир обнимает и поглощает меня пространством, но мыслью я обнимаю мир“ (Паскаль, 199–200). Теми же почти словами говорит и св. Иоанн Креста: „Мысль человеческая дороже целого мира; следовательно, один только Бог достоин мысли“ (Baruzi, 435).
Лютеру было очень легко отказаться от разума, а св. Иоанну Креста и Паскалю — очень трудно, почти невозможно, и отречение их — великая жертва.
„Бог есть Непознаваемое“ — в этих трех словах — главная основа всего религиозного метода Иоанна Креста (Нооrn., 222). Все, что люди слишком легко называют „Богом“, он презирает (Baruzi, 612). „Следует бежать от видений и откровений, как от величайшей опасности“, — предостерегает он (Baruzi, 239). „Некоторые так погружаются в эти обманы диавола и так ожесточаются в них, что возможность их возвращения к простому добру и к истинному благочестию становится очень сомнительной“ (Нооrn., 58). Мнимо или действительно „видение“, спрашивать нельзя: всякое видение мнимо, потому что возвращает нас в область явлений. Видения мнимы, поскольку внешни, но в последнем счете все внешни, потому что ограничивают Бога пространством и временем, условиями всякого мышления (Baruzi, 500). Клиническая точность в наблюдениях Иоанна Креста, порождающими мнимые видения и откровения душевными болезнями, — такая же, как у великого врача Гомеца Перейры.
Очень, вероятно, удивила бы добрых католиков потерянная или уничтоженная книга Иоанна Креста „О чудесах“ (Baruzi, 294). „Я не был бы христианином, без чудес“, — говорил св. Августин (Паскаль, 122). „Я был бы христианином и без чудес“, — мог бы сказать св. Иоанн Креста, да он это и говорит: „Плохо бы я верил, если бы я нуждался в чем-либо подобном“. „Не воля Божия творит чудеса; если же Бог все-таки творит их, то только по необходимости“, потому что люди слишком маловерны, чтобы обойтись без чудес (Baruzi, 528). „Пусть же человек духовный отвергает с закрытыми глазами все чудеса“ (Baruzi, 467–468). Но если бы неверующие думали в этом найти союзника в Иоанне Креста, то очень ошиблись бы: он отрицает чудеса не потому, что мало, а потому, что слишком верит: вера сама для него величайшее из всех чудес.
В „Темной Ночи Духа“, „Oscura del Espíritu“, отрекаясь не только от человеческого разума, но и от всех „откровений“, „видений“ и „чудес“, он чувствует себя „как путешественник, идущий по неизвестным путям для открытия неизвестных земель, которому уже бесполезно все, что он прежде знал, и который теперь идет, сомневаясь во всем и пользуясь чужим знанием (по разведкам). Если бы не шел он по этим новым путям, то никогда ничего не открыл бы и знания своего не увеличил бы“ (Нооrn., 108).
„Критика чистой мистики“ и есть тот корабль, в котором Иоанн Креста, подобно Колумбу и другим испанским конквистадорам XVI века, переплывает великое Море Мрака, Mare Tenebrarum, чтобы достигнуть внутреннего Нового Света.
2
Между Иллюминатством и Церковью
„Все, что я говорю, я отдаю на суд нашей Матери, святой Римско-Католической Церкви, потому что под ее водительством мы не можем заблуждаться“ (Нооrn., XI). „Я готов отречься от всех моих заблуждений… какое бы покаяние на меня ни наложили“ (Вrunо, 347). Эта бесконечная покорность Церкви не помогла св. Иоанну Креста. Раза три или четыре, вероятно, доносили на него Инквизиции в Толедо, Валладолиде и Севилье, как на „еретика-иллюмината“, alumbrados (Baruzi, 188. Вrunо, 407). Если бы он не умер, то его расстригли бы и выгнали из Братства, скажет о нем Диэго Еванжелиста через несколько месяцев после его смерти. И потом иезуиты будут доносить на него в течение тридцати лет, обличая в ереси. Большая часть „Темной Ночи“ и „Восхождения на Кармель“ уничтожена, если не самим Иоанном Креста, то Инквизицией, так же как вся переписка его с Терезой (Нооrn., 141). Добрых католиков удивила бы, вероятно, и эта переписка не меньше, чем книга его „О чудесах“. „Не воля Божия творит чудеса“ — этих слов достаточно было бы, чтобы отлучить его от Церкви, а может быть, и сжечь на костре так же, как и этих: „Думать, что сила молитвы зависит от каких-либо внешних условий (обрядов, ceremonias) — значит оскорблять Бога“ (Baruzi, 240), или, другими словами: „Бога оскорбляет церковное Богослужение“. В этом учении могли бы себя узнать испанские иллюминаты, так же как германские протестанты и французские кальвинисты. Правы были отчасти о. Тостадо и о. Дория, когда считали Иоанна Креста „мятежником“ против Римской Церкви. „Наше учение не имеет ничего общего с ненавистным учением тех, кто, будучи движим сатанинскою гордыней и завистью, хотели бы запретить верующим святое и необходимое для них почитание икон“, — говорит Иоанн Креста (Нооrn., X). „Истинное благочестие должно идти от сердца и видеть во внешних изображениях (иконах) только внутреннюю сущность изображенного; все же остальное есть несовершенство, связывающее душу, от которого должно освободиться, если хочешь быть совершенным“ (Нооrn., 13). Это очень осторожно сказано, но „на воре и шапка горит“, могли бы на это заметить отцы Инквизиторы. Слишком хорошо понимали они, что главная основа всего учения Иоанна Креста — „непознаваемость Бога для человеческого разума“ — ниспровергает все богословское учение св. Фомы Аквинского, на котором зиждется Римская Церковь. В 1870 году, постановлением Ватиканского Собора, будет произнесена „анафема“ тому, кто отрицает, что при свете естественного, человеческого разума бытие Бога достоверно познаваемо. В 1776 году Иоанн Креста увенчан венцом святости, а в 1870 г. „анафематствован“. Римская Церковь не знает, что с ним делать, потому что он в нее не вмещается: то „святой“, то „еретик“ — подвержен „анафеме“.
„Кроме того света, который горит в сердце моем, никакой иной не вел меня“ на вершину Кармеля, sin otra luz у guía, sino la que en el corazón ardia» (Baruzi, 673). Это с одной стороны, а с другой: «Только под водительством Церкви никто не может заблуждаться». Что же ведет его — внутренний ли «свет сердца», или внешний свет Церкви, — этого он, может быть, и сам не знает, или знает и молчит, потому что противоречие между этими двумя светами слишком для него страшно.
3
Это противоречие видно яснее всего в том, что он говорит о духовниках. «Духа Св. помазания… так чисты и тонки, что ни самой душе, ни духовнику непонятны, и легчайшего к ним прикосновения достаточно, чтобы их уничтожить… Если неискусный художник исказил бы тяжелыми и грубыми мазками картину великого мастера, — это было бы хуже, чем если бы он сам намалевал множество скверных картин» (Нооrn., 215). Дух — великий художник, а маляр — духовник. «Только бить… по душе умеют они (духовники), как молотом бьет кузнец по наковальне». «Действуй», говорят, «работай, созерцай, размышляй… все же остальное — только обман Иллюминатства, alumbramientos у cosas de bausanes» (Hoorn., 216). «Пусть же знает душа на пути к совершенству… как трудно, почти невозможно будет ей найти… учителя, обладающего нужным ей опытом… Нет никакого сомнения, что духовные учителя (лишенные опыта) причиняют величайшее зло множеству душ. Крайние в духовных путях невежды… отвращают они души от тонких и нежных помазаний, которыми Дух Св. готовит их к соединению с Богом. Эти учителя… предписывают ученикам своим только презрения достойные правила, которые сами изобретают или находят в случайно прочитанных книгах и которые пригодны только для начинающих, principantes… Если даже воля Божия очевидна, упорствуют они, не позволяя душам идти дальше умного делания и воображения. Душам запрещено идти дальше, и как скудны такого благочестия плоды!» (Нооrn., 208–209). Кто это говорит — «иллюминат», протестант, ученик Лютера или Кальвина? Нет, вернейший сын католической Церкви, св. Иоанн Креста.
Внутреннюю «свободу духа» утверждает он против внешнего насилья духовников с такою же силою, как это делают Лютер и Кальвин: «Нельзя ничем извинить духовника, который, заботясь о душе, никогда не дает ей освободиться под предлогом должного ему уважения и послушания» (Нооrn., 225). «То, что делаете вы, духовники, есть тиранство над человеческими душами: вы лишаете их всякой свободы, считая себя единственными обладателями свободы евангельской». «Это тиранство слышит и св. Тереза Иисуса в видении из уст Господних, тот же приговор над насилием духовников.
„В этом деле (соединение души с Богом) главный деятель — Бог, — учит Иоанн Креста. — Душу ведет Он туда, куда она не может прийти без Него, — к тому сверхъестественному, что не доступно ни разуму, ни воле, ни памяти, — так же, как поводырь ведет слепого за руку; вот почему душа должна больше всего заботиться о том, чтобы не мешать Богу… Худшею помехою было бы то, если бы слепой вел слепого. С верного пути сводят душу три слепых: духовник, диавол и сама душа“ (Нооrn., 208). Это с одной стороны, а с другой: „С Богом наравне почитай всякого церковного начальника, кто бы он ни был, потому что сам Бог поставил его наместником своим“ (Вrunо, 356). Мог ли не видеть Иоанн Креста это противоречие и не искать из него выхода? Но если и искал, то не нашел. В этом-то противоречии одна из главных причин его одиночества не только в миру, но и в Церкви. „В Темной Ночи отчаяния и отверженности… ни наставления, ни советы духовника нисколько не помогают… потому что душа так насыщена страданием, что не верит, что другой человек мог бы это понять“ (Нооrn., 132).
Духовник человека — священник, а духовник всего человечества — Римский Первосвященник, Папа. Знает ли это св. Иоанн Креста или не знает, хочет ли этого или не хочет, — суд его над духовниками — римскими священниками — есть и суд над Римским Первосвященником и над всей Римскою Церковью. „Вынести не можете вы, чтобы (вверенные вам) души уходили от вас, и когда узнаете, что одна из них ушла от вас, то осыпаете ее упреками, внушенными, — стыдно сказать, — такою завистью, как будто она изменила вам в каком-либо деле мирском. Делаете ли вы это во славу Божию или в пользу тех душ? Нет, если уходить от вас не значит уходить от Бога, то я не вижу в этом ничего, кроме низкой зависти, гордости и самомнения…“ „Я взыщу от них овец Моих“, — говорит Господь о таких пастырях, как вы… К ним же обращено и это грозное слово: „Горе вам, что вы взяли ключ разумения, сами не вошли и входящим воспрепятствовали“ (Нооrn., 226).
С бóльшею силою не восставал на Римскую Церковь ни Лютер, ни Кальвин. Это уже не обман Иллюминатства — Протестантизма, а его святая правда.
4
Тварь и Бог
Как относится Бог к твари; и тварь к Богу? — Ответом на этот вопрос определяется существо всякой религии. Бог поглощается тварью на одном из двух полюсов религиозного опыта человечества, в эллинском язычестве, исключая Мистерии, а на другом полюсе, в буддизме, тварь поглощается Богом. Только в христианстве эти два противоположных начала соединяются в „противоположном согласии“. Основным догматом христианства — Богочеловечеством — утверждается соединение Бога с человечеством, тварью. Но и христианство — это еще не достигнутая цель, а только путь к цели. В самом начале христианства, в жизни Христа, — эта цель уже поставлена:
Он (Христос), будучи образом Божиим, не почитал для Себя хищением быть равным Богу. Но умалил (уничтожил) Себя самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человеку и по виду став как человек (Филип., 2, 6–7).
Крайняя точка этого „самоуничтожения“, Сына Божия в Сыне человеческом, Бога в твари, есть крестный вопль Иисуса:
Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мк., 15, 34).
В очень древних кодексах Евангелия от Марка, вместо нашего канонического чтения — сильнее, страшнее:
За что Ты проклял Меня, maledixisti? (И. Н., III, 282).
Так же понял и ап. Павел эту крайнюю точку „самоуничтожения“, кенозиса Христа в Иисусе, Бога в человеке:
Сделался (Христос) за нас проклятием (Гал., 3, 13).
Жизнь Христа повторяется в жизни христианского человечества — тот же путь к той же цели — от „Самоуничтожения“ к Воскресению. Только в исходной точке христианства, в жизни Христа, дано совершенное соединение Христа, Сына Божия, с человеком Иисусом, Несотворенного с тварью, или с подобием твари. Но в религиозном опыте христианства это соединение достигается медленно и трудно, на таком же крестном пути всего человечества, как шел и Сын Человеческий.
Если и другие великие святые, в том числе Бернард Клервосский, Франциск Ассизский и Тереза Иисуса, совершали тот же путь от „Самоуничтожения“ к Воскресению, от проклятой твари к благословенной, то никто из них не описал этого пути так ясно и точно, как Иоанн Креста.
Сделанный им ко всем книгам его заглавный рисунок изображает три пути, ведущие на вершину горы Кармеля: первый, правый, постепенно отклоняясь, кончается пропастью; этим путем идут ищущие Бога, но любовью к твари, к благам земным одержимые люди; путь второй, левый, приводит к тупику: этим путем идут люди, тоже ищущие Бога, но одержимые любовью к несотворенному, к благам небесным, и только третья между ними стезя ведет прямо на вершину Горы — к совершенному соединению Бога с тварью. Но надпись при входе на эту стезю гласит:
Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, и на вершине Горы ничего, — надпись, не менее страшная, чем на двери Дантова ада: Всякую надежду оставьте, входящие. (Дем., 123)
Это такая же геометрия в мистике, как у Паскаля.
„Бог есть все, а тварь — ничто“, — говорит Иоанн Креста с бесстрастной и, как будто, бесчувственной, математической точностью (Дем., 143); то же говорит и великий германский мистик, Иоганн Таумер, с потрясающей силой чувства: „До крови потей, Бога с тварью не соединишь. Lust Gotz mit Lust der Creaturen, und schruwest du Blut, das en mag net sein“ (Baruzi, 629). С тою же страшною силою говорит Иоанн Креста знатной Сеговийской даме, донье Анне Пеньялоза (Penalosa), плачущей у ног его, по смерти мужа и единственной дочери:
Ничего, ничего, ничего! Кожу сдери с себя и все остальное ради Христа! Nada, nada, nada! Hasta dar un pellejo у otro рог Christo!» (Bruno, 250–428. Hoorn., 142).
Надо человеку «принести себя в жертву Христу до полного самоуничтожения. Должно иметь дух… уничтоженный для всего сотворенного» (Abr., 117), — учит св. Иоанн Креста (Нооrn., 211–212). «Должное получает Бог только тогда, когда человек совсем уничтожен», — учит Кальвин (Кальвин, 41); учит и Лютер «…самоуничтожения, самоотречения даже до ада, annihilatio, resignatio ad infernum». «Самоуничтожения», annihilatio — те же слова для того же религиозного опыта у Лютера и св. Иоанна Креста. В этом буддийском уклоне христианства, в смешении средства — «Самоуничтожения», — с целью — Воскресением, римское католичество согласно с протестантством; здесь происходит уже не разделение, а соединение Церкви, но не в силе их, а в слабости. Видно по этому, до какой глубины христианство искажено этим буддийским уклоном.
5
Ужас и крутая стезя на вершину Кармеля — к «согласию противоположностей» — ведет между безднами противоречий. Вот из них первая: «Если Бог — все, а тварь — ничто, то Бог не творит, а уничтожает мир». Что же значит: «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына своего Единородного за мир»? (Ио., 3, 16), и как Бог, который есть «Все», мог соединиться в Богочеловеке, Христе, с Иисусом человеком, который есть «Ничто», Nada? А если нет Христа, то нет христианства. В религиозном опыте «самоуничтожения» св. Иоанна Креста нет ответа на этот вопрос.
Бездна вторая: «Сверхъестественное не входит в естественное и не имеет ничего общего с ним», — учит Иоанн Креста (Нооrn., 211–212). Но что же такое главный религиозный опыт христианства — Богочеловечество, как не вхождение «сверхъестественного» — божественного — в «естественное» — человеческое? Если тварь — плоть — не соединима с Богом, то как могла плоть соединиться с Богом во Христе, в Человеке Иисусе, в Котором «вся полнота Божества обитала телесно, — плотски»? (Кол., 2, 9). А если это не могло быть, то опять нет Христа, нет и христианства.
Третья бездна: «Кто хочет видеть Бога в чувственном образе, тот никогда ничего не уразумеет в Нем», — учит Иоанн Креста. Что же значит «чувственный образ» Бога в воплощении Сына Божия?
Филипп сказал Ему: «Господи, покажи нам Отца, и довольно для нас». Иисус сказал ему: «Сколько времени Я с вами и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня, видел Отца; как же ты говоришь: „Покажи нам Отца“» (Ио., 14, 8–9).
«Я не говорю об Иисусе Христе и Его божественном человечестве, — оговаривается Иоанн Креста. — Если должно забывать все другое, видимое и плотское, что преграждает путь к соединению с Богом, тоже следует забывать Того, Кто сделался человеком ради нашего спасения» (Dem., 131). Но как соединить отрицание всех чувственных образов с утверждением единственного Образа — человека Иисуса? В религиозном опыте «самоуничтожения» у Иоанна Креста нет ответа и на этот вопрос. […]
Пятая бездна: в том же опыте «самоуничтожения» Воскресение Христа как бы вовсе отсутствует. Иоанн Креста верит, конечно, в Его Воскресение, но кажется иногда, что вера его остается только внешним, мертвым догматом, не делается живым — внутренним опытом. Воскресение не нужно ему — нужна только Голгофа, Крест бесконечный и окончательный, как символ Самоуничтожения. Человек со Христом умирает без воскресения — «уничтожается». «Смертная мука Христа будет продолжаться до конца мира» — это страшное слово Паскаля мог бы повторить и св. Иоанн Креста.
Бездна шестая: «чувственная радость» Таинства Евхаристии есть для Иоанна Креста «немощь», почти грех «начинающих», principantes, «не совершенно очищенных» от соблазна плоти (Baruzi, 565). Что же значит доступное чувствам, действительное, Присутствие Христа в Теле и Крови Таинства? Нет ответа и на этот вопрос в религиозном опыте «самоуничтожения» у Иоанна Креста. Но если бы довести до конца это учение о сверхчувственности Таинства Евхаристии, то получилось бы его отрицание большее, чем у Лютера, и не меньшее, чем у Кальвина. И здесь опять католичество согласно с протестантством в буддийском уклоне христианства.
И наконец, последняя бездна, самая головокружительная из всех: в том же религиозном опыте «самоуничтожения», кенозиса, «святость» становится грехом духа, хуже всех грехов плоти, — гордынею. «Радуюсь ныне в страданиях моих за вас и восполняю в плоти моей недостаток страданий Христовых» — это слова ап. Павла (Кол., 1, 24), ложно понятое в буддийском уклоне христианства, значит «восполняю недостаточную — страшно сказать — меру крестных мук Господних — муку Его превосхожу моей». В подвиге Самоуничтожения человек идет на Голгофу не вместе со Христом, а вместо Христа; умирает на кресте не вместе со Христом, а вместо Христа, во грехе «святости», страшнейшем из всех грехов.
6
«Два противоположных начала (Бог и тварь) не могут соединиться… по учению философии», — так для Иоанна Креста в религиозном опыте Самоуничтожения, кенозиса (Вruno, 205). Но по его же собственному учению: «Бог непознаваем для человеческого разума». «Бог сообщается с душою… посредством чистого духа, для которого не существует логической связи понятий». Если так, то разумом, логикой не отменяется мистика. В высшем религиозном опыте христианства — Три в Одном — Отец и Сын, — «два противоположных начала» — говоря не на языке философском, религиозно-неточном и недостаточном, но на том, на котором здесь говорит и сам Иоанн Креста, соединяются в третьем Начале — Духе. Вот почему высший религиозный опыт Иоанна Креста, в котором преодолевается буддийский уклон христианства — Самоуничтожение, — и будет Троичным. Понял и св. Иоанн Креста то, что поймет Паскаль, — что последняя цель узкого и крутого, между головокружительными безднами противоречий ведущего пути на вершину Кармеля, заключается в том, чтобы «согласовать противоположности, accorder les contraires».
Знал, вероятно, Иоанн Креста, так же как учения других великих арабских богословов, суффитское, идущее, должно быть, с дальнего, буддийского Востока, учение Ибн Араби: «Должно созерцать Бога вне всякого соединения с миром».
«Сколько тебе лет?» — спросили однажды другого суффитского учителя, Абу Иазида. «Четыре года», — ответил он, а когда люди удивились, потому что он был глубокий старик, Абу Иазид объяснил: «Семьдесят лет я был отделен миром от Бога и увидел Его только в последние четыре года, а жизнь человека не жизнь, пока на глазах его покров — мира, твари».
То же, хотя иными словами, говорит св. Иоанн Креста: «Я ничего не знаю…»
«Опьяненная вином божественной мудрости душа забывает весь мир, и все, что она знала раньше, ей кажется невежеством» (Baruzi, 375). По таким совпадениям не только с мусульманским, но и с буддийским Востоком видно опять, как глубок в христианском опыте Самоуничтожения буддийский уклон.
Кажется, стихи о «Пещере Лампад» в «Живом Пламени Любви» внушены Иоанну Креста книгой Магомета Аль-Газеля под тем же заглавием, «Пещера Лампад»:
О, лампады пламенеющие, В чьем лучезарном сиянии Чувства пещеры глубокие, Некогда слепые и темные, Даруют неистощимо Свет и тело Жениху! (Hoorn., 144)
«Эти пещеры, — объясняет Иоанн Креста, — суть силы души: память, разум и воля; их глубина соразмерна тем великим благам, какие могут они вместить, чтобы наполнить их, нужна бесконечность… Но если они от всякой любви и твари не очищены, то глубины и пустоты своей не чувствуют и всякой малости в этой (земной) жизни достаточно, чтобы… обратить их и обмануть так, что они уже не помнят и не желают потерянных благ. И всего удивительнее то, что хотя могут они вмещать благо бесконечное, но и малейшего блага достаточно, чтобы лишить их всех остальных (величайших): вот почему нужно им совершенно опустеть и очиститься, чтобы видеть свою пустоту. Когда же они совершенно пусты и чисты, то голод и жажда их становятся невыносимыми. Чрева эти бездонно глубоки, так же глубоки и страдания их, потому что голод их может насытиться только Бесконечностью в Боге. Мука эта начинается, обыкновенно, в ту минуту, когда озарение и очищение души уже совершилось, а соединение (с Богом)… еще не наступило… Смертных мук страшнее эта мука пустоты и больше всего терзает душу тогда, когда луч божественного Света проникает в нее, как бы сквозь щель, но еще не сообщается ей. Такова участь тех, кто терзается такой нетерпеливой любовью к Богу, что принужден выбрать одно из двух: или соединение с Богом или умереть» (Нооrn., 203).
Здесь, у Иоанна Креста, уже переход от низшего религиозного опыта к высшему: Самоуничтожение — уже не достигнутая вещь, а только достигающий путь, не хлеб и вода, а только «голод и жажда». Здесь же предчувствуется, что утоляется этот голод и жажда, пустота этих «бездонно глубоких чрев» наполнится в высшем религиозном опыте уже не Двух — Отца и Сына, а Трех — Отца, Сына и Духа. Но здесь же начинается и та «Темная Ночь», чья «мука страшнее смертных мук».
«По мере того как душа приближается к Богу, вследствие слабости ее, усиливается чувство глубокой Ночи: так слишком яркий солнечный свет слишком слабому зрению кажется мраком… Сила божественного Света так превосходит человеческий разум, что ослепляет и затмевает его… Все (на этом пути) — опасность, все грозит ошибкой, потому что тот естественный свет, который ведет нас на всех других путях, на этом — больше всего обманывает нас и мешает нам идти к Богу. Вот почему, если мы хотим быть уверены, что идем не по ложному пути, то должны закрывать глаза и обрекать себя на мрак… который служит для души убежищем от нее самой и от всей твари» (Нооrn., 109. Abr., 145).
Чтобы достигнуть того, чего ты не знаешь, Надо пройти через то, чего мы не знаем (Baruzi, 314).
Этот узкий и крутой над страшными безднами, но единственно верный путь на вершину Кармеля — не первый путь — Самоутверждения, где Бог поглощается тварью, и не второй — Самоуничтожения, где Бог и тварь соединяются, — этот путь на вершину Кармеля ведет сквозь Темную Ночь «преисподнего опыта».
7
Темная ночь
Только в здешнем мире живет душа человеческая, освещенная сознанием, дневная, а не освещенная, ночная, хотя и живет тоже в мире здешнем, но редко или часто, смотря по человеку, заглядывает из этого мира в тот, как человек заглядывает через окно из освещенной комнаты в темную ночь. Смысл этих двух слов «темная ночь» так обыкновенен для большинства людей с дневной «душой», что им кажется, что о нем и думать нечего. Но для Иоанна Креста с его ночной «душой» этот смысл так необычен, что он о нем только и думает. Можно сказать, что все, чем он жил, и все, что он сделал, находится под знаком «Темной Ночи», «Noche Oscura».
О, Ночь, меня ведущая, Блаженнее Зари! (Baruzi, 322).
Но прежде, чем наступит эта блаженная Ночь, человеку надо пройти сквозь ту, в которой «мука хуже смертных мук», или, точнее, сквозь две Ночи — «Ночь Чувства», «Noche del Sentido», и «Ночь Духа», Noche del Espirítu.
Внешние чувства в первой Ночи остаются такими, как были, но их внутреннее действие на душу человека постепенно убывает: бледнеют цвета, мутнеют образы, глохнут звуки, слабеют запахи, осязание тупеет, как в параличе. Если бы человек в состоянии такой внутренней бесчувственности ударил кулаком об стену, чтобы убедиться в существовании внешнего мира, как это делал Иоанн Креста, то не убедился бы: так для него призрачен весь внешний мир.
В этой Ночи Чувств сам человек ничего не делает, с ним делается все: он не идет в темноту этой внутренней ночи — темнота ее сама идет на него; плоти своей не умерщвляет он — сама она умирает, опять-таки не внешней, а внутренней смертью. С ним происходит нечто подобное тому, что с умирающим от голода, когда ему уже не хочется есть, потому что желудок его суживается в кулачок, с терзающей мукой внутренностей. Это «Ночь сухости», потому что все источники засыхают в ней (Нооrn., 34). Все радости жизни для человека в этой Ночи, как те плоды Мертвого моря, которые, когда их пробуют есть, рассыпаются во рту горьким пеплом. «Я сведен был ни к чему и ничего уже не знал. Ego ad nihilum reductus et nescivi», — мог бы сказать человек в этой Ночи, как говорит прошедший сквозь нее Давид (Нооrn., 38).
В ней умирают все похоти, но диавол иногда воскрешает самую сильную из них и неодолимую — сладострастие. «Ангел Сатаны, дух блуда является один и мучает их… такими постыдными мыслями и такими живыми видениями, что это для них страшнее смерти». Похоть искушает их и в самой горячей молитве, и даже в таинстве Евхаристии. Чем больше искушаемый боится похоти, тем скорее она приходит к нему, тем сильнее она искушает его. На других нападает дух богохульства и внушает им всевозможные хулы на Бога так ясно и живо, что и язык готов их произнести. И еще на других нападает дух безумия, внушая им тысячи угрызений и недоумений, таких запутанных, что, кажется, из этой путаницы нет выхода… Это один из величайших ужасов «Темной Ночи Чувства» (Нооrn., 51, 15).
«Главная мука для погруженных в эту Ночь есть мысль, что они заблудились в ней, что все их духовное сокровище потеряно и что Бог покинул их навсегда, потому что никакие труды и подвиги благочестия им уже не помогают» (Нооrn., 35). «Те, кто подвергаются этому искушению, не смеют поднять глаз, потому что все искушает их… и они доходят до того, что им начинает казаться, что они находятся в прямых сношениях с диаволом» (Нооrn., 17).
Гибелью кажется человеку эта Темная Ночь, а на самом деле она для него спасение: «Едким щелоком ее очищается душа его» от нечистой любви к твари (Вruno, 211). «Чистотою, сухостью и внутренним мраком Ночь Чувства удаляет начинающих (духовную жизнь) от всех чувственных влечений» (Нооrn., 27). «Бог отлучает душу человека от Себя, подобно тому как отнимают младенца от груди матери» (Нооrn., 209). Бог помогает человеку исполнить то, чего он еще не исполнил, — тесными вратами войти в вечную жизнь, возненавидеть весь мир и возлюбить одного Бога.
Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя И возьми крест свой, и следуй за Мною, — вот что заглушается звуками дня, и что слышится только в тишине Темной Ночи (Мрк., 8, 34). В ней понимает человек то, что понял пророк, прошедший сквозь эту Ночь:
Когда кипело сердце мое и терзалась внутренность моя, тогда я был невежда и не разумел; как скот я был невежда и не разумел; как скот был я пред Тобою. Но я всегда с Тобою; Ты держишь меня за правую руку… и ведешь меня… Кто мне на небе? и с Тобой ничего не хочу на земле (Пс., 72, 21–25).
8
«Но как ни страшна для души эта первая Ночь Чувства, ее нельзя и сравнить со второю Ночью Духа» (Abr., 107. Нооrn., 27). Если та — преддверие Дантова ада, где мучатся только искупающие первородный грех младенцы, то эта — уже настоящий ад. Все начинающие духовную жизнь проходят сквозь Ночь Духа — «только немногие братья и сестры… святого Братства (Кармеля)», — значит, только избранные среди избранных, будущие вожди христианского человечества (Baruzi, 229). «Ночь Духа — только для немногих, 'para muy pocos'» (Bruno, 213). На этой страшной наковальне кует Господь крепчайшую для своего оружья сталь.
Именно в ту минуту, когда вышедшим из первой Ночи Чувства кажется, что «они идут уже в ярчайшем солнце милостей Божьих, Господь внезапно погружает их снова во мрак» (Нооrn., 28). «В сына Божия, Жениха своего, влюбленная и желающая соединиться с Ним, тоскует душа (в этой Ночи), и плачет о том, что, мучимая глубокою раною любви, которую Он ей нанес, отреклась она (для Него) от всей твари и от себя самой, а Он в этой-то муке ее и покинул» (Abr., 196).
Здесь, в Ночи Духа, совершается шестеричная жертва — чувственности (начатая в первой Ночи, она кончается здесь, во второй), разума, памяти, воображения, воли и веры. Вот почему на рисунке Иоанна Креста, в надписи при входе на гору Кармель шесть раз повторяется слово «Ничего», Nada (Dem., 148). Ночь Духа темнее Ночи Чувства, потому что «гасит самое святое, что есть в человеке, — разум» (Dem., 129). Тьма этой второй Ночи так непроницаема, что, по сравнению с нею, тьма первой — только вечерние сумерки. Будет тьма по всей земле Египетской осязаемая тьма (Исх., 10, 21). Точно такая же тьма и в Ночи Духа. Если бы зажглись в ней огни, то в темноте горели бы они без лучей, как дневные звезды в несказанно черной ледяной стратосфере; сразу начиналась бы у пламени, плотно к нему прилегающая, неосвященная — неосветимая тьма. «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ио., 1, 5). Нет, объяла. Тьма древнее и сильнее света. «Тьма была над бездною… И сказал Бог: „Да будет свет“. И был свет» (Быт., 1, 2–3). Но свет потухнет, и снова будет тьма. Все миры и созвездия — только улетающие в вечную Тьму искры потухающего костра: так чувствуют погружение в «Ночь Духа».
Самое страшное в этой Ночи Духа — потеря веры: здесь совершается умерщвление не только всех земных, плотских, но и всех духовных, небесных радостей, потому что «любовь к благам сверхъестественным делает соединение (человека) с Богом таким же невозможным, как и любовь к благам естественным» (Dem., 134). «Чтобы идти к соединению с Богом, душа должна пребывать в темноте, ослепнув не только ко всей твари, но и к самому Богу… Главное для души — опустошиться от всех восприятий так, чтобы, если бы даже сверхъестественные блага давались ей Богом в изобилии, она бы лишалась их по мере того, как эти блага ей даются… Ей должно быть в темноте, как слепому, опираясь только на земную (бывшую) веру… плохо идет за поводырем не совсем слепой, потому что ему все кажется, что он видит дорогу» (Abr., 15–16. Вrunо, 206).
Трудно поверить, чтобы такой великий святой, как Иоанн Креста, мог сказать: «Чтобы человеку соединиться с Богом, надо ему потерять веру в Бога». Этого никогда никто из святых не говорил, кроме него. Даже самым близким к нему, таким, как Тереза, которая поняла первая, что он — святой, было от этого так страшно, что она сомневалась в необходимости Темной ночи Духа; ей иногда казалось, что «диавол искушает людей этой чрезмерностью подвигов», что «можно спастись… более надежным путем смирения, умерщвления плоти, самоотречения и других добродетелей…» и что «на этом пути нет никакой опасности, а совершенство и на нем достигается, как в вышнем созерцании» (Dem., 153–154. Camino de la Perf., с. 18). Но, по учению Иоанна Креста, этот «более надежный путь» ведет к тупику, общий путь среднего благочестия, на котором происходит «смягчение», mitigatio того, что кажется людям слишком «жестоким» в учении Христа.
9
«Темная Ночь» Иоанна Креста не окончена: бóльшая часть ее потеряна или уничтожена, может быть, Инквизицией, а может быть, и им самим, или не дописана, оттого, что и ему было слишком страшно то, что он хотел и должен был сказать в этой части книги (Нооrn., 141. Abr., 158), потому что о «потере веры» он говорит, конечно, не по чужому, а по своему собственному «преисподнему опыту». А если бы он ее дописал, и судьи его, инквизиторы, прочли ее, то, вероятно, он был бы или сожжен на костре и уж, во всяком случае, венцом святости не был бы увенчан.
«Годы может продолжаться Ночь Духа», а значит, и потеря веры тоже (Нооrn., 73). И если потерявший веру — учитель, которого люди считают святым, как Иоанн Креста, то все эти годы, чтобы не соблазнять людей, он должен если не притворяться верующим, лгать, то скрывать от всех то, что в нем происходит.
Не только сомнение Вольтера, но и отрицание христианства у такого великого мудреца, как Спиноза, перед сомнением и отрицанием такого великого святого, как Иоанн Креста, — ничто, потому что те падают в яму, а этот — в преисподнюю.
В страшной пустоте Темной Ночи Духа «человек задыхается, как в безвоздушном пространстве, или висит, как повешенный, лишенный всякой точки опоры» (Abr., 131. Нооrn., 68). Нечто подобное испытал, может быть, Иоанн Креста, когда бежал из Толедской тюрьмы и, спускаясь из окна по веревке, вдруг увидел, что она до земли не доходит и что он висит над пропастью; то же испытал он, может быть, когда упал в колодец и, вынырнув из воды, но еще не увидев Дневной Звезды, сидел на скользкой и гнилой, гнувшейся под ним доске, зная, что если она подломится, то он упадет в воду и уже не вынырнет.
10
Люди не в силах помочь погруженному в Ночь Духа. «Все вы бесполезные врачи» — мог бы и он сказать людям, как Иов — друзьям своим. «Слышал я много такого; жалкие утешители все вы… Говорил бы и я, как вы, если бы душа ваша была на месте души моей» (Иов, 13, 4; 16, 2–4). Не может ему помочь и Бог, потому что когда он молит Его о помощи, то молитва его не подымается к небу, а падает назад, как по земле в сырую погоду стелющийся дым. В этой Ночи Духа «уже невозможно молиться», вспоминает Иоанн Креста, «а если и молишься, то с такой сухостью и безнадежностью, что, кажется, Бог не слышит молитвы… Да и в самом деле, лучше тогда не молиться, а только, лежа лицом в пыли, покорно и молча терпеть эту муку» (Нооrn., 77. Abr., 134). Знает ее Праотец Господень, Давид, прошедший не только сквозь первую Ночь Чувства, но и сквозь вторую Ночь Духа:
Я сравнялся с нисходящими в могилу… между мертвыми брошенный, как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты (Господи) уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты (Пс., 87, 5–6. Нооrn., 66).
«В этой Ночи отчаяния и отверженности… память о бывших духовных радостях и уверенность в том, что они уже никогда не вернутся, усугубляет муку» (Abr., 132. Нооrn., 66). «Душа, угнетенная неимоверною и невидимою тяжестью, как бы растерзывается и размалывается Богом, как жерновами — пшеница, и, погружаясь в кромешную тьму, уничтожается» — умирает тою «второю смертью», от которой, по страшному слову Апокалипсиса, «нет воскресения» (Нооrn., 66). «Кажется душе, что она заживо проглочена зверем и переваривается в темном чреве его с такими муками, какие испытал Иона (во чреве кита). Больше всего мучает ее уверенность, что Бог отвергнул ее с омерзением и низринул во тьму» (Нооrn., 66–67. Abr., 130–131). «Кажется душе, что ее преследует Бог, как врага. „Зачем Ты поставил меня врагом Себе, так что я стал самому себе в тягость?“ — жалуется подвергшийся такому испытанию Иов» (Нооrn., 64).
Ужас человека в Ночи Духа, и может быть, и самого Иоанна Креста — ужас Лютера: «Бог хранит для нас великие искушения, в которых мы уже не знаем, не диавол ли Бог и не Бог ли Диавол» (Лютер, 31). Или еще страшнее: нет ни Бога, ни диавола, и правы безбожники.
За что такая страшная казнь постигает в Ночи Духа великих святых, избранных среди избранных? За «грех святости», — за то, что человек распинается не вместе с Христом, а вместо Христа. «Бог сообщает душе… страшную силу» (Abr., 215). Бог говорит людям: «Вы — боги, dii estis» (Пс., 81, 6); но и диавол говорит им почти то же: «Будете, как боги, eritis sicut dii» (Быт., 3, 5. Cántico del Espíritu, с. 20). Здесь только один волосок отделяет Бога от диавола и величайшую святость от величайшего из всех грехов — гордыни. Вот за этот-то «грех святости» и казнится человек в Темной Ночи Духа.
Можно сказать о муках человека в этой Ночи, что «он заживо нисходит в ад» (Abr., 132. Hoorn., 69). Тело еще на земле, а душа уже в аду, и эта разлука души с телом так невыносима, что человек хотел бы кинуться в ад, только бы скорее душа снова соединилась с телом, потому что воскресает в вечную жизнь, или вечную смерть весь человек с «душой и с телом», и так же, как на небе прославленные, преображенные, будут и в аду обесславленные, обезображенные, «духовные тела». «Смертная мука (в Ночи Духа) такова… что для тех, кто мучится ею, была бы облегчением и милостью смерть» (Нооrn., 65). Если довести эту мысль до конца, то будет искушение вольною смертью — самоубийством.
И сказала ему (Иову) жена его: «Ты все еще тверд в непорочности твоей; похули Бога и умри» (Иов, 2, 9).
Может быть, в уничтоженной или недописанной части «Темной Ночи Духа» св. Иоанн Креста говорил и об этом последнем, самом страшном, искушении — самоубийстве.
Если человеку уже и в Темной Ночи Чувства кажется, что он находится в «прямых сношениях с диаволом», то тем более — в Ночи Духа. Диавол, кажется ему, уже не только около него, но и в нем самом, и что даже он сам — диавол. Если и об этом говорил Иоанн Креста в потерянной части «Темной Ночи», то опять, конечно, не по чужому, а по своему же собственному опыту. Когда иноки Саламанкской обители, завидев издали подходившего к ним Иоанна Креста, говорили: «Братья, уйдем поскорее, вот диавол идет!» — то, может быть, он и сам себе казался диаволом. И когда утешал духовную дочь свою, донью Анну де Пеньялоза, после смерти мужа ее и единственной дочери: «Ничего, ничего, ничего — шкуру сдери с себя и все остальное ради Христа!» — то, может быть, читая в глазах ее такой же перед ним ужас, как перед диаволом, и не мог решить, больше ли она ошибалась, когда он казался ей «великим святым», или когда казался «диаволом». Вот еще одна из многих причин того «злого колдовства», которое, по слову Терезы, тяготело над Иоанном Креста, — его великого одиночества.
11
Может быть, самые глубокие книги и самые нужные людям — неконченные — бесконечные. Две такие книги — «Темная Ночь» Иоанна Креста и «Книга Иова». Больше всего любил Иоанн в Ветхом Завете, кроме Псалмов, «Песнь Песней» и «Книгу Иова», — ту, в своем приближении к Богу, в блаженстве, а эту, в отдалении от Бога, в страдании, потому что Иов прошел сквозь такую же Темную Ночь Духа, как и он. «Иов сделал тот же опыт», — говорит Иоанн Креста (Нооrn., 65).
Слишком очевидно конец «Книги Иова» ей самой не соответствует; конец ее только доказывает, что кончить ее так не мог бы тот, кто ее написал, или что так написать не мог, кто так кончил.
Бог, отвечающий Иову в громе и молниях, вовсе не отвечает ему на вопрос его о правосудии Божием:
Пытке невинных посмеивается Бог. В руки нечестивых отдана земля; лица судей ее Он закрывает, если не Он, то кто же? (Иов, 9,23–24).
«Можем ли удою вытащить Левиафана?.. Крепкие щиты его — великолепные… круг зубов его — ужас… Он — царь над всеми сынами гордости» (Иов, 40, 20; 41, 7, 6, 26) — вовсе не ответ на вопрос Иова. Да и Бог ли отвечает ему? Может и диавол греметь и блистать в молниях. Бог, отвечающий Иову, вовсе не тот, которого он спрашивал, и смиренный Иов, «кающийся во прахе и пепле» (Иов, 42, 6), вовсе не тот, кто говорит Богу: «Вот, я кричу „Обида!“, и никто не слушает; вопию, и нет суда» (Иов, 19, 7).
Только один волосок отделяет покорность Иова, а может быть и св. Иоанна Креста, от такого бунта, что, по сравнению с ним, бунт Прометея — ничто, потому что тот ненавидит Бога, как врага своего; Иов же и св. Иоанн Креста любят Его, как отца, а любящий имеет большее право, чем ненавидящий, на бунт против любимого, если тот к нему несправедлив.
Главное страдание Иова — не проказа, не потеря богатства, не смерть детей, а та самая «потеря веры», о которой в «Темной Ночи Духа» говорит Иоанн Креста, и причина этой потери — сомнение в правосудии Божием. Что, если крестный вопль Иисуса: «Боже мой, Боже мой, для чего Ты Меня оставил?» — такой же вопрос без ответа, как все вопросы Иова, — вот, может быть, самое страшное сомнение Иоанна Креста, в Темной Ночи Духа чернейшая тьма, — то искушение, которого так боялся Лютер: «Бог хранит для нас великие искушения, в которых Бог нам кажется диаволом, а диавол — Богом».
Бог судит человека, но и человек судит Бога. Вечная тяжба человека с Богом — такой смысл книги Иова.
Чувствуя издали смрад прокаженного, люди бегут от него; точно так же, чувствуя издали ужас Темной Ночи Духа, люди бегут и от того, кто мучается в ней. Ни ему, ни Иову никто из людей не может помочь.
Иова утешит только Тот, Кто страдал больше и прошел сквозь темнейшую Ночь Духа, чем он, Тот, на чьем теле красные капли кровавого пота страшнее, чем белые пятна проказы на теле Иова. Чтобы рассудить его с Богом, нужен между ними Посредник.
Бог не человек, как я, чтобы я мог отвечать Ему и идти с Ним на суд. Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас (Иов, 9, 32–33).
Нет между ними Посредника, но будет, — Иов знает это:
Жив Искупитель мой, и Он в последний день восставит распадающуюся плоть мою из праха… И я увижу Бога (Иов, 19, 25–26).
Иова утешит не Тот, Кого знают все и Кому поклоняются, как «Царю ужасного величия», Rex tremendae maiestatis, а Тот, Кто говорит о Себе:
Я — червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс., 21, 27) —
Иисус проклятый. Спасший Иова из Темной Ночи Духа, спасет Он и всех, кто мучается в ней.
12
О первом шаге к спасению, первом луче света, брезжущем в «Темной Ночи», в уцелевшей части книги Иоанна Креста, умолчано, но, может быть, сказано в уничтоженной части. Ясно только одно: Кто-то неузнанный, с лицом в темноте невидимым, подходит к человеку в этой Ночи, и кажется ему сначала врагом и губителем, может быть, самим диаволом, а потом оказывается другом и спасителем. Всего удивительнее, что и сам Иоанн Креста лица Его не видит, может быть, потому, что боится узнать «в Царстве величия, в Том, Кого знают все таинственные Спутники в Темной Ночи», Иисуса Неизвестного, Проклятого. Только о Боге говорит он, а о Сыне Божьем молчит; даже имени Иисуса не произносит ни разу. Самые вещие слова Иова об Искупителе умолчаны в Темной Ночи Духа; только отчаяние Иова помнит Иоанн Креста, а надежду его забывает.
Но о дальнейшем пути спасения и о выходе человека из Темной Ночи к свету уже сказано ясно и в уцелевшей части книги. Так же, как в первой Ночи Чувства, и здесь, во второй Ночи Духа, то, что казалось человеку гибелью, оказывается спасением. Здесь происходит то, что в математике называется «прерывом», а в религии «обращением». По-гречески «обратиться» — значит перевернуться так, чтобы то, что было для вас внизу, было наверху. «Должно возвышаться так, что выше нельзя, и унижаться так, что ниже нельзя», — учит Иоанн Креста. Это и происходит в том «перевороте», «прерыве», который совершается в Темной Ночи Духа.
«Только так, ничего не чувствуя и не понимая, находясь в пустоте и во мраке, душа может понять все, таинственно исполняя в себе слова ап. Павла: „Мы ничего не имеем и всем обладаем“. Именно такая нищета духа такого „блаженства достойна“, по слову Господа, „Блаженны нищие духом“ (Нооrn., 79).
Чтобы всем обладать, Не имей ничего. Para venir a poseerlo Todo No quieras poseer algo en Nada. (Baruzi, 312)
Это и есть путь, ведущий на вершину Кармеля, „Ничего и Всего“: что казалось Ничем, будет Всем. Кажется, знает этот путь (хотя и видит его, конечно, совсем с другой стороны) человек наиболее противоположный в мире Иоанну Креста, Гёте:
Все должно в Ничто распасться
Да пребудет в бытии.
Вот почему и Фауст, спускаясь в Царство Матерей, говорит Мефистофелю:
В твоем Ничто я Все найти надеюсь.
In deinem Nichts hoff'ich das Alles finden.
„Только что душа совершенно… очистится от всех внешних представлений и образов, как будет в простом и чистом свете, потому что он никогда не потухает в ней, но вследствие внешних помех и покровов, идущих от твари, остается для нее невидимым“ (Baruzi, 487). „Луч солнца, проникающий в комнату, тем более видим… чем больше в воздухе пылинок; если же воздух совершенно чист, то луч невидим и как бы темен, потому что для глаза видим не свет, а лишь та среда, через которую свет проходит“ (Нооrn., 77–78. Baruzi, 481). „Действие Бога на душу так же несомненно, как действие солнца на открытое пространство, где нет для солнца преград. И так же, как утренние лучи его входят в (темную) комнату, только что открываются ставни, — Бог входит в душу, освобожденную от всего, что не Бог, и наполняет ее дарами своими. Бог сияет надо всеми душами и сообщается им всем“ (Нооrn., 218). „Бог присутствует существенно (substantialiter) и в душе величайшего грешника. Только соединение с Богом дает бытие всей твари; а если бы соединение это прекратилось, то вся тварь вернулась бы в небытие“ (Abr., 20). „Когда Бог освобождает человеческую душу от страстей и совершенно очищает ее, то Он…делает нечто большее, чем когда извлекает ее из небытия в бытие, потому что страсти этому действию (Божьему) противятся больше, чем небытие, неспособное к такому противлению“ (Demim., 144. Subida del Monte Carmel, I. 1, cap. VI).
„Чувственная часть души очищается сухостью, умственная — пустотой, а духовная — непроницаемым мраком“ (Abr., 68). „Мучима душа во мраке, ее покрывающем духовным огнем, который иссушает ее и очищает, чтобы сделать ее достойной соединения с Богом. Пока не сойдет в нее от Бога луч сверхъестественного света, Бог для нее только непроницаемый мрак, между тем как в духе Он уже с нею, но чрезмерною силой своей этот сверхъестественный свет затмевает естественный“ (Abr., 204). Вот почему Свет Божий кажется „мраком“. „Знание, свойственное созерцанию, — учит св. Дионисий Ареопагит, — есть для разума Луч Мрака, rayo de tinieblas“ (Hoorn., 220. Baruzi, 304). „Разум ослепляется Богом так, что видит только Божественный Мрак, die Gottliche Finsterheit“, — учит и Генрих Сузо (Baruzi, 311). Совпадением таких, разделенных веками и друг от друга независимых, религиозных опытов подтверждается их подлинность.
„Сердце, желающее мира и покоя, должно обладать чем-нибудь“, — заключает Иоанн Креста. Когда же сердце одержимо сильнейшею любовью к Богу, то для него уже не существует никакой любви ни к самому себе, ни к твари; в нем остается только пустота и мука, которые будут продолжаться, пока не наступит совершенное соединение с Богом. Чувство это можно сравнить с пустым, ожидающим наполнения сосудом, или с ожидающим выздоровления больным, или с лишенным точки опоры повешенным» (Abr., 220). Но только что «Божественная сухость» останавливает работу всех душевных сил, как Бог начинает действовать в душе (Hoorn., XXIV). «Видит душа, что ничего не делает, и хочет вернуться к деланию, но это порождает в ней только рассеянность, сухость и скуку, между тем как ей следовало бы радоваться покою, миру и тишине, в которых угодно было Богу сообщить ей тайную слабость свою. Чтобы научить и просветить ее, Он иногда продолжает покоить ее в молчании, но она Ему противится, уступая все еще действующим в ней воображению и размышлению. В этом подобна она ребенку, которого мать несет на руках и который плачет и вырывается из рук ее, чтобы идти самому; а мать, зная, что он ходить еще не умеет, и не желая, чтобы он упал, сама должна стоять на месте… Вот почему душе, при этом начале успокоения (первом луче Божественного Мрака-Божественного Света в Темной Ночи Духа), должно помнить, что если она не чувствует движения вперед и как будто стоит на месте, то она, на самом деле, движется гораздо скорее, чем если бы сама себя двигала, потому что Бог несет ее на руках своих, и шаг Божий — шаг души… И хотя сама она ничего не делает, но за нее делает Бог, и это для нее спасительнее, чем все, что она могла бы сделать сама» (Нооrn., 231).
Так из «преисподнего опыта» рождается то, что Иоанн Креста называет «преисподним блаженством», abismal dileite (Baruzi, 427), и восходит из Темной Ночи Духа заря Невечернего Дня. Вот что значит:
О, Ночь, Меня ведущая,
Блаженнее зари!
Так вступает в рай земной здесь еще, на земле, смерть и ад победивший человек, новый Адам, и уже не выйдет из рая, как ветхий. Но это блаженство еще «преисподнее», и этот рай пахнет адом, как спасение из пламени пожара пахнет дымом.
13
Светлый день
Светлый День, — если бы так Иоанн Креста назвал то, во что человек восходит из ада Темной Ночи, то смысл этих двух слов «светлый день» такой обыкновенный и незначительный для большинства людей с их «дневной душой», что им кажется, что о нем и думать нечего, был бы для Иоанна Креста с его «ночной душой» так же глубок и необычен, как и смысл тех слов: «Темная Ночь». И если все, чем он жил, и все, что он сделал, находилось под знаком «Темной Ночи», то все, что он, может быть, сделает еще для мира, когда мир вспомнит о нем и поймет его, будет находиться под знамением «Светлого Дня».
Когда из мертвенного воздуха я вышел,
Печалившего сердце мне и очи,
То усладил их разлитой по небу…
Прозрачному до высокой сферы звезд…
Сладчайший цвет восточного сапфира,
И в нем четыре я звезды увидел,
Невиданные от начала мира.
Как радуется им не наше небо!
О, вдовствующий Север наш, пустынный,
Лишенный тех божественных огней!
(Данте, 136)
Так вспоминает Данте о том, как вышел он с Виргилием из ада в противоположную гемисферу земли, потому что, сползая, как блохи, по густой шерсти чудовищно огромного тела Сатаны, стоящего в центре земли вниз головой, в том положении, в каком был он низвергнут с неба в ад, сами они, Данте и Виргилий, того не сознавая и не чувствуя, «перевернулись вниз головой», по слову Господню: «Если не обратитесь — не перевернетесь, mê straphête… то не можете войти в Царство Небесное» (Данте, 137).
Радуется Данте тому, что первый из людей верхней гемисферы видит на неизвестном небе нижней — сверкающее в красоте несказанной четверозвездие Южного Креста. Радуется, может быть, также и Иоанн Креста, когда, выйдя из ада Темной Ночи в Светлый День, видит тоже на неизвестном небе противоположной гемисферы никем из живых еще не виданный Крест: там, в верхней гемисфере, Крест был символом муки и смерти; а здесь, в гемисфере нижней, он — символ вечной жизни и радости.
По тем волнам, куда я путь мой правлю,
Никто еще не плавал никогда, —
мог бы сказать и св. Иоанн Креста, как Данте, с большим правом, чем Колумб, потому что внутренний Новый Свет, материк духовный, открытый Иоанном Креста, больше, чем материк вещественный, Новый Свет внешний, открытый Колумбом.
Того, о чем теперь сказать я должен,
Не говорил ничей язык, и не писало
Ничье перо, и никому о том
не грезилось, —
мог бы и это сказать, вместе с Данте, св. Иоанн Креста (Данте, 138).
Слепорожденный, прозрев, испытал бы такое удивление и такую радость, каких никто из людей не испытывал. Точно такое же удивление и такую же радость чувствует Иоанн Креста, когда, по выходе из Темной Ночи, его озаряет никем из людей никогда еще не виданное солнце нового Светлого Дня.
«Темная Ночь (Духа)… освобождает человека от всего обычного и глубокого познания, приобщает к столь от него отличному познанию божественному, что он сам не понимает, что с ним происходит, и кажется ему, что он сошел с ума», — вспоминает Иоанн Креста опять-таки не чужой, а свой собственный опыт. Все, что человек видит и слышит, хотя и осталось таким же, каким было всегда, вдруг делается новым для него, неизвестным, и так удивляет его, что он думает, не колдовство ли все это. Происходит же это потому, что человек перешел от обычного, естественного (человеческого) познания к божественному, «свойственному тому миру более, чем этому» (Нооrn., 83). «Сестры и братия Кармеля должны быть, как люди из другого мира» — эту заповедь Терезы исполнил Иоанн Креста (Baruzi, 217). «Жизнь его была такой небесной, что, казалось, он уже не был в теле», — вспоминает очевидец (Baruzi, 217).
14
Как относится Бог к твари и тварь к Богу — на этот вопрос дается ответ только здесь, в опыте «преисподнего блаженства», и этот ответ противоположен тому, который дан был в ответ «самоуничтожению», annihilatio. Здесь же преодолевается Иоанном Креста и буддийский уклон христианства. Мира он не отрицает, когда мир для него отражается уже не в мутном и искажающем зеркале чувственности, а в обожествленной душе (Baruzi, 406). Выйдя из Темной Ночи в Светлый День, человек видит мир новыми очами и возвращается в мир.
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали (Откр., 21, 1).
В «Новом познании», una nueva noticia, утверждает человек все, что отрицал в познании старом. Темная Ночь приводит человека не к бесконечной скорби, а к блаженству бесконечному, к радованию всему земному и небесному в совершенном познании и в совершенной свободе (Baruzi, 407, 604). Новую, невиданную красоту приобретают для человека все явления мира, и он любит их уже не в чувственных случайностях, а в их вечной сущности.
Так же как простые химические тела, оставаясь бесцветными и безвкусными, входят во все соединения — все цвета, вкусы и запахи, — дух, обнаженный от всего, соединяется с Богом и, в новой чистоте своей, наслаждается всеми цветами, вкусами и благоуханиями (Baruzi, 607). «Дух расширяется так, что может радоваться всему и вкушать от всего, что наверху (на небе) и внизу (на земле)», — учит Иоанн Креста (Baruzi, 604). «Чувствует душа и понимает в Экстазе истину того… что говорит св. Франциск Ассизский: Бог мой и вся тварь. Dios mio e todas las cosas» (Baruzi, 643). «Кажется, тварь возвещает (человеку) Бога в себе, и это кажется высшей гармонией, una harmonia de musica subidissima» (Baruzi, 643).
Ночь успокоения… Безмолвная музыка, Пустыня, полная гармонии. La noche sosegada… La música callada, La soledad sonora, —
в этих стихах «Песни Духа», может быть, вспоминает Иоанн Креста свой собственный опыт «преисподнего блаженства» (Cántico, XVI. Baruzi, 639) так же, как в этих:
Радоваться будем, Возлюбленный, Будем глядеться в Твою красоту На пустынных горах и холмах, Там, где бьют родники; В чащу леса войдем… (Cántico, XXXV. Bruno, 240)
К твари возвращаясь от Творца, душа понимает, что «ее Возлюбленный (Христос) и есть в Себе самом, и в ней, в душе, — вся тварь» (Baruzi, 542). «В Сыне увидев всю тварь, Бог облек ее в красоту» (Baruzi, 663). «Будет Твоя красота моей, tu hermosura mesma sera mi hermosura», — говорит человек Богу (Baruzi, 656). «Все твари тогда… открывают душе красоту свою, силу, очарование и первоисточник жизни своей… Видит душа, что все твари отличны от Бога, потому что сотворены; но видит и то, что все они заключены в Божественной Сущности… и лучше познает их в Ней, чем в них самих. В том-то и заключается великая радость этого Пробуждения, Recuerdo, что в нем душа познает уже Бога через тварь, а тварь через Бога, conoser рог Dios las criaturas, у nо рог las criaturas a Dios, что значит познавать не причину через действие, а действие через причину; то познание — производное (низшее), а это — изначальное (высшее)», — заключает Иоанн Креста и этим объясняет, почему на вопрос, как относится Бог к твари, нужен был в религиозном опыте Самоуничтожения первый ответ отрицательный: «Бог есть все, а тварь — ничто», чтобы возможен был второй ответ положительный: «Бога возвещает вся тварь» (Нооrn, 244–245. Baruzi, 671).
«Бог открывает душе необычайную новизну этой Божественной жизни… и гармонию всех тварей в ней… Душа одновременно и то, что Бог есть в Себе, и то, что Он во всех тварях. В эту минуту душа подобна человеку, входящему во дворец и видящему величие Того, Кто обитает в нем, и величие того, что Он делает… Бог снимает с души некоторые из тех покровов и завес, которые скрывают Его от нее, и видит она Его таким, каков Он есть: „как бы сквозь прозрачную темноту, — потому что все покровы никогда (в жизни земной) не снимаются, — видит душа кое-что из Лица Божия“» (Baruzi, 671). «Есть души, которые здесь еще, на земле, озарены бóльшим светом, чем ангелы на небе» (Baruzi, 607).
Так все, что человеком потеряно в Темной Ночи «самоуничтожения», возвращается ему в Светлый День воскресения, по слову Господню: «Нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие… во сто крат более домов и братьев, и сестер и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной» (Мк., 10, 29–30).
Выйдя из Темной Ночи в Светлый День, человек вступает здесь, еще на земле, в Царство Божие, по этим непонятным и даже как бы вовсе не услышанным словам Господним:
Царство Божие достигло до вас — нашло на вас, — (Мт., 12, 28).
Царство Божие не придет приметным образом, и не скажет: «Вот оно здесь» или: «Вот там». Ибо Царство Божие посреди вас (Лк., 17, 20–21).
Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царство Божие, пришедшее в силе (Мк., 9, 1).
Это значит: Царство Божие не только будет некогда на небе, но оно уже и сейчас здесь, на земле. Вот почему одно из имен Экстаза — Восхищение, arrobamiento, raptus: только что человек выходит из Темной Ночи в Светлый День, как он «восхищается» из царства Человека и переносится заживо, «не вкушая смерти», в Царство Божие, «пришедшее в силе».
Это Царство Божие на земле, как на небе, у Иоанна Креста напоминает Восстановление всего, apokatastasis pantôn, у Оригена (II–III век): «Благость Божия, через посредство Иисуса Христа, вернет всю тварь к началу и концу единому… ибо все падшее может возвыситься от крайних ступеней зла к высшим — добра» («К.», 38 — Пролог, 61 — Св. Авг., 73 — Пролог, 38). Учит тому же и ап. Павел: Будет Бог все во всем. Theos panta en pasin (1 Кор., 15, 27–28).
Через Темную Ночь проходят все люди, святые и грешные, одинаково. Но только святые через нее проходят вольно, в жизни, а остальные — невольно — в смерти. Но и они в последнюю минуту жизни выходят из Темной Ночи смерти в Светлый День воскресения: вот почему лица многих умерших так непонятно, так страшно и чудно светлеют от упавшего на них первого луча нездешнего света.
15
Великое солнце Светлого Дня есть «Живое Пламя любви», Llama de amor viva, в которой достигается высшая точка Экстаза, — то, что Иоанн Креста называет «совершенным соединением человека с Богом в любви», consumada union de amor (Bruno, 179). В этом соединении «душа совершенно преображается в своего Возлюбленного… (Христа)… Богом становится душа, в смысле приобщения к Богу, participatio» (Авг., 218). Здесь совершается то, что св. Тереза называет «бракосочетанием души человеческой с Богом» (Св. Т., 152).
Через св. Дионисия Ареопагита, который мог быть посвящен в Еливзинские таинства, св. Иоанн Креста связан с религиозным опытом всего дохристианского человечества, с тем, что происходило во всех древних таинствах, от Египта и Вавилона до Елевзиса и Самофракии, — с Теогамией, Богосупружеством (Авг., 197).
Этот религиозный опыт Иоанна Креста совпадает с опытом Терезы так, что оба они говорят о нем почти одними и теми же словами.
«О, приди, приди! Я Тебя желаю, умираю и не могу умереть!» — говорит св. Тереза Возлюбленному своему, Христу (Св. Т., 131). «Душа не умирает, но чувствует смерть», — говорит св. Иоанн Креста (Авг., 201).
А, живое пламя Любви, Как нежно ты ранишь сердце мое! Кончи же ныне дело любви, — Плоти разделяющую ткань прорви! (Нооrn., 17–18)
Этот «прорыв разделяющей ткани» и есть для Иоанна Креста и Терезы одинаковая «смерть от восторга любви и объятьях Возлюбленного» (Св. Т., 260). «С этого дня ты будешь моею супругою; Я отныне не только Творец Твой, Бог, но и супруг» — эти слова слышит Тереза из уст Господних (Св. Т., 152). «О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу!» — говорит она, умирая (Св. Т., 295). «О, Бог мой, Супруг мой, Ты отдавался мне доныне только отчасти; отдайся же теперь весь, — я хочу Тебя всего!» — эту мольбу души человеческой к Богу повторяет и св. Иоанн Креста, может быть, тоже накануне смерти (Авг., 200).
Брачное соединение человека с Богом, для Иоанна Креста, так же как для Терезы, есть нечто не только духовное, но духовное и плотское вместе, потому что это есть величайшее явление человеческой Личности, а Личность есть — весь человек с духом и плотью. Этого духовно-плотского соединения человека с Богом, может быть, никто, за двадцать веков христианства, не чувствовал с такою силою, как св. Иоанн Креста и св. Тереза.
«Разумом должно обуздывать эти исступленные порывы (любви к Богу), потому что в них может быть и чувственность». «В этом (брачном соединении души с Богом)… и тело очень много участвует», — говорит св. Тереза (Св. Т., 130). «Телу Бог ничего не дарует, чего бы раньше и в большей степени не даровал душе, и чем сильнее блаженство души, причиненное раной любви (к Богу), тем сильнее и муки тела от той же раны», — говорит св. Иоанн Креста. «И удивительно, в каком взаимном соответствии увеличивается и эта мука, и это блаженство» (Нооrn., 177). «Переполняющее душу блаженство сообщается и телу: все чувства его, так же как все члены, участвуют в этом блаженстве, так что оно ощущается до крайних суставов рук и ног. Тело участвует в славе души так, что оно славит Бога по-своему, чувствуя блаженство в костях своих, по слову Давида: „Все кости мои скажут: Господи, кто подобен Тебе?“ И так как этого не могут выразить никакие слова, то довольно сказать, что тогда и телом, как душой, предвкушается вечная жизнь» (Нооrn, 182).
«В ту минуту, когда вся душа воспламеняется любовью к Богу, чувствует она, что нападает на нее Серафим и уже раскаленную, как уголь, раскаляет докрасна, или, вернее, всю превращенную в пламя, пронзает ее копьем любви пламенеющим», — вспоминает Иоанн Креста и здесь, как везде, конечно, не чужой, а свой собственный религиозный опыт. «И навстречу пламени тому выкидывается другое пламя из души, как из печи, в которой мешают угли кочергой, чтобы усилить их жар. И боль от этой раны для души несказанное блаженство. Вся упоенная чудесной новизной яростного Серафимова натиска, вся пламенеющая и изнемогающая от любви, чувствует она, что огненное острие копья вонзается в сердце ее». Тот же Серафим, то же копье, та же сладчайшая боль от раны, нанесенной копьем, здесь, у св. Иоанна Креста, как и в Пронзении, Transverberatio, св. Терезы (Св. Т., 136). «И когда рана эта достигает той внутреннейшей глубины души, где рождаются все наслаждения, то как найти слова, чтобы выразить то, что тогда происходит в душе? — продолжает вспоминать Иоанн Креста. — В этой внутреннейшей точке раны чувствует душа почти невидимое зернышко, подобное горчичному… извергающее в круговращении своем огонь все той же любви. И этот огонь разливается по всему составу души… разжигая любовь ее так, что кажется ей, что она заключает в себе моря блаженства, напоминающие всю бесконечность сверху донизу, и для нее тогда весь мир — только океан любви, в котором тонет она, не видя берегов… но чувствуя его живое средоточие в себе самой. Можно сказать об этом невыразимом блаженстве только одно: чувствует в нем душа, как верно евангельское уподобление Царства Небесного горчичному зерну, заключающему в малости своей такую силу, что из него вырастает великое дерево; так и душа преображается в великое пламя любви, вспыхивающее из той малой, в душе пламенеющей точки» (Нооrn., 176–177).
«Почему же столь немногие достигают такого соединения с Богом? Вовсе не потому, конечно, что Он хочет ограничить милость свою только малым числом избранных душ; нет, Он хотел бы, чтобы в ней участвовали все, но слишком часто не находит достойных для нее сосудов. Легкие испытания посылает Он душе, а она слабеет, бежит от страдания, не хочет его принять, как бы ни было мало оно… и не имеет нужного терпения… Все такие души — никуда не годные сосуды. Люди хотят быть совершенными… но путем, ведущим к совершенству, идти не хотят… О, души, мечтающие о спокойных и утешительных духовных путях, если бы вы знали, как нужно вам страдать, чтобы достигнуть этого утешения и этого спокойствия; если бы вы знали, как это невозможно без страдания и как без него вы не искали бы никаких утешений ни в Боге, ни в твари, но предпочли бы им крест и, прилепляясь к нему, жаждали бы только чистой желчи и чистого уксуса. Все ваше блаженство было бы в них, и, умирая для мира и для себя, вы воскресали бы в Боге… Вот что значит:
О, нежная рука! О, тихое касанье! В вас — вечной жизни сладость, И вы вознаграждаете за все И, убивая, делаете жизнью смерть» (Нооrn, 184).
16
Религиозный опыт брачного соединения человека с Богом совершается уже не в христианстве, религии Двух — Отца и Сына, а в будущем — в религии Трех — Отца, Сына и Духа. Кажется, Иоанн Креста этого не знает, или не хочет знать, может быть, потому, что боится возможных из этого выводов для своего отношения к Римской Церкви. «Все, что я говорю, я отдаю на суд нашей Матери, Святой Римско-католической Церкви, потому что под ее водительством никто не может заблуждаться». «Наше учение не имеет ничего общего с ненавистным учением тех, кто движим сатанинской гордыней и завистью», — еретиков Иллюминатов (Нооrn., X–XI). Если бы кто-нибудь сказал Иоанну Креста, что главный религиозный опыт его, Богосупружество, есть новое откровение, неизвестное в Римской Церкви, то он этому ужаснулся бы или не поверил бы, потому что думает, или хотел бы думать, что «не может быть никаких новых открытий, кроме тех, какие уже были в (Римской) Церкви, no hay mas articulos acerca la substancia de nuestra fe de que los que ya están revelados a la Iglesia» (Subida del Monte Carmel, 1. II, c. XXV. Baruzi, 529); он думает, или хочет думать, что «ждать от Бога новых откровений — значит требовать нового Христа, pedirme otra vez a Christo», на что Бог ответил бы слишком пытливой душе: «Он (Христос) есть все слово мое и весь Мой ответ, все явление Мое и все откровение. Él es toda mi locutión у respuesta, у es toda mi visión у toda mi revelación»; он думает, или хотел бы думать, что в Римской Церкви «все уже совершилось, consumatum est» (Baruzi, 573).
«В этом — в трудности или даже невозможности Реформы — должна быть какая-то глубокая тайна», — говорит св. Тереза (Вrunо, 158). Может быть, «тайна» эта и заключается в том, что утверждается св. Иоанном Креста: «Новых откровений в Церкви уже не будет». Но если так, что же значит:
Многое еще имею возвестить вам, но вы теперь не можете вместить. Когда же придет Дух истины, то наставит вас на всякую истину… и будущее возвестит вам (Ио., 16, 12–13).
«Люди всех исповеданий идут к св. Иоанну Креста, и он говорит с ними на языке не только Римской, но и Вселенской Церкви… Дальше пошел он сам, чем куда вел других. Св. Иоанн Креста выходит за пределы христианства», — верно и глубоко говорит один из лучших знатоков св. Иоанна Креста (Baruzi, 230).
Если бывали минуты, когда он думал, что новых откровений больше не будет, то бывали и другие минуты, когда он предчувствовал, что «многое и самое главное еще остается познать, углубляясь во Христа» (Вrunо, 38. Cántico, XXXVI) и что мы преображаемся новым познанием, novas noticias — откровением Троичного Бога (Baruzi, 658). «Я чувствую… душу мою всегда в лоне Пресвятой Троицы. Yo… traigo siempre mi alma dentro de la Santíssima Trinidad» (Baruzi, 284). В чудесном «поднятии на воздух», levitatio, вместе с Терезой, Иоанн Креста говорит с нею о «возлюбленной тайне своей» — божественной тайне Трех (Св. Т., 186–187). Только здесь, около Трех, подымается буря того Экстаза, чья высшая точка — Богосупружество. «Так ли невероятно, что душа человеческая совершает дело разумения, познания и любви в Троице и вместе с Ним? — спрашивает Иоанн Креста и отвечает: — Все это Бог совершает в душе» (Baruzi, 657). С Духом Св. соединяется обожествленная душа так же, как с Отцом и Сыном. «Дух говорит (в душе человеческой) такими же воздыханиями неизреченными, как и в глубинах Божиих, en los profundos de Dios… Но об этом я не хочу говорить, потому, что если бы я об этом сказал, то оно было бы меньше того, что оно есть на самом деле» (Baruzi, 672). Это несказанное и есть Богосупружество, в котором «совершается такое внутреннее соединение Существа Божия с человеческим, что каждое из них как бы становится Богом, хотя ни то, ни другое не изменяет природы своей. Здесь, на земле, не может совершиться такое соединение во всей полноте, но оно все-таки выше всего, что ум человеческий может постигнуть» (Авг., 197).
17
От начала мира существовала сила электричества и сила радия, но людям силы эти не служили, пока не были ими открыты. Так же существовала с незапамятной древности та сила Экстаза, чья высшая точка — соприкосновение человека с Богом — была уже открыта в древних языческих таинствах и названа в них Теогамией, Богосупружеством. Почему же это открытие, послужив людям до первых веков христианства, потом забыто так, как будто никогда и не было сделано? Потому что люди принимают с величайшей легкостью и хранят в памяти дольше всего открытия не творческих, а разрушительных сил, особенно тех, которые служат войне. Так из всех «благодеяний» христианской цивилизации принято было с наибольшей скоростью и распространено у всех, даже полудиких народов, изобретение пороха — этот главный шаг от войны-игры к настоящей войне.
Сделанный в древних таинствах и забытый к началу христианства религиозный опыт Богосупружества сделан был снова, через пятнадцать веков, св. Терезой Иисуса и св. Иоанном Креста, но почти тотчас же снова забыт, все по той же причине — слишком хорошей человеческой памяти на все открытия сил созидательных, служащих миру.
Есть и две другие причины этого забвения: первая — та, которую уже св. Тереза предчувствовала в Иоанне Креста: «Я не знаю, по какому злому року никто никогда не вспомнит об этом святом». «Я испугана злым колдовством, которое окружает брата Иоанна Креста». Этим «злым колдовством» он погружен в черный колодец одиночества, подобный тому, в который упал в раннем детстве. «Он (всегда) один», по слову Терезы. Более или менее все великие люди одиноки и в славе неизвестны, а Иоанн Креста, как никто из них. «Неизвестный святой», так называют его современники, так же могли бы назвать его и потомки, особенно люди наших дней (Demim., 206).
Вторая причина этого забвения св. Иоанна Креста — страх, им внушаемый людям. «Там, в конце пути, он — страшный и весь окровавленный с сухими глазами», — говорит о нем добрый католик, Гьюсманс, в XIX веке, почти с таким же страхом, как в XVI веке говорил инок Саламанкской обители, завидев издали подходившего к ним Иоанна Креста: «Братья, диавол, диавол идет, — уйдем поскорее» (Baruzi, 289).
Но сколько бы люди ни забывали о нем, вспомнят когда-нибудь, потому что сделанное им открытие людям слишком нужно. «Действие его до наших дней продолжается», — говорит Гёте о Лютере; это можно бы сказать и о св. Иоанне Креста (К., 44). Кажется, он и сам почувствовал, что люди вспомнят о нем. «Эта милость Божия — брачное соединение человека с Богом — посылается лишь очень немногим, призванным к тому, чтобы передать духовную силу свою ученикам, потому что Господь охотно посылает избранным вождям своим эти сокровища и эту власть (над людьми), соответственно важности того учения… какое призваны они сообщить грядущим поколениям» (Нооrn., 177). Судя по этим словам Иоанна Креста, он хорошо понимал, что сила Экстаза, чья высшая точка есть Богосупружество, — сила не только внутренняя, личная, движущая каждого человека в отдельности, но и внешняя, общественная, движущая целые народы, а может быть, и все человечество. Это понимала и св. Тереза, когда переключала силу Экстаза из порядка личного в порядок общественный, «социальный», как мы говорим: «Благо душе, познавшей истину в Боге (Экстаз). О, как необходимо это познание людям, стоящим у власти! Насколько оно должно быть дороже для них, чем обладание великими царствами! Какой порядок установился бы тогда в государстве и сколько бедствий было бы избегнуто… О, если бы я могла это сказать в лицо государям!» (Св. Т., 167). «Кто делает упорные усилья, чтобы взойти на вершину совершенства — ту вершину Экстаза, где происходит величайшее явление человеческой Личности в брачном соединении человека с Богом, — тот никогда не всходит на эту вершину один, но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство» (Св. Т, 186). Если в жизни своей, в настоящем, св. Иоанн Креста шел один, то, может быть, уже предчувствовал, что в будущем пойдет за ним «бесчисленное воинство».
18
Есть два Экстаза — один, божественный, творческий, а другой — демонический, разрушительный. Самый разрушительный — тот, который овладевает народами в войне: он подобен буйному помешательству или одержимости. Страшен помешанный или бесноватый человек, но насколько страшнее бесноватый народ!
Только Экстаз божественный, творческий, может победить разрушительный, демонический экстаз войны. Вот почему людям наших дней, одержимых волей к Безличности, кидающей бесчисленные человеческие жертвы в раскаленное чрево Молоха войны, нужнее, чем кому-либо, сделанное св. Иоанном Креста открытие той высшей точки Экстаза, в которой происходит величайшее явление человеческой Личности в Богосупружестве.
Не было Войны еще никогда: были только многие маленькие и частные войны. Первая и последняя, единственная Война самоистребления только в наши дни началась. Самая темная ночь из всех темных ночей, Гефсиманская ночь всего человечества, — эта Война. Но —
Как снится голодному, будто он ест, но пробуждается, и душа его голодна; и как жаждущему снится, будто он пьет, но пробуждается, и вот он томится, и душа его жаждет, — так будет и множеству всех народов воюющих (Ис., 29, 8).
Так же неутолима и жажда Мира в Бесконечной Войне наших дней.
Мира не будет и после Войны, второй, третьей, четвертой и сколько бы их ни было; будет только перемирие перед новой злейшей войной — злейшим припадком безумного помешательства или бесноватости народов, потому что эти войны будут продолжением одной-единственной Войны.
А все-таки люди недаром ждут мира, как утра ждут те, кто бодрствует в ночи. «Сторож! сколько ночи? Сторож, сколько ночи?» Сторож отвечает: «Приближается утро, но еще ночь» (Ис., 21, 11–12).
Люди не выйдут из Темной Ночи войны в Светлый День мира, пока не поймут, что мир может им дать только Тот, Кто сказал:
Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как дает мир, Я даю вам (Ио., 14, 27).
Только в Светлый День мира люди поймут, что для них уже сделал и сделает еще св. Иоанн Креста.
1 января 1941