I
Что для человека смерть, то конец мира для человечества.
Полною жизнью живущий, здоровый человек забывает смерть естественно, не верит в нее; знает о ней, но ее не знает; только в редчайшие миги-молнии, вдруг вспоминает — видит ее лицом к лицу, чувствует ее изнутри, как будто уже умирает. Чем больше таких минут в жизни человека, тем больше он — человек, образ и подобие Божие.
II
Точно такие же миги бывают и в жизни человечества: вдруг перестает оно чувствовать себя «бессмертным животным» и вспоминает — видит смерть, конец мира, будущий, свой и бывший, первого человечества. В эти-то миги и рождаются эсхатологии, апокалипсисы, слагаются мифы или, вернее, единственный, всем векам и народам общий, древнейший миф о гибели первого мира — Потопе.
Если человечество — только «бессмертное животное», то мифы эти «пустые басни»; но, если оно, то и они — нечто большее. «Возвещая исступленными устами грозное, Пифия гласом своим в Боге проницает тысячелетия», — учит Гераклит (Heraclit., Fragm.,12. — E. Pfleiderer, Die Philosophie des Héracht., v. Ephes. im Lichte der Mysterienidee, 1886, p. 51). Пифия-Эсхатология — проницает века-эоны вперед и назад, до конца и до начала мира, — вспоминает будущее в прошлом, предсказывает прошлое в будущем.
Если так, то все эти мифы или опять-таки один, всему человечеству общий миф о конце первого мира есть начало Истории — Преистория — «не измышленная басня, а сущая истина, mê plasthenta mython all’alêthinon logon», по слову Сократа (Pl., Tim., 26, e).
III
Нужно ли второму человечеству знать о конце первого? Нужно, потому что смертное человечество будет жить не так, как «бессмертное животное»: видя благой конец, не пожелает «дурной бесконечности»; светом конца все для него озарится, изменится.
IV
Если бы второе человечество умерло, как первое, и родилось третье, то наша история казалась бы ему не менее «баснословною», чем «Атлантида», преистория, кажется нам. Вчерашнего дня не помнят однодневные бабочки: так мы не помним преистории.
V
Спутница живой земли — мертвая луна, Атлантида небесная. Там, где заходит дневное светило — История, восходит ночное — Преистория. Путь к нему по векам и народам, как золотой, по морю, путь лунного света, — Миф-Мистерия.
Обе Атлантиды — одна, погребенная в море, другая — в небе, — освещают нас одним и тем же лунным светом Конца; обе говорят Земле, пока еще озаряемой солнцем: «Помни Конец!»
VI
Миф уводит нас к юности мира, где земля ближе к небу, люди — к богам, время — к вечности. Действие мифа происходит на земле, но еще не совсем нашей; во времени, но еще не совсем отделившемся от вечности.
VII
Конец первого мира — начало второго — разделяет два мировых Века-Эона, как черта горизонта разделяет небо и землю. Между этими веками «утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти от нас туда не могут, так же и оттуда к нам не переходят»; но и через пропасть слышат и видят друг друга.
Или, говоря языком Преистории, от нынешнего человека, Homo Sapiens, отличается Ледниковый предок его, Homo Musteriensis, не только духовно, но и физически, строением и мозговою емкостью черепа, а может быть, и составом нервной ткани. Если так, то пять чувств у него не совсем те, что у нас, и чувство времени тоже. Это значит: исторические меры времени не соответствуют доисторическим: те об эти ломаются, как стекло о камень.
Скольким векам или тысячелетиям Палеолита равняется наш век, мы не знаем. Может быть, для тогдашних людей были бы невыносимы и непредставимы наши краткости, сжатости, скорости, так же как для нас — их протяженности, медленности, вечности.
VIII
«Сто тысяч лет прошло — минута, — люди-козявки появились на земле; еще сто тысяч лет — минута, — козявки исчезли, и опять хорошо стало, чисто», — говорит Финстераргорн Шрекгорну в бледно-зеленом небе вечности (Тургенев).
«Времени больше не будет», — говорит ангел Апокалипсиса. «Времени еще не было», — мог бы сказать ангел Преистории.
IX
Ученые все еще спорят о том, когда появился человек на земле, и, вероятно, будут спорить всегда: за 15 — 20000, за 250000, за 500000 или 1500000 лет до Р. X.? (Waldeyer, Antropologie, t. I, p. 761. — G. Mortillet, Le Préhistorique, 1883, p. 1614, S, s. — Penck, Antropol., t. IX, p. 257. Keith, Antropol., t. XXXIII, p. 219.) Лучше бы просто сказать: не знаем. Выход для нас из истории в преисторию — выход из времени в вечность.
Х
Два мировых Века-Эона соединяет одна точка — Огонь. Первый огонь на земле зажег Ледниковый праотец наш, Homo Musteriensis, чей полузвериный череп найден в 1908 году в Лемустьерской пещере (Le Moustier) над Везером (Veser) (Schuchhardt, Alt-Europa, p. 19).
Огонь я смертным дал,
Похитил я божественную искру…
И людям стал огонь любезным братом,
Помощником, учителем во всем,
говорит Прометей (Aesch., Prom., v. v. 109–111). Что это, миф? Нет, преистория. Мы не знаем, когда, но знаем, что это было: кто-то зажег первый огонь на земле — кто-то один, раньше всех, кого можно бы назвать по имени, если были тогда имена, и люди запоминали бы имя, достойное памяти.
Страшный, голый, косматый, как пещерный медведь, с чудовищным выступом надбровных костей, с огромною челюстью и срезанным лбом, этот человекоподобный, антропоид, и был Прометей — Промыслитель.
Все от меня — искусство, знанье, мудрость,
мог бы и он сказать, как титан (Aesch., Prom., v. 506). Все, что сделано людьми потом, — меньше Огня; короче путь от огня к авиону, чем от безогненной ночи к огню. Миг, когда в черноморозной тьме или под бледно-зеленым небом Ледниковой вечности, в диком становище, где свалены были в кучу с обглоданными костями оленей и мамонтов, человеческие кости, после людоедского пиршества, — миг, когда вспыхнуло первое пламя костра от головни лесного пожара, зажженного молнией, от воспламененных трением двух кусков дерева или от выбитых из камня о камень искр, — этот миг был одним из величайших в жизни человечества: только с Огнем родился Человек. В маленьких, как у гориллы, сближенных, глазках человекоподобного блеснула с блеском огня безумная мысль: «Я Бог!»
XI
Разум и безумье вместе родились.
Я людям дал могущественный разум,
хвалится огненный Титан.
Не с гордостью об этом говорю,
Но лишь затем, чтоб объяснить причину
Моей любви к несчастным: люди долго
И видели, но не могли понять,
И слышали, но не могли услышать;
Подобные теням, как бы во сне,
По прихоти случайностей, блуждали,
И было все в них смутно; и домов,
Открытых солнцу, строить не умели
Из кирпичей и бревен, но в земле,
Как муравьи проворные, гнездились
Во тьме сырых землянок и пещер.
(Aesch., Prom., v. v. 445–453)
Вспыхнул огонь и сделал людей богоравными.
Чем он был для этих «несчастных», мы себе и представить не можем; ясно одно: он был для них живым существом, демоническим, — богом, павшим с неба на землю и людьми захваченным в плен.
Власть бога над человеком — религия; власть человека над Богом, — магия. Кто первый человек с огнем? Homo Sapiens, Разумный, Homo Faber, Искусный? Нет, Homo Magus, Колдун. Огонь — отец магии: богом овладел человек, овладев огнем, так ему казалось несчастному, безумному.
Богом всей твари сделался маг. Тяжелоступный мамонт, длинношерстный носорог, и дикий конь, и пещерный медведь, и могучий бизон, и кроткая лань, и россомаха лютая — все бежали от человека с огнем, потому что знали, что Бог в огне; или приходили к нему, покорные, ложились у ног его и поклонялись ему, как Адаму в раю.
Древнего титана, Мустериена, низверг новый олимпиец, Кро-Маньон.
Лет за 20000 до Р. X. — по летосчислению, будем помнить, условному, мерке, на громадах времени, ломкой, — в Ледниковой Европе, едва населенной обезьяноподобным, мустериенским или неандертальским племенем, появляется вдруг, неизвестно откуда, новое племя кроманьонов (Cro Magnon), — «одно из физически и духовно высших племен, какие когда-либо видел мир» (Arth. Keith, Ancient Types of Men, 1911, p. 71).
Очень знаменательно, что появление это совпадает с концом Ледникового периода, — началом тех геологических переворотов в Европе и в Атлантике, которые сохранились в памяти человечества, как миф о Потопе, — гибели первого мира; так же знаменательно, что племя кроманьонов появляется в юго-западных, ближайших к Атлантике, частях Европы, — у Бискайского залива, в Пиренеях, в Дордоньи (Франции), и притом, в полном расцвете культуры, видимо, зародившейся и прошедшей первые ступени развития не в Европе, не в Африке, не в Азии, потому что здесь ранних следов кроманьонской культуры не найдено: как бы новое светило внезапно восходит из-за Атлантики, озаряя лучами своими Ледниковую ночь Европы; так же знаменательно, что в этой духовно-единой культуре, судя по широте ее распространения, происходит «не местное развитие одного народа, а сотрудничество многих, друг на друга влияющих колоний», как бы зачатье европейской всемирности (H. F. Osborn, Men of the Old Stone Age, 1915, p. 311–312); так же знаменательно, что переселенческий путь кроманьонов, от Гибралтара до Сиро-Финикии, совпадает с великим Средиземно-атлантическим путем на Восток: Фарсис и Гадес (Кадикс) — может быть, «Атлантские» гавани, находятся в начале пути, а в конце — Ермон, на чью вершину слетают Еноховы ангелы, гости небесные, и к чьему подножью прилетают на крыльях парусов, заморские гости — может быть, атланты; так же знаменательно, что гуанчи на Канарских островах, — одном из уцелевших остатков Атлантического материка, — те же кроманьоны.
Многие же связи их с доисторической Америкой всего знаменательней.
XII
Маленькое, замкнуто в Пиренеях живущее племя басков говорит на языке, непохожем ни на один из языков Европы, Африки и Азии, но очень похожем на языки древнеамериканских племен. Если этот язык, как думают многие ученые, есть чудом уцелевший обломок кроманьонской древности, то вероятна связь языков палеолитной Европы с языками древней Америки (Farrar, Families of Speech, p. 132. — Ripley, Races of Europe, p. 38).
Связь эта подтверждается сходством кроманьонских — ориньякских (Aurignac) черепов с доисторическими черепами Lagoa Santa в Бразилии, так же как в других местах Южной Америки (J. L. Myres, The Ancient Cambridge History, p. 48).
Стоит взглянуть на ориньякских, тех же кроманьонских, звероловов на пещерных росписях d’Alpera, чтобы узнать перистый гребень, — индейский головной убор: этот уголок доисторической Европы, — как бы уголок нынешней дикой Америки (Breuil, Antropologie, t. XXIII, pl. p. 562).
XIII
Греческое слово phoinix, «финикиец», значит «красный», «краснокожий». Так называли гомеровские греки выходцев с о. Крита, где обитали Пелазги, этеокритяне — египетские Keftiu, «люди Морских Племен», родственные ливийцам в Северной Африке, лигурам в Италии, иберам в Испании, — племенам, живущим по всему Средиземно-атлантическому пути на Восток (R. Dussaud, Les civilisations préhelleniques, 1914, p. 447. — A. Mosso, Le origine della civilità Mediterranea, 1910, p. 332). Поздние, неолитные потомки кроманьонов, все эти племена, судя по стенным крито-миноэнским и египетским росписям, — «краснокожие» или смугло-красные, безбородые, так же как тольтеки и ацтеки доколумбовой Мексики. Цвет кожи — стойкий в тысячелетиях признак: если потомки, то, вероятно, и предки — «краснокожие», совсем или отчасти.
Как бы отблеск вечного Запада, «Заката всех солнц», рдеет на юном лице Европы.
XIV
Главная же связь Европы с Америкой — в религии. Судя по пещерным ваяньям и росписям, Ледниковый бык-бизон есть бог кроманьонов — ориньяков. Как в Европе, так и в Америке. Вспомним паленкский крест на голове бога-быка и десять царей Атлантиды, пьющих кровь закланной жертвы-быка, в мифе Платона.
Прядающий, пенящийся, «ослепительно-белый» nimio candore perfusus, солнечный Бык — Критский Зевс — несет на хребте своем юную богиню Европу, дочь «Финикии», «Красной Земли» — красного Запада (A. В. Cook, Zeus, 1914, p. 464, 467).
XV
Бык — великий бог, а маленький — Раковина, чудно-таящая в извивах своих гул Океана, немолчный зов родины (Spence, 67).
Боги кроманьонов морские, потому что и само племя морское, — первых, Каменного Века, рыбаков, костяного крючка, кремневого гарпуна и прочей рыболовной снасти изобретателей (Spence, 59–60). «Все мы — дети Воды. О, Тлалок, Водяной, помилуй нас, не погуби!» — могли бы сказать и кроманьоны вместе с тольтеками.
XVI
Римский историк I века до Р. X., Тимаген, сообщает, кажется, очень древнее сказание о трех совершенно различных племенах, обитавших в Галлии: первом, туземном; втором, пришедшем с Востока, и третьем — поселенцах с Запада, с какого-то далекого острова, называемого «Атлантидой» (Donelly, 31).
XVII
Что такое друиды — колдуны или мудрецы, обладатели тайных знаний, основатели тайных общин, рассеянных от Галлии до Галатии, все по тем же Средиземно-атлантическим путям, — мы хорошенько не знаем. Сведения о них у Цезаря, Тацита и Плиния, вообще достоверных и точных свидетелей, обвеяны такою баснословною дымкою, что иногда кажутся мифом; но, может быть, и этот «миф» — Преистория. Как бы то ни было, первая основа друидизма под иберийскими, кельтскими, галльскими, бриттскими и другими наслоениями, — вероятно, такой же чудом уцелевший обломок доисторической древности, как язык басков.
Кажется, древнейшее из друидских сказаний, о короле Артуре, родственно египетскому мифу об Озирисе, царе Вечного Запада. Брат Сэт убивает Озириса, а короля Артура — братнин сын; сестры воскрешают обоих, но не окончательно; так же как Изида — Озириса, сестра Артура увозит его в ладье, ни живого, ни мертвого — мумию — в Царство Теней — по одним сказаниям, Остров в великом Море Запада, а по другим — «подводную страну», Avallon, где будет он покоиться до дня воскресения (Spence, 156–216).
Аваллон друидский, aalu египетский, arallu вавилонский, а может быть, и Ацтлан древнемексиканский — одна и та же «подводная страна» — Атлантида. Если так, то король Артур и Озирис встретятся в ней с Кветцалькоатлем, Геракл — с Гельгамешем, Енох — с Атласом, — все страдающие люди-боги, тени грядущего Сына.
XVIII
Вспомним все, что мы знаем о кроманьонах: новое, духовно и физически-высшее, внезапно и неизвестно откуда, на европейских берегах Атлантики появившееся племя; ряд колоний по всему Средиземно-атлантическому пути, от Гадеса до Ермона; внеевропейская, внезапно готовая культура, как бы восходящее над Ледниковою ночью светило; многоразличная — в языке, одежде, строении черепа, цвете кожи, религии — связь с племенами доисторической Америки, на одном, — с гуанчами — на другом конце рухнувшего моста-материка через Атлантику; древняя память о родине — Острове. Вспомним все это, и вывод, кажется, будет ясен: Атлантида — Европа; та виднеется сквозь эту, как морское дно сквозь прозрачную воду.
Будет или не будет Европа второй Атлантидой, — она уже была первою; начало и конец ее еще не замкнуты, но могут замкнуться в круге вечности.
XIX
Лад над разладом, мера над безмерностью, космос над хаосом — точность и ясность мысли, познание естества — «натурализм», в самом глубоком и широком смысле, — таков эллинский гений Европы в истории; он же и в преистории. «Кроманьоны — греки Каменного Века» (Osborn, 315–316). Женские изваянья Ориньякских пещер «напоминают современных кубистов», а лошадиная голова Maz d’Azil’я «достойна Парфенона» (Spence, 61). Таков путь кроманьонского искусства — от Парфенона до кубизма.
XX
Всякое искусство в своем религиозном пределе — «магия» — воля к сверхъестественной власти над естеством, а искусство Палеолита, особенно. Ваянья и росписи на стенах магдалиенских (позднее — кроманьонских) пещер — никогда и нигде неповторенное, а может быть, и не повторимое, чудо искусства. «Судя по ним, людям Четвертичной эпохи принадлежит едва ли не одно из высших мест в истории цивилизаций», — говорит один ученый (Th. Mainage, Les réligions de la Préhistoire, 1921, p. 89). И другой: «Сделать оставалось только несколько усилий в познаньи человеческого тела и растительного мира, чтобы народы европейского Запада достигли великого искусства, потому что они были одареннее тех народов, от которых мы получили начала искусств — вавилонян, египтян, — может быть, даже греков… Исчезновение Магдалиена было великим несчастьем для человечества: если б не оно, мир быстро шагнул бы вперед и, может быть, прекрасный век Перикла наступил бы на несколько тысячелетий раньше» (Jacques de Morgan, L’Humanité préhistorique, 1921, p. 218).
«Может быть, С. Америка соединялась с Европой через Атлантиду», — говорит тот же ученый (Morgan, 297). Если так, то можно бы сказать об Атлантиде с еще большим правом то, что здесь о Магдалиене сказано: ее исчезновение было «великим несчастьем для человечества». Это значит: между Европой и Атлантидой существовала какая-то глубокая духовная связь.
XXI
Сила пещерных художников в особой, не нашей, остроте глаза: наш, послепотопный, так помутнел и притупился, что мы уже как бы наполовину ослепли; только по снимкам мгновенной фотографии мы знаем о некоторых положениях очень быстро движущихся тел, например в «летящем беге» зверей (galop volant). Все это видит и закрепляет в искусстве пещерный художник.
Главная же сила его в остроте, не физического, а духовного зрения. Мы видим природу, как чужое тело, извне; он видит ее, как свое, — изнутри. Мимо всех отягчающих нас подробностей, — стольких «сучков и бревен» в нашем глазу, — он схватывает предмет и проникает в душу его одной-единственной, духовной чертой.
Мы «любим природу»; он лежит у сердца ее и слышит ее, как утробный младенец — сердце матери. Это единодушие человека с природой, как бы одно с нею дыхание, и есть источник «магии» — сверхъестественной власти над естеством: кто кого знает, тем тот и владеет.
XXII
Жизнью почти сверхъестественною, жуткою для нас, дышат эти звериные образы-идолы: дико ржущий Мас-д’Азильский конь, Фон-дё-Гомский, поднявшийся на задние лапы, пещерный медведь, лортетские лани в «летящем беге», Альтамирский бизон с глянцевито-черною, туго натянутою кожею огромно-тучных боков, с поджатыми, точеными ножками, только что проснувшийся и повернувший голову с настороженным зрачком — весь внимание, слух, страх — вот-вот вскочит, ринется (Morgan, 212. — Breuil, Font-de-Gaume, p. 123. — Piette, L’Art pendant l’âge du Renne, pl. XXXIX. — Breuil, Altamira, p. 105).
Кто-то сравнил пещерных художников по смелости и точности рисунка с Рембрандтом (Schuchhardt, 27). Нет, это совсем другое, большее, — не искусство, а в самом деле «магия». Это было раз, и больше никогда не будет, не вернется, как потерянный рай.
XXIII
Ледниковый человек видит всю тварь, кроме себя самого: люди в пещерных росписях — плоские, черные головастики с раздвоенными хвостиками вместо рук и ног; все без лиц; если же человеческие лица изображаются, то почти всегда, как зверино-бесовские маски, подобные бреду, чудовища, такого ужаса, что Винчи и Гойя могли бы им позавидовать.
Исключения редки — Виллендорфские и Лоссельские Венеры Стэатопиги — Тучнозадые. Судя по ним, человек мог бы себя изобразить, но не хочет, как будто чего-то боится или стыдится; может быть, наученный правдой искусства, вдруг понимает, что он — не сын природы, а пасынок, больной зверь, а не бог.
XXIV
Магдалиенские ваянья, резьбы и росписи почти всегда спрятаны в самой темной и тайной глубине пещер: чем древнее и, вероятно, чем святее, тем сокровеннее.
След Ледниковых стоянок, пепел очагов, лежит большею частью у самого устья пещер, ближе к свету и воздуху: здесь люди живут плотскою жизнью, а духовною — там, в глубине, во чреве Матери Земли, в священном мраке и ужасе (Mainage, 206).
XXV
Лучшие Альтамирские росписи находятся в главном, самом внутреннем зале, на сводах, нависших так низко, что ходить под ними можно, только согнув колени и наклонив голову, а чтобы видеть их, как следует, надо сесть на корточки или даже лечь на спину. Каково было допотопным художникам работать в таком положении, да еще при тусклом свете плошек с оленьим жиром или медвежьим салом (Breuil, Altamira, p. 76).
XXVI
В Pasiega и в других подобных пещерах, чтобы добраться до росписей, надо блуждать по лабиринту подземных ходов, ползти на четвереньках сквозь узкие и низкие щели, влезать, цепляясь за выступы камней, по крутонаклонным, почти отвесным, как печные трубы, щелям; пробираться, иногда с опасностью для жизни, через подземные топи, колодцы, потоки, водопады, пропасти; скользить по глинистым кручам, где когтями пещерных медведей, тоже скользивших по ним, оставлены глубокие царапины и даже волосинки меха отпечатались.
В Tuc d’Audoubert, чтобы войти во внутреннюю залу, надо было прорубить сталактитовую занавесь, ослепительно белую, вечно влажную от слез Земли: точно сама она соткала ее, чтобы закрыть свое допотопное святилище. В самой глубине пещеры спрятаны маленькие глиняные идолы бизонов. Перед ними, на глинистой почве, переплетаются странные, сложные, должно быть, магические линии; тут же следы человеческих ног, тоже странные, — только пятки без пальцев: судя по оргийным пляскам нынешних австралийских и африканских дикарей, может быть, и здесь происходило нечто подобное — колдовская пляска-радение перед богом Бизоном, Ледниковым быком (Mainage, 217–219. — Breuil, la Pasiega, 1913, p. 1–6; 54. — Bégouen, Les statues d’argile de la caverne du Tue d’Audoubert, «Antropologie», t. XXIII, p. 657–665).
Жутко, в темноте, белеют на красной охре, точно в крови, отпечатки живых человеческих рук — ладоней с растопыренными пальцами — должно быть, тоже магия. Ею насыщено здесь все — камни, глина, сталактиты с их вечною слезною капелью, и самый воздух.
XXVII
В главном Пасиегском зале, высоко на стене, на самом видном месте, выступают черные и красные точки, полоски, палочки, знак в виде большой буквы Е, две связанные человеческие пятки, — может быть, надпись — запрет непосвященным вступать во святое святых (Breuil, La Pasiega, p. 36).
Посередине залы возвышается каменный бугор, как бы трон, с частью спинки, кажется, слегка обтесанной: может быть, здесь был вертеп прославленного кудесника (Breuil, 5, pl. XXIV).
XXVIII
В самых древних, Ориньякских пещерах, так же как в позднейших, Магдалиенских, найдено множество слегка загнутых палок из оленьего рога, с просверленными дырами в ручках, украшенных звериной или просто узорчатой резьбой. Долго не могли понять, что это, и называли их «жезлами начальников» (batons de commandement); наконец, поняли, что это «магические жезлы», может быть, тех самых допотопных царей-жрецов, которых Платон в мифе об «Атлантиде» называет «людьми-богами», andres theioi, а Енох — «ангелами бдящими», egregoroi (Morgan, 69).
XXIX
Что же все это значит? Значит, что в пещерах Каменного века родилась не только магия, но и мистерия, таинство. Едва появляется человек на земле, он уже знает, что Бог — в тайне.
XXX
Знает и то, что есть иной, может быть, лучший, мир. Это видно из того, как он хоронит мертвых: под руку кладет им кремневое оружие, куски дичины и множество съедобных раковин: значит, будут жить. Связывает их иногда веревками, что видно по положению костей в остовах; или раздробляет и раскидывает кости, чтобы не ожили: значит, боится мертвых, — знает, что они могут быть сильнее живых. Но это редко: большею частью усопшие мирно покоятся, лежа на боку, с пригнутыми к груди коленями, в положении спящего взрослого или младенца в утробе матери, чтобы легче было снова родиться — воскреснуть.
В палеолитной Офнетской пещере, у Нёрдлинга (Otnet Nordlingen), все черепа смотрят на запад, где царство мертвых, — может быть, Атлантида-Аваллон — древняя родина.
XXXI
Красный цвет — цвет крови и жизни: вот почему мертвых окунают в жидкую красную краску — как бы зарю воскресения.
В длани мертвые вложите
Краску, красок всех красней,
Чтобы выкрасил он тело,
И оно, сияя, рдело
Даже там, в стране теней.
(Schiller)
XXXII
Только в позднейших, мегалитных могилах (Hünergräber) просверливаются в надгробных плитах отверстия — «оконца», чтобы души могли вылетать, — покинув тело, гулять на свободе; в палеолитной же древности душа и тело нерасторжимы: вместе в этом мире, вместе и в том.
Как это ни странно, пещерные люди кое-что уже знают или еще помнят о «воскресении плоти», чего еще не знают или что уже забыли Сократ и Платон с их «бессмертьем души».
XXXIII
О, бедная душа моя,
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!
(Тютчев)
Сердце Ледникового человека билось уже на этом пороге — качалось, как маятник, между Богом и дьяволом.