I
Римский император, Флавий Юлиан, верно, но, может быть, слишком злобно и самодовольно, прозванный христианами «Отступником», сочинил в Пессинунте, священном городе Кибелы и Аттиса, в ночь на 27 марта 362 года, перед походом в Месопотамию, где суждено ему было погибнуть, речь-гимн Непобедимому Солнцу, лебединую песнь всей языческой древности. Кровь хочет он влить в бледную тень, душу вдохнуть в мертвое тело бога, чтобы сделать его себе союзником в борьбе с Галилеянином. Сонный лепет титанов переводит на школьный язык неоплатоников, каменные глыбы бреда разрежает в облака метафизики; но рдеет и за ними последний луч уходящего Эроса, как альпийское рдение вечных снегов.
II
«Аттис, младенец, покинутый матерью, у вод реки Галла (притока Сангария, у Пессинунта, во Фригии) возрос до цветущего возраста и возлюблен был Матерью богов… заповедавшей ему служить ей свято… и не любить другой… Но, полюбив речную нимфу, Сангарию — Влажную, он сочетался с нею в пещере („пещере Космоса“ в мифе Платона). Матерь богов за то навела на него исступление, в котором он оскопился, и тогда, простив его, возвела к себе, на горнюю высь». Такова, по Юлиану, земная часть мифа, а вот и небесная.
«Аттис — последний из богов». — «Он, любя нисхождения (katavasis орфиков, „сошествие в ад“), как бы склоняется к материи». — «Сходит до крайних глубин вещества», — по неоплатонику Саллюстию (Sallustius, de diis et mundo, с. 4. — W. Bousset. Hauptprobleme der Gnosis, 1907, p. 184). — «Чистую и несмешанную природу свою, — продолжает Юлиан, — сохраняет Аттис до Млечного Пути, Галаксии; достигнув же этого предела, где происходит смешение бесстрастного (небесного) естества со страстным (земным), Аттис рождает материю». Здесь уже вся двойственность, дуализм монашески-христианской метафизики.
Пронойя («Промыслительница», та же Матерь богов) обуздывает «безумие Аттиса, потому что он сам себя не может обуздать». — «Самооскопление Аттиса есть некое умерение безмерности» («дурной бесконечности»). — «Мать не покинула сына… удержала его на краю бездны и, остановив бег его в бесконечное (apeiron), вернула к себе». — «Слава мудрому Аттису! После мгновенного безумия, не получил ли он, оскопившись, имя Премудрого? Он — безумный, заблудший, потому что покорился веществу; но он же и мудрый, потому что очистил самое нечистое» (пол) (Fl. Julian., Orat. V, ad Matrem Deorum).
III
Все это нравоучительно и холодно, серо, как серый туман, облака метафизики. Но вот, сквозь них внезапный, огненно-рдеющий луч мистерии: «бога Галла (Скопца) пожинается жертва святая, неизреченная», — кровавая жатва, в «день крови», dies sanguinis, когда в священном исступлении поклонники Аттиса кремневыми ножами оскопляются (Loisy, 94. — Hepding, 158).
Кажется, сам тихий мудрец, Юлиан, мог бы в этой безумной жатве участвовать, сделаться «скопцом ради царства небесного» и тайный пурпур крови понести под явным пурпуром кесаря. Стоит только в его богословии заменить кое-где имя Аттиса именем первого человека Адама, а кое-где — именем последнего Человека, Иисуса, чтобы получилась чистейшая метафизика монашеского девства, умерщвления пола. Сам Юлиан — такой же девственник и постник, как враги его, христиане, и даже больший. «Люди, — учит он, — питаясь растительной пищей, зла не причиняют никакой дышащей твари; мясом же питаться нельзя, не терзая и не убивая животных».
В белые ризы облекся я,
от смертей и рождений очистился,
и блюду, да не коснется уст моих
пища животная, —
как поют куреты, люди Золотого века — Атлантиды, поклонники первого Аттиса — Атласа…
Если так, то свой Своего не познал, когда последний Эллин, в последнем бою, умирая, воскликнул: «Ты победил, Галилеянин!»
IV
«Аттис оскопился, это значит: к вечной Сущности вернулся от земных частей твари… туда, где нет ни мужского, ни женского, а есть новая тварь, kainê ktisis» (ап. Павла), уточняют и договаривают мысль Юлиана гностики Офиты, поклонники «Орфея Распятого». То же делает и неоплатоник Саллюстий: «Аттис, в исступлении оскопившийся, покинувший Нимфу (Сангарию) и вернувшийся к Матери богов, означает Первочеловека, prôthantropos, сначала погруженного в Материю (Матерь Сущего), а затем из нее восставшего, дабы вернуться к Богу (Отцу). И это было не однажды, но есть всегда» (Hippolyt., Refutat. omn. haeres., V, 6, 7, 8, 9. — Hepding, 33. — Sallust., de diis et mundo, IV).
Будь император Юлиан, бедный рыцарь Прекрасной Дамы — эллинской древности, не то что помудрее, а похитрее и менее «рыцарь», он, может быть, соединился бы с офитами, умевшими ловить рыбу в мутной воде, смешивать тело с тенью, Христа с Аттисом, так, что неизвестно, что от чего, — от тела ли тень или наоборот.
«Таинства Аттиса, — учат офиты, — свидетельствуют о благодатной, сокровенной и открываемой внутри человека природе, ищущей царства небесного», — по евангельскому слову о скопцах. Следует лукаво или простодушно-кощунственный вывод: «Иисус есть произошедший от Человека неизобразимого изображенный, совершенный Человек, у фригийцев именуемый Папою, Papas» (Hippolyt., 1. c. 7. — Hepding, 34). Это и значит: нет существенной разницы между телом и тенью, Христом и Аттисом. Ловкие люди эти уже начинают довольно хитрый, но все же глупый, соблазн маловерных, покушение с негодными средствами, нынешних врагов Христовых, превращающих Иисуса в «миф».
V
Слабую попытку облечь тень плотью, сгустив облако мифа в историю, сохранил Павзаний. «Аттис был сыном фригийца Калая и родился без способности производить потомство („скопцом от чрева матернего“); выросши, переселился он в Лидию, где, совершая таинства Матери богов, достиг такой славы, что Зевс, из зависти, наслал на поля Лидийские вепря, убийцу Аттиса» (Pausan, 1. VII, Achaia, с. 6).
Стоит только сравнить этот глупенький рассказ с Евангелием, если тут могут быть даже для неверующих сравнения, чтобы понять, чем победил Галилеянин: Иисус был — Аттиса не было.
VI
Сила аттизианства не в связи мифа с историей, не в том, что «это однажды было», а в том, что это «есть всегда», по глубокому слову Саллюстия. Аттиса человека не было, но есть, был и будет Аттис, бог или демон, «Существо действительно-сущее, ein wirklich existirendes Wesen», — по слову Шеллинга, — вот что бесконечно-трудно понять средним людям нашей бывшей «христианской цивилизации». Аттисов миф для них, как бы остов допотопного чудовища: можно его изучать, но в жизни, в религии, делать с ним нечего, так же как и с тем евангельским словом о скопцах или с этим видением Апокалипсиса: «Вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах… это те, кто не осквернился с женами, ибо они девственники» (Откр. 14, I, 4).
Религиозное девство для нынешних «здоровых» и «просвещенных» людей почти то же, что скопчество, — дикое изуверство или просто болезнь, сумасшествие. Но если бы не были они так слепы к религиозному существу пола, то, может быть, увидели бы, что и у самых здоровых людей вся половая сфера вечно колеблется между двумя полярными силами — притяжением и отталкиванием, полом и противополом, или, говоря обнаженно-физически, между «похотью», libido, и «девством-скопчеством».
VII
Очень здоровый человек, Амнон, пастух, сын пастуха Давида, влюбившись в родную сестру свою, Фамарь, мучается так, что готов наложить на себя руки. Однажды, заманив ее к себе в дом хитростью, он ее обесчестил; и, только что это сделал, — «возненавидел ее величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какою он любил ее». Выгнал ее, как собаку, и, если бы не ушла, может быть, убил бы (II Цар. 13, 14–17).
Что это? То самое, что в слабейшей степени, — но слабость эта, конечно, не от нашего «здоровья», — могло бы произойти с каждым из нас в безличной любви-похоти. Огненное острее пола, слишком заострившись, ломается, и половое притяжение вдруг становится отталкиванием, похоть — отвращением, лютая любовь — ненавистью лютою.
Сгусток древнего хаоса, «круглая молния» сильнейшей грозы взорвалась и в Амноне, как в Аттисе, таким всесокрушающим взрывом, что от него покачнулась и опрокинулась вся половая сфера его; ледяной полюс оказался там, где только что был палящий экватор. Прост и груб Амнон; но будь посложнее, потоньше, и сделай еще два-три шага по тому же пути, — может быть, и он возжаждал бы девства, как Аттис; а родись на тысячу лет позже, в Хеттее, Галатии, Фригии, земле скопцов, — может быть, и оскопился бы.
VIII
…О, да не буду я в людях бессильною
тенью, —
Смилуйся! Юный цвет жизни навеки теряет
тот смертный,
С коим в пламенной страсти ложе разделит
богиня, —
молит Афродиту-Кибелу, в гимне Гомера, тоже очень здоровый пастух, Энеев отец, праотец Рима, Анхиз (Homer. Hymn. ad Aphrod. — A. Lang. Homeric Hymns, 1899, p. 176).
Может быть много несовершенных соитий смертного со смертною, но с богинею — только одно, совершенное. Выжжет поле его Адрастейя — Неумолимая, и сделает его «бессильною тенью», скопцом, — вот чего боится Анхиз. И, может быть, прав: кто сладкого — небесной любви — вкусил, не захочет горького — любви земной. Огненная печать оскопления — какого, духовного или плотского, это остается неясным, — есть печать небесного Эроса.
IX
Очень здоровые люди и афиняне V века, но вот что случилось у них, перед Сицилийским походом, во время народного собрания в Ареопаге. Афинский юноша, поклонник Аттиса, вскочив на жертвенник Двенадцати Олимпийских богов и оскопившись кремневым ножом, залил кровью весь жертвенник. Несчастного казнили смертью за «кощунство» (Plutarch., Nikias. — Graillot, 292, 296). Это, конечно, безумие, но восемь веков эллинской мудрости не спасут от него Юлиана, «последнего Эллина», первого «бедного Рыцаря».
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
и благословил «святую, неизреченную жатву» бога Галла, Скопца.
Х
Псевдо-Лукиан сообщает иерапольский миф о царевиче Кумбабе, мужском двойнике Кубебы-Кибелы. Мачеха, царица Стратоника, влюбилась в него, и, чтобы спастись от любви ее, он оскопился; но не спасся: полюбил ее сам. «Многие видели их, страстно обнимавшихся… Можно и теперь еще видеть в Иераполе подобную страсть скопцов к женщинам и женщин к скопцам… Ревности ничьей она не возбуждает и почитается даже священною» (Pseudo-Lucian., de Syria dea.); «ураническою», «небесною», сказал бы Платон.
XI
Так, в язычестве; так, и в христианстве. Житие препод. Моисея Угрина повторяет Аттисов миф. «Некая жена ляхина бесстыдно влекла блаженного (раба своего) на грех… Но он противился ей и говорил: „Напрасен труд твой! Не думай, что я не могу этого сделать, но из страха Божьего я гнушаюсь тобой, как нечистой“. Услышав это, ляхина велела его оскопить, говоря: „Не пощажу красоты его, чтобы не насытились ею другие“. И лежал Моисей, как мертвый, истекая кровью» (В. Розанов. Люди лунного света, 1913, с. 193), подобно оскопленному Аттису:
Fluore de sanguinis viola flos nascitur
Из крови текущей родятся фиалки,
наполняющие мир благоуханием вечной весны — любви нездешней.
XII
В самые палящие дни пола, вдруг откуда-то тянет холодком девства-скопчества; огненная лава пола клокочет и подо льдом чистейшего девства, потому что и здесь, в любви, как везде, «противное — согласное», «to antixon sympheron», по Гераклиту (Heracl., fragm. 8). «Два близнеца», Эрос и Антэрос, борются:
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет опасней
Ей предающего сердца.
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений,
Самоубийство и любовь?
(Тютчев. Два близнеца)
Самоубийство пола — самооскопление. Ведал эти искушения и самый здоровый из нас, Гёте, когда писал «Вертера», и самый сильный из нас, Наполеон, когда плакал над «Вертером».
«Плотское соитие родственно убийству», — скажет Вейнингер, самоубийца и девственник, новый Вертер, новый Аттис, повторяя учение древних офитов: «Плотское соитие есть крайнее зло», pany ponêron (Hippolyt., 1. c., V. — Hepding, 33), и учение Саторнила, гностика: «Брак — от сатаны, девство — от Бога» (Bousset, 108).
«Я думаю, что человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут, как ангелы Божии», — скажет безумный Кириллов у Достоевского («Бесы»), и повторит мудрый Толстой («Крейцерова соната»).
Вот что значит: «Это не однажды было, но всегда есть». Всегда, везде, во всех веках и народах, от начала мира до конца, именно здесь, в поле — рождении — смерти — утоляющем жажду «дурной бесконечности», и разгорается неутолимая жажда конца.
XIII
«О, Матерь богов и людей, восседающая на престоле великого Зевса… даруй Римскому народу очиститься от пятна нечестия!» — кончает император Юлиан свою Пессинунтскую речь. «Пятно нечестия» — христианство. В том же IV веке папа Либерий устанавливает празднование Рождества Христова 25 декабря — день, когда от «Небесной Девы Матери», Virgo Goelestis, Кибелы, рождается «Непобедимое Солнце», Sol Invictus, Митра-Аттис. Два солнца борются, заходящее и восходящее, — Аттис и Христос.
Против базилики Св. Петра, уже воздвигнутой императором Константином Равноапостольным на Ватиканском холме, все еще возвышается древний жертвенник Аттиса (Graillot, 550). Имя римского первосвященника — самое древнее фригийское имя этого бога, Папа, Papas, — в детском лепете всего человечества, имя Отца (Frazer, Adonis, Osiris, Attis, 178). Папская тройная тиара есть фригийская шапка Аттиса, остроконечный пастуший колпак, только не падающий, мягкий, а жесткий, поднятый; tiara est frigium quod dicunt (M. Brückner. Der sterbenbe und auferstehende Gottheiland, 1908, p. 15. — Graillot, 232). Целибат римских священников — полускопчество, а темные длинные, как бы женские, одежды их напоминают одежды настоящих скопцов.
XIV
В ночь на 25 марта — весеннее равноденствие, победа солнца над зимой, — «полагается на гробовое ложе изваяние Аттиса… и долго, многими слезами, оплакивается». Вдруг, в темном святилище, появляется свет факелов и раздается клич:
Жив Аттис, жив!
Радуйся Жених,
Свет Новый, радуйся!
И жрец помазует (елеем) уста плакавших, с медленным шепотом:
Мужайтесь, мисты! Бог спасен,
И будет нам от бед спасение.
(Firmic. Matern., de errore profan. relig., с. III. — Alb. Dietrich, Eine Mitrasliturgie, 1908, p. 174. — Hepding, 165. — Graillot, 130.)
«Так-то подражает дьявол воскресению (Господа), diabolus imaginem ressurectionis inducat», — негодует Тертуллиан (Tertullian, de praeschr. haeret., 40).
«Из тимпана вкусил, из кимвала испил, приобщился Аттису!» — говорят верные, после таинства (Firm. Matern., 1. c., с. III. — Loisy, 110). «Есть, видно, христиане свои и у дьявола, habet ergo diabolus christos suos», — возмущается Фирмик Матерн. «Дьявол до того соблазняет их кознями своими, machinamenta, что некий жрец Тиароносца („Пилеата“ — Аттиса) говаривал при мне: И сам-де наш Пилеат — христианин, et ipse Pileatus christianus est», — вспоминает бл. Августин (Loisy, 120).
XV
Правы учителя церкви: в этих кощунственных подобьях, слияниях тени с телом Христа был великий соблазн. Через столько веков, все еще жутко читать о радениях галлов-скопцов в Иераполе. Сливая протяжный вой, «улюлюканье», ololygma (Antholog. graec., VI, 173) с пронзительным визгом флейт и глухим рокотаньем тимпанов, кружатся в неистовой пляске, бичуются до крови, режутся, не чувствуя боли, пока не упадут, изнеможенные, на ступени Аттисова жертвенника. Многие, пришедшие только взглянуть на зрелище, заражаясь безумьем, вдруг сами пускаются в пляс и, хватая один из лежащих тут же всегда наготове мечей, оскопляются (Pseudo-Luc., de Syria dea. — Graillot Fir. Cumont, 86. — Loisy, 93).
Membra secandi inpetus… furor.
Резать члены свои… исступленная похоть,
по страшному слову Овидия (Ovid., Fast., IV, v. 221).
Столько было оскоплений в Сирии, что царь Авиар повелел отрубать виновным руки (Movers, 684). Но не помогло: мученики Аттиса летели на кровавую жатву, как мотыльки на огонь.
Если бы и скептик наших дней попал в такую толпу, то, может быть, почувствовал бы в ней «присутствие», parousia, какой-то Силы нездешней, какого-то «Существа, действительно сущего»; понял бы, что здесь Кто-то буравит через человеческую плоть такую же воронку хаоса, какая уже поглотила первый мир, Атлантиду, и, может быть, поглотит — второй.
XVI
Столпники стояли на каменных столпах-фаллах, перед святилищем Аттиса в Иераполе (Pseudo-Luc., de Syria dea). Аттис пал, но на такие же столпы стали христианские столпники. Столько их в VI–VII веке, что Византийская империя признала их особым в государстве сословьем, под именем stylitai, columnarii (Иером. Алексий. Юродство и столпничество, 1918, с. 272).
В царствовании императора Льва Великого, св. Симеон Столпник умер 103 лет, простояв на столпе 50 лет. «Тело свое он стягивал сплетенною из пальмовых ветвей веревкою так, что она проникала до самых костей, и, через десять дней, загноилось оно и закипело червями, издавая смрад», — повествует житие Преподобного.
XVII
Атлас — тоже вечный столпник, хотя и обратный: не он — на столбе, а столб — на нем; «громаду длинноогромных столбов, раздвигающих небо и землю», он держит на плечах своих, и голову его покрывает, как тиара, звездное небо. «Звездною тиарою, pilos asteroetos, увенчала и Аттиса Матерь богов, так что зримое небо сие покрывает главу его» (Fl. Julian, Orat. V); этим двум древним мифам, одному — у Гомера, об Атласе, другому — у Юлиана, об Аттисе, вторит житие преподобного Олимпия Столпника: «Свергнув со столпа бывший на голове его малый покров, стоял он, имея покровом одно только небо; зиму же и зной, дожди и грады, снег и лед терпел доблестно», как страстотерпец и небодержец Атлас.
«Матерь богов, — говорит Юлиан, — дозволила Аттису, юноше прекрасному, как солнечный луч, плясать, возноситься до самого неба»… — «Аттис правил всегда колесницею Матери». — Житие св. Симеона Столпника вторит и этому. «Левая нога его загноилась от многого стояния, ибо целый год стоял он на ней, в наказание за то, что хотел поддаться дьявольскому искушению вознестись в колеснице на небо». — «Падали же черви от ноги его на землю, а ученик его, Антоний, собирал их и носил ему на столп; и прилагал Симеон червей к язве, говоря: „Ешьте, что дал вам Бог!“» (Иером. Алексий, 137.) — «Стыдную рану ешьте!» — мог бы он сказать вместе с Аттисом.
XVIII
Столпники совсем не принимали женщин. Св. Симеон ни за что не хотел видеться с матерью, «дабы отсечь мерзкую похоть» (Иером. Алексий, 138), как будто помнил любовь Кибелы, матери, к сыну, Аттису.
«Кто ты, человек или существо бестелесное?» — спросил однажды преподобного один сирийский священник. О, конечно, не Юлиан, мудрец плачущий, не Гелиогабал, шут пляшущий, а св. Симеон Столпник, венчанный тиарою звездного неба и возносящийся на небо, как солнечный луч, в колеснице Матери, — истинный поклонник Аттиса-Атласа!
Может быть, хорошо, что воздвигнут был столп во славу Аттиса, и что стоял на нем св. Симеон, во славу Христа; но нехорошо, что никто никогда не задумался об этих двух столь противоположно подобных столпах — двух центрах исполинской параболы, по которой движется мир все еще слепо, не зная куда, к спасению или погибели.
XIX
Аттис нам уже не страшен. Дух нечистый, некогда вселившийся в древний, запустелый дом его, вышел из него давно и вошел в другие дома, новые: сколько их, для него готовых, выметенных и убранных, в самом христианстве! Древний соблазн, превращавший тень в тело, заменился новым, превращающим тело в тень, Христа — в миф. Но мы уже видели, что «крещеные боги» Атлантиды неповинны в этом соблазне.
И снова Аттис — распятый Эрос — ложится смиренно тенью к ногам распятого Господа, и ведет к Нему всех, кто хочет идти.
XX
Душ человеческих вечный Возлюбленный, нежный, как розовый цвет миндаля, грустный, как темная фиалка Дарданийских лугов, Пастырь человеческих душ — белых коз на берегу земного Галла, белых звезд на берегу небесной Галаксии, — играет Аттис на камышовой свирели, elêgn, фригийских пастухов (Perrot et Chipiez, Histoire de l’art dans l’antiquité, t. V, 28) элегию, грустную песнь любви, с такою небесною сладостью, что люди уже были раз и, может быть, снова будут готовы отдать за нее все радости земли.
XXI
Имя Аттиса древнейшее, — Papas, a имя небесной Матери его, земной Возлюбленной, — Mama. Как любили друг друга Папа и Мама, — вот о чем незапамятно-древний миф Кибелы и Аттиса, вечно повторяющийся сон человечества, детская сказка об Отце Небесном и Матери Земле.
XXII
Аттис умирает, истекая кровью, под сосной или елкой, и, после смерти, сам превращается в вечнозеленое, райское Дерево Жизни. Каждый год, 15 марта, после погребения Аттиса, срубают сосну или елку в лесу, украшают ее венками фиалок — «Аттисовой крови», обвивают пестрыми повязками, прикрепляют к веткам, посередине ее или на самом верху, восковое изваяньице бога и дендрофоры, «древоносцы», несут священное дерево, в торжественном шествии, по улицам Вечного Города, Рима (Hepding, 133, 150).
Наша рождественская елка, вся в звездах-огнях, с восковым херувимчиком — тоже вечнозеленое Дерево Жизни. Когда мы умрем и вернемся на родину, «в ту землю, где боги были детьми, то, может быть, эту райскую елку, всю в звездных огнях, снова зажгут для нас Аттис и Кибела, Папа и Мама.
XXIII
Кажется, нет хулы, которой бы люди не хулили Сына Человеческого. Но никогда, никому, кроме несчастных офитов, змеепоклонников, не приходило в голову, что Он — скопец. Нет, Муж совершенный — таков образ Его, нерушимый в Церкви и в сердце человеческом.
Что же значит евангельское слово о скопцах, сделавших себя скопцами ради царства небесного»? Почему оно сказано между благословением брака: «Будут два одною плотью» и благословением детей: «Их есть царство небесное»? Будь в Евангелии только одно из этих двух слов — или о браке, или о девстве-скопчестве, — все было бы понятно и просто. Но вот, их два — о поле и противополе. Эросе и Антэросе, как бы вечное «нет» земной любви — вечное «да» любви небесной; антиномия и здесь, как везде в Логосе-Космосе: «противное — согласное». Если бы центр был один, можно бы замкнуть круг земной бесконечности; но вот, их два, и круг земной разорван — начата неземная парабола.
XXIV
«Если это делают с зеленеющим деревом, то с сухим что будет?» Услышав это слово Несущего крест на Голгофу, кто-нибудь из Эллинов, шедших за Ним, мог бы вспомнить вечно зеленеющее дерево Аттиса, райское Дерево Жизни.
Вспомнить его могла бы и Жена Кровоточивая, воздвигшая в Кесарии Филипповой первый образ Господа, с прозябшим у ног Его, всеисцеляющим Злаком Жизни.
«Кто прикоснулся ко мне?» Так испугалась она, застыдилась «стыдной раны», что не посмела ответить, спряталась в толпе. Но вот, услышала: «дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя» (Лук, 8, 45, 48).
Может быть, прикоснулась к Нему, с Женой Кровоточивой, вся Аттисова — Атласова древность, чью «стыдную рану» не могли исцелить земные врачи, — мог только Небесный.
XXV
Пол и противопол, брак и девство: «кто может вместить, да вместит». Никто не вместил. «Многое еще имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить» (Ио. 16, 12). — «Те, кто со Мной, Меня не поняли» (Act. Petri cum Simone, с. 10. — Resch, Agrapha, 277. — Henneke, Neutestamentalische Apokryphen, I, 59).
Здесь, в братски-брачной, небесно-земной любви, агапе-эросе, поняли меньше всего; здесь лицо Неизвестного. Может быть, к Нему-то и ведет распятый Эрос — Аттис-Атлас.