СВИДАНИЕ
Сейчас она пройдет по этой зале И просит, чтобы вы ей слова два сказали. Мольер , «Тартюф».
Мержи снова переехал к брату. Он был с выражением благодарности у королевы-матери и снова появился при дворе. Посещая Лувр, он заметил, что каким-то способом унаследовал то боязливое уважение, которое сопровождало Коменжа. Люди, которых он знал только по внешности, почтительно кланялись ему как близкие знакомые. Мужчины, разговаривая с ним, плохо скрывали зависть под маской вежливой предупредительности, а дамы лорнировали его и кокетливо с ним заигрывали, ибо слава дуэлиста в те времена была самым верным способом затронуть женское сердце. Три-четыре человека, убитые на поединке, были достаточны для того, чтобы заменить требование красоты, богатства или ума. Одним словом, когда наш герои снова появился в галлереях Луврского дворца, он услышал вокруг себя шопот: «Вот молодой Мержи, убивший Коменжа! Как он молод, как строен, до чего он красив с виду. Смотрите, какой молодецкий ус! Известно ли, кто его любовница?»
Но Мержи в это время напрасно искал в толпе синие глаза под черными бровями Тюржис. Он даже явился к ней, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих имений, в двадцати милях от Парижа. Если верить злоязычию, то скорбь, причиненная ей смертью человека, ухаживавшего за нею, принудила ее искать уединенного убежища, где никто не помешал бы ей предаваться тяжелому чувству.
Однажды утром, когда капитан, лежа в кровати, читал, ожидая завтрака, «Весьма ужасную жизнь Пантагрюеля», а брат его под руководством сеньора Уберто Винибеллы брал урок игры на гитаре, слуга доложил Бернару, что в нижней зале его ждет какая-то весьма опрятно одетая старуха, заявившая в очень таинственной форме о своем желании говорить с Бернаром. Он сошел вниз немедленно и принял из сухощавых рук старухи, которая оказалась ни Мартой, ни Камиллой, письмо, разливавшее вокруг себя сладкий запах. Оно было перевязано золотой нитью и запечатано зеленым воском широкой печатью, изображавшей вместо герба простого амура, приложившего палец к губам. На печати была выгравирована надпись: «Callad»[48]. Он вскрыл пакет и нашел в нем всего лишь одну испанскую строчку, которую он едва понял: «Esta noche, una dama espera a V. M.»[49].
— Кто дал вам это письмо? — спросил он старуху.
— Дама.
— Ее имя?
— Не знаю. Она испанка, судя по ее собственным словам.
— Откуда она меня знает?
Старуха пожала плечами.
— Ваша слава храбреца навлекла на вас это несчастье, — сказала она издевательским топом. — Но скажите мне прямо: придете вы или нет?
— А куда?
— Вам нужно сегодня вечером в половине девятого быть в церкви Сен-Жермен Оксеруа, в левом приделе храма.
— Так что же, свидание с этой дамой будет происходить в церкви?
— Нет, за вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны: являйтесь один.
— Хорошо!
— Вы обещаете?
— Даю слово.
— Итак, прощайте. Главное — не ходите за мной следом.
Она отвесила низкий поклон и скрылась.
— Ну, рассказывай, что нужно было от тебя этой почтенной сводне? — спросил капитан, когда брат поднялся наверх, а преподаватель музыка вышел.
— О, ничего, — ответил Мержи с видом безразличия, делая вид, что он рассматривает внимательно мадонну, о которой мы уже сообщили читателю.
— Перестань секретничать, скажи-ка лучше, быть может, мне проводить тебя на свидание, покараулить на у липе, оттрепать обухом шпаги соперника?
— Это не нужно.
— Ну, как хочешь! Если тебе угодно, храни про себя свою тайну. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать ее мне, как мне ее услышать.
Мержи с рассеянным видом перебирал струны гитары.
— Да, Жорж! Я сегодня вечером не смогу пойти на ужин к Водрейлю.
— А, так значит, это сегодня… Хорошенькая?.. Придворная дама?.. Горожанка?.. Дочь купца?..
— Ну, право же, не знаю. Я должен предстать перед женщиной… чужестранкой, но кто она, — не знаю.
— Но, по крайней мере, тебе известно, где ты должен встретиться с нею?
Бернар показал записку и повторил то, что только что услышал от старухи.
— Почерк изменен, — сказал капитан, — и я не знаю, что подумать об этих предосторожностях.
— Это, вероятно, какая-нибудь дама из общества, Жорж!
— Вот каковы наши молодые люди! По ничтожному поводу они воображают, что самые высокопоставленные дамы готовы повиснуть у них на шее.
— Чувствуешь, какое благоухание исходит от этой записки?
— Ну, так что это доказывает?
Вдруг капитан нахмурил лоб, и ужасная мысль пришла ему в голову.
— Коменжи злопамятны, — произнес он, — и, быть может, эта записка придумана только для того, чтобы устроить тебе западню в уединенном месте и заставить тебя расплатиться дорогой ценой за тот удар кинжала, который сделал их богатыми наследниками.
— Вот удивительная мысль!
— Не первый раз любовью пользуются как средством осуществления мстительных замыслов. Ты читал библию? Вспомни, как Самсон был предан Далилой.
— Нужно быть совершенным трусом, чтобы ради такой недостоверной догадки я пренебрег свиданием, которое может оказаться прелестным! Какая-то испанка!..
— Ну хоть, по крайней мере, вооружись. Если хочешь, я отпущу с тобою двоих слуг?
— Ну, вот еще, с какой стати делать весь город свидетелем моего счастья.
— Сейчас это очень принято. Сколько раз я видел, как Арделе, мой большой приятель, отправлялся к любовнице в кольчуге и с двумя пистолетами за поясом… А за ним шли четверо солдат из его роты, и каждый имел кинжал. Ты, очевидно, еще не знаешь Парижа, приятель, и поверь мне, что предосторожности никогда не бывают излишними. Ну, а когда приходит во время свидания соответствующая минута и кольчуга начинает мешать, ее, конечно, снимают.
— Я совершенно не тревожусь. Если бы родственники Коменжа затаили что-нибудь против меня, то что могло бы быть более легким, нежели ночное уличное нападение на меня!
— Ну ладно! Я отпущу тебя только под одним условием, что ты захватишь с собою пистолеты.
— Я согласен, но только это сделает меня смешным.
— Но это еще не все: тебе нужно плотно пообедать, съесть парочку куропаток и пирог с начинкой из петушиного гребня, чтобы с честью поддержать семейную силу Мержи предстоящей ночью.
Бернар ушел к себе в комнату, где он провел по меньшей мере четыре часа, причесываясь, завиваясь, выливая на себя духи и, наконец, упражняясь в произнесении красноречивых фраз, с которыми он предполагал обратиться к прекрасной незнакомке.
Предоставляю читателю судить, явился ли он на свидание в точно назначенное время. Более получаса он расхаживал по церкви. Он успел уже три раза пересчитать все свечи, все колонны и все предметы, принесенные в церковь по обету, когда старая женщина, заботливо закутанная в темный плащ, взяла его за руку и, не промолвив ни слова, вывела его на улицу. В неизменном молчании она после нескольких поворотов привела его в переулок, весьма узкий и имевший вид необитаемого. В самом конце она остановилась перед низкой сводчатой дверкой, очень малого размера, и отперла ее ключом, вынутым из кармана. Старуха вошла первой. Мержи следовал за ней, держась за ее плащ, так как была полная темнота кругом. Едва он вошел, как услышал, что позади задвинулись огромные засовы. Провожатая на ухо шепнула ему, что он находится у подножия лестницы и что ему предстоит подъем на двадцать семь ступеней. Лестница была узкая. Ступени с выбоинами и неровностями, так что он неоднократно оступался, почти падая. Наконец, старуха миновала двадцать седьмую ступень и, встав на маленькую площадку, открыла дверь. Яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он немедленно вошел в комнату, оказавшуюся обставленной с гораздо большим изяществом, нежели можно было бы предположить по внешнему виду здания.
Стены были покрыты узорными коврами, правда, несколько потертыми, но совершенно чистыми. Посреди комнаты Мержи увидел стол, освещенный двумя большими свечами розового воска и заставленный всевозможными фруктами, печениями, стаканами и графинами, в которых, как ему показалось, сверкали вина разных сортов.
Два больших кресла по краям стола, повидимому, ждали гостей, а в нише, наполовину задернутой шелковым пологом, виднелась роскошная кровать, покрытая кармазинным атласом. Множество курильниц развевали по комнате сладострастные ароматы.
Старуха сняла накидку. Мержи скинул свой плащ. В старухе он тотчас узнал посланницу, приносившую ему письмо.
— Пресвятая богородица! — воскликнула старуха, смотря на пистолеты и шпагу Мержи. — Что же вы думаете, что вам придется пронзать здесь гигантов? Прекрасный мой кавалер, если вы будете наносить здесь удары, то, во всяком случае, иным оружием, а не шпагой.
— Верю охотно, но может случиться, что или братья или супруг войдут в эту комнату в дурном настроении и вздумают помешать нашей беседе, и тогда придется вот этим способом пускать им пыль в глаза.
— Здесь нет основания опасаться чего-либо в этом роде. Но скажите-ка, нравится ли вам эта комната?
— Очень нравится, конечно, но несмотря на это я буду скучать, если должен буду сидеть в ней один.
— Ну, придет кое-кто, чтобы разделить ваше общество. Но сначала вы дадите мне одно обещание.
— Какое?
— Если вы католик, то присягнете перед распятием (она вынула его из шкафа), если гугенот, вы поклянетесь Кальвином… Лютером, одним словом, всеми вашими богами… наконец…
— Ну, а в чем же я должен поклясться? — прервал он ее со смехом.
— Вы дадите клятву, что никогда не сделаете ни малейшего усилия, чтобы найти или узнать ту даму, которая сейчас войдет сюда.
— Это жестокие условия.
— Смотрите сами. Клянитесь, или я снова уведу нас обратно на улицу.
— Хорошо, даю вам мое слово. Пусть лучше смешные клятвы, чем согласие на ваше предложение.
— Вот это хорошо! Ждите терпеливо. Ешьте, пейте, если хотите. Сейчас придет ваша испанская дама.
Она взяла накидку и вышла, запирая дверь двойным поворотом ключа. Мержи бросился к креслам. Сердце неистово билось. Все ощущения обострились почти так же сильно, как несколько дней назад на Пре-о-Клер в минуту встречи с противником.
В доме царила глубокая тишина. Прошли мучительные четверть часа, в течение которых воображение рисовало ему поочередно то Венеру, выходящую из-за комнатных ковров, чтобы броситься в его объятия, то графиню Тюржис в охотничьем костюме, то принцессу королевской крови, то шайку убийц и, наконец, самая ужасающая мысль — влюбленную старуху.
Совершенно внезапно, без малейшего шума, возвещавшего чей-либо приход, дверной ключ быстро повернулся в замке, дверь открылась и закрылась мгновенно, словно сама собой, как только женщина в маске появилась на пороге.
Она была высока и стройна. Платье, стянутое в талии, обрисовывало изящнейшую фигуру, но ни по маленькой ножке в туфле из белого бархата, ни по маленькой руке, к несчастью, затянутой вышитой перчаткой, невозможно было догадаться о возрасте незнакомки. Но что-то неуловимое, что-то подобное магнетическому излучению или, если хотите, предчувствие заставляло думать, что ей не больше двадцати пяти лет. Ее одежда была богата, изысканна и проста в одно и то же время.
Мержи встал ей навстречу и опустился на одно колено. Дама сделала шаг и произнесла нежным голосом:
— Dios es guarda, caballero. Sea Vuestra Mersed el bien Venido.[50]
Мержи сделал жест удивления:
— Habla Vuestra Mersed espanol?[51]
По-испански Мержи не говорил и понимал этот язык с трудом.
Дама казалась смущенной, она разрешила подвести себя к креслу, которое заняла, пригласив Мержи занять другое. Потом начала говорить по-французски и с сильным иностранным акцентом, который то был очень заметен, словно подчеркнут, а то совсем исчезал.
— Сударь, ваша огромная храбрость заставила меня забыть о сдержанности моего пола. Я жаждала совершенного рыцаря, и вот я вижу его перед собой именно таким, каким изображала его молва.
Мержи покраснел и поклонился.
— Неужели, сударыня, вы будете настолько жестокой, что оставите эту маску, которая, словно завистливая туча, прячет мое солнце. (Мержи выхватил эту фразу на память из какой-то книги, переведенной с испанского.)
— Сеньор, если я останусь удовлетворена вашей скромностью, вы не однажды увидите меня с открытым лицом. Но на сегодня ограничьте себя удовольствием беседовать со мной.
— Ах, сударыня, как бы ни велико было удовольствие слушать вас, но оно только усиливает страстное желание видеть вас.
Он опустился на колени и, казалось, собрался снять с нее маску.
— Росо а росо.[52] Не так скоро, господин француз. Сядьте на место, иначе я сейчас же вас оставлю. Если б вы знали, кто я и чем я рискую, имея свидание с вами, вы удовлетворились бы той честью, что я оказываю вам, явившись сюда.
— Вы знаете, я, кажется, слышал уже этот голос.
— А между тем сейчас вы его слышите в первый раз. Скажите мне: способны ли вы любить с постоянством женщину, которая вас полюбила бы?
— Я уже чувствую около вас…
— Вы меня никогда не видели, значит, вы не можете меня любить. Разве вы знаете, хороша я или безобразна?
— Я уверен, что вы восхитительны.
Незнакомка отдернула руку, которою он уже завладел, и поднесла ее к маске, словно с намерением снять.
— Что сделали бы вы сейчас, если бы перед вами оказалась пятидесятилетняя женщина, безобразная до ужаса?
— Это невероятно!
— И в пятьдесят лет еще способны любить (она вздохнула, а молодой человек вздрогнул).
— Эта изящная фигура, эта рука, которую вы напрасно стараетесь вырвать у меня, — все это доказательство вашей молодости.
— В вашей фразе больше любезности, чем убежденности.
— Увы!
Мержи стал испытывать некоторое беспокойство.
— Вам, мужчинам, недостаточно любви, вам нужна еще красота (она опять вздохнула).
— Позвольте мне… Умоляю… снять эту маску…
— Нет, нет! — Она с живостью оттолкнула его. — Вспомните вашу клятву. — Затем она заговорила, развеселившись: — Мне приятно видеть вас у моих ног, а если случайно я оказалась бы немолода и некрасива… по крайней мере, на ваш взгляд, вы, быть может, оставили б меня моему одиночеству.
— Покажите мне, по крайней мере, вашу ручку.
Она сняла надушенную перчатку и протянула ему руку, белую, как снег.
— Мне знакома эта рука, — воскликнул он. — Нет такой другой руки в Париже!
— Правда? И чья же эта рука?
— Одной… графини.
— Какой?
— Графини Тюржис.
— А! я знаю, что вы хотите сказать. Конечно, у Тюржис красивые руки, благодаря миндальным притираниям ее парфюмера, но я горжусь тем, что мои руки нежнее ее.
Все это было сказано таким естественным тоном, что Мержи, которому одно мгновение казалось, что он узнал голос графини, вновь почувствовал сомнение, и в результате он решил совсем расстаться с этой догадкой.
«Две вместо одной! — подумал он. — Ну, что же, значит, мне покровительствуют феи». Он старался на этой прекрасной руке найти знак от перстня, который видел у Тюржис, но на этих прекрасных, очаровательных, закругленных пальцах не было ни малейшего следа, ни малейшего оттиска.
— Тюржис! — воскликнула незнакомка со смехом. — Право, я вам очень обязана за то, что вы принимаете меня за Тюржис. Благодарение господу, я как будто стою несколько большего!
— Клянусь честью, графиня — красивейшая из всех, кого я видел до сегодня.
— Значит, вы в нее влюбились? — спросила она с живостью.
— Быть может. Но, прошу вас, снимите маску и дайте мне увидеть женщину, более красивую, чем Тюржис.
— Когда я удостоверюсь, что вы меня любите, только тогда вы увидите меня с открытым лицом.
— Любить вас, но, чорт меня возьми, как я могу любить, не видя?
— Эта рука очень красива; представьте себе, что мое лицо находится в полном соответствии с нею.
— Ну, теперь я знаю, что вы восхитительны, потому что вы окончательно выдали себя: вы забыли изменить голос. Я узнал его, наверное узнал.
— И это голос Тюржис? — спросила она с отчетливым испанским акцентом.
— Да, конечно.
— Ошибка, жестокая ваша ошибка, господни Бернар. Мое имя Мария… донья Мария де… я вам потом скажу мое имя. Я дворянка из Барселоны. Мои отец, держащий меня под суровым надзором, недавно отправился в путешествие. Я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и взглянуть на парижский двор. Что касается Тюржис, то, прошу вас, не произносите при мне имя этой ненавистной женщины. Она кажется мне самым злым существом двора. Кстати, вы знаете, как она овдовела?
— Да, мне что-то говорили.
— Ну, и что же вам говорили? Расскажите.
— Застав мужа, чересчур нежно говорящего с камеристкой, она схватила кинжал и ударила его несколько грубовато. Бедняга умер через месяц.
— Поступок этот вам кажется ужасным?
— Должен признаться, что я его оправдываю. Она любила мужа, как говорят, а я уважаю ревность.
— Вы говорите так, предполагая, что перед вами Тюржис; но я уверена, что в глубине души вы ее презираете.
В голосе было что-то горькое и грустное, но на этот раз это не был голос Тюржис. Мержи терялся в мыслях.
— Как? — спросил он. — Вы — испанка и не имеете уважения к чувству ревности?
— Оставим этот разговор. Что за черная лента у вас на шее?
— Ладанка.
— А я думала, что вы из стада коласской коровы[53].
— Это правда, но я получил ее от женщины и ношу как память.
— Стоите! Если вы хотите мне нравиться, вы больше не будете думать ни о каких дамах. Я хочу быть для вас всеми женщинами сразу. Откуда эта память? Опять от Тюржис?
— Нет, право же, нет.
— Вы лжете.
— Значит, вы Тюржис.
— Я вас предам, сеньор Бернардо.
— Чем?
— Когда я увижу Тюржис, я спрошу у нее: как смеет она совершать кощунство, давая священные предметы еретику?
Неуверенность Мержи росла с каждой минутой.
— Но я требую отдачи этой памятки. Дайте ее мне.
— Нет, я не могу дать вам ее.
— Я так хочу, неужели вы смеете мне отказать?
— Я обещал ее возвратить.
— Вот еще, что за ребячество эти обещания! Клятва, данная лживой женщине, может быть нарушена, а кроме того, будьте настороже. Может оказаться, что вы носите какой-нибудь опасный талисман. Говорят, Тюржис страшная колдунья.
— В колдовство я не верю.
— И не верите в магиков?
— Я верю немного в магическую женщину. — Он сделал ударение на слове «женщина».
— Послушайте, дайте мне эту ладанку, и тогда, быть может, я скину маску.
— Поймал. Это голос Тюржис!
— Спрашиваю в последний раз: дадите ли вы мне эту ладанку?
— Я вам ее верну, если маска будет снята.
— Ах, вы выводите меня из терпения с вашей Тюржис. Любите ее сколько вам угодно, какое мне до всего этого дело? — Она повернулась в кресле с видом возмущения. Атлас, покрывавший ее грудь, возбужденно поднимался и опускался. Несколько минут она хранила молчание. Потом, внезапно повернувшись, она произнесла насмешливым голосом:
— Vala me Dios! Vuestra Mersed no es caballero, es un monge.[54]
Ударом кулака она опрокинула сразу обе горящие свечи на стол и половину бутылок и блюд. Свет мгновенно погас. В ту же минуту она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то пылающие губы отыскивают его губы и две руки с силой сжимают его в объятиях.