ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ
Прорицатель . Берегись мартовских ид! Шекспир , «Юлий Цезарь».
В тот же вечер, в обычный час, Мержи вышел из дому, закутавшись плащом, по цвету не отличавшимся от стен, в шляпе, опущенной на глаза, и с надлежащей осторожностью направился к дому графини. Едва он сделал несколько шагов, как встретил хирурга Амвросия Паре, с которым познакомился в дни, когда пользовался его заботами, будучи раненым. Паре, несомненно, шел из особняка Шатильона, и Мержи, поняв, что тот его уже узнал, справился о здоровье адмирала.
— Ему лучше, — ответил хирург. — Рана серьезная, но больной крепок. С божьей помощью он поправится. Надеюсь, что прописанная мною микстура будет для него целительна и он будет спать спокойно.
Какой-то человек из простонародья, проходя мимо, услышал, что речь идет об адмирале. Когда он отошел довольно далеко, настолько, что мог безнаказанно проявить дерзость, он закричал:
— Скоро настанет час, когда ваш чортов адмирал пропляшет монфоконскую сарабанду[60], — и бросился бежать со всех ног.
— Жалкая сволочь, — произнес Мержи. — Жалею, что наш адмирал вынужден жить в городе, где у него столько врагов.
— К счастью, его особняк хорошо охраняется, — ответил врач. — Когда я его оставил, все лестницы кишмя кишели солдатами с тлеющими пальниками в руках. Ах, господин Мержи, население столицы нас не любит. Но поздно, мне пора в Лувр.
Они расстались, пожелав друг другу доброй ночи, и Мержи пошел своей дорогой, предавшись розовым мечтам, которые быстро заставили его забыть и адмирала, и ненависть католиков. Однако, он не мог не заметить необычайного движения парижских улиц, обычно столь мало оживленных с наступлением ночи. То ему попадались навстречу грузчики, тащившие на плечах тяжести странной формы, казавшиеся в темноте связками пик, то это были взводы солдат, проходивших безмолвно с оружием на изготовку, с горящими пальниками; кое-где поспешно распахивались окна, на мгновение показывалась какая-то фигура с фонарем и исчезала мгновенно.
— Эй! — крикнул он кому-то из грузчиков. — Добрый человек, что несешь в такой поздний час?
— Игрушки во дворец на нынешнюю ночь, любезный дворянин!
— Любезный, — обратился Мержи к сержанту, шедшему во главе патруля, — куда вы идете в таком вооружении?
— Идем во дворец поиграть нынешней ночью, любезный дворянин!
— Эй, паж, почему вы не с королем, куда вы с товарищем ведете лошадей в боевом снаряжении?
— Во дворец, для нынешней ночной игры, любезный дворянин.
— Ночная игра, — повторял про себя Мержи. — Кажется, все, кроме меня, понимают, в чем дело. Впрочем, мне-то что. Король может играть без меня, меня мало интересуют его развлечения.
Немного далее он заметил дурно одетого человека, который останавливался перед некоторыми домами и отмечал двери, ставя мелом кресты.
— Эй, милый человек, ты квартирьер, что ли, что размечаешь военный постой?
Неизвестный скрылся без ответа.
На перекрестке, сворачивая на улицу, где проживала графиня, Мержи едва не сбил с ног человека, закутанного, как и он, в широкий плащ и огибающего угол дома, стремясь в противоположном направлении.
Несмотря на темную ночь и принятые обоими меры, делавшие каждого незаметным, оба они сразу узнали друг друга.
— А, добрый вечер, Бевиль, — сказал Мержи, протягивая ему руку.
Чтобы протянуть ему правую, Бевиль сделал странное движение под плащом: из правой он переложил в левую какой-то предмет, повидимому, довольно тяжелый, при этом плащ слегка приоткрылся.
— Да здравствует доблестный повелитель, баловень красавиц! — воскликнул Бевиль. — Бьюсь об заклад, что мои благородный друг спешит на счастливое свидание.
— А вы сами, сударь… сдается мне, что мужья крепко вас не любят: если не ошибаюсь, у вас на груди сверкнула кольчуга, а то, что вы держите под плащом, чортовски смахивает на пистолеты.
— Надо быть настороже, господин Бернар, очень настороже!
Произнося эти слова, он старательно поправил плащ, чтобы скрыть бывшее на нем вооружение.
— Бесконечно сожалею, что не могу вам предложить своей службы и своей шпаги, чтобы на улице сторожить покой вашей дамы. Сегодня никак не могу. Но в другой раз, пожалуйста, располагайте мною.
— Сегодня ночью вам нельзя итти со мною, господни Мержи.
Эта короткая фраза сопровождалась загадочной улыбкой.
— Ну, желаю вам удачи. Прощайте.
— И вам желаю удачи.
Эти прощальные слова он произнес с каким-то особым ударением.
Они разошлись, и Мержи уже отошел шагов десять, как вдруг услышал окрик Бевиля. Он обернулся и увидел, что тот идет обратно.
— Ваш брат в Париже?
— Нет, но жду со дня на день. Кстати, скажите, вы участвуете в нынешней ночной игре?
— В ночной игре?
— Да, повсюду раздаются слова о том, что сегодня ночью в Лувре большая игра.
Бевиль сквозь зубы пробормотал несколько слов.
— Еще раз прощайте, — сказал Мержи. — Я несколько тороплюсь и… вы понимаете, что я хочу сказать?
— Послушайте еще только два слова. Я не в силах отпустить вас, не дав вам дружеского совета.
— Какого совета?
— Не появляйтесь сегодня ночью в ее доме, не ходите к ней. Завтра вы будете мне за это благодарны.
— Это ваш совет? Но я вас не понимаю. Что значит: к ней?
— Полноте-ка, мы отлично понимаем друг друга. Но если вы хотите быть благоразумным, то сегодня же вечером переправьтесь на другой берег Сены.
— Таким образом, вы хотите закончить наш разговор шуточкой?
— Нимало! Я говорю серьезно, как никогда. Говорят вам: отправляйтесь на другой берег Сены, а если дьявол не дает вам покоя и вам невтерпеж, то отправляйтесь-ка в монастырь якобинок на улице св. Якова, минуйте две двери святых отцов и вы увидите большое деревянное распятие на домике довольно жалкого вида; как видите, вывеска мало соответствует учреждению. Но, чорт с ней… вы постучитесь и найдете там старуху, весьма услужливую; она из уважения ко мне окажет вам хороший прием… перекиньте жар вашей крови на другой берег Сены, у матушки Блюлар племянницы миленькие и очень услужливые… Понимаете?
— Вы слишком добры. Привет и поцелуй.
— Да слушайте ж, я говорю серьезно. Прошу вас, последуйте моему совету. Даю вам честное слово дворянина, он хорош во всех отношениях.
— Очень благодарен! Воспользуюсь в другой раз, а сегодня меня ждут. — Мержи двинулся дальше.
— Добрый друг, переправьтесь через Сену, вот мое последнее слово. Если вы не послушаетесь и с вами случится беда, я умываю руки.
Чрезвычайная серьезность тона поразила Мержи. Бевиль уже шел, повернувшись к нему спиной, и на этот раз Мержи задержал его:
— Что за чертовщину вы несете, объясните мне, Бевиль! Перестаньте говорить загадками.
— Дорогой мой, я, быть может, совсем не должен был говорить вам так ясно, но, повторяю, переправьтесь через реку до наступления ночи, а теперь прощайте!
— Но…
Бевиль был уже далеко. Мержи бежал за ним минуту, но вскоре, стыдясь, что теряет время, которое мог бы употребить интереснее, вернулся и подошел к саду, в который нужно было войти. Ему пришлось некоторое время ходить вперед и назад, чтобы переждать нескольких прохожих. Он боялся, что им покажется странным, что он входит в садовую калитку в такой поздний час. Ночь была прекрасная. Тихий ветерок смягчил дневную жару. Луна то появлялась, то исчезала среди легких белых облаков. Это была ночь, созданная для любви. На минуту улица осталась пустынной, и тотчас же Мержи открыл калитку и бесшумно запер за собою. Сердце его билось сильно, но он думал только о наслаждениях, которые ждали его у Дианы, а зловещие мысли, возникшие в душе под влиянием непонятных слов Бевиля, исчезли совершенно. Крадучись, подошел он к дому. В полуоткрытом окне, за красной занавеской, горела лампа — это был условный знак. В мгновение ока он был уже в молитвенной комнате своей любовницы.
Она полулежала на очень низком диване, обитом темно-синим атласом. Ее длинные черные волосы в беспорядке рассыпались по подушке, к которой она приникла головой. Глаза у нее были закрыты, но, казалось, она делала усилия, чтобы не поднять веки. Одинокий серебряный светильник, свисавший с потолка, освещал комнату и весь свой свет изливал на бледное лицо и воспаленные губы Дианы де-Тюржис. Она не спала, но по виду ее казалось, что она находится в состоянии мучительного и тягостного бреда. Как только раздался скрип обуви Мержи и шаги по ковру молитвенной комнаты, она подняла голову, открыла глаза и губы, задрожала и с трудом подавила крик ужаса.
— Разве я напутал тебя, мой ангел? — спросил Мержи, становясь на колени перед нею и наклоняясь к подушке, на которую прекрасная графиня снова уронила голову.
— Наконец-то ты, слава богу!
— Разве я заставил себя ждать: еще нет полночи!
— Ах, оставь меня… Бернар!.. Никто не видел, как ты входил?
— Никто… Но что с тобою, любовь моя? Почему маленькие прелестные губки убегают от моих?
— Ах, Бернар, если б ты знал… О, не мучь меня, прошу тебя… Я испытываю ужаснейшие страдания; у меня страшная мигрень… больная голова, как в огне.
— Бедный друг!
— Сядь около меня… и, пожалуйста, на сегодня ничего от меня не требуй… Я совсем больна. Я очень больна…
Она зарылась головою в подушки постели. Из груди у нее вырвался жалобный стон. Потом вдруг она поднялась на локте, откинула широкую прядь волос, закрывавшую ее лицо, и, хватая Мержи за руку, приложила эту руку себе к виску. Он почувствовал сильнейшее биение артерии.
— У тебя холодная рука, мне от нее легче, — сказала она.
— Диана, как бы я хотел быть больным вместо тебя, — сказал он, целуя ее в горячий лоб.
— Ах, да… и я хотела бы… Приложи концы пальцев к векам… Мне станет легче… Мне кажется, если бы я заплакала, я не мучилась бы так. Но плакать я не могу.
Наступило долгое молчание, прерываемое только неравномерными и подавленными вздохами графини. Мержи на коленях у постели тихо поглаживал и иногда целовал закрытые веки прекрасной Дианы. Левой рукой он облокотился на ее подушку, и пальцы любовницы, сплетенные с его пальцами, время от времени сжимали их, словно судорожным движением. Дыхание Дианы, нежное и горячее в то же время, страстно щекотало щеки Мержи.
— Дорогой друг, — сказал он, наконец. — Мне кажется, что тебя мучит что-то большее, чем мигрень. Есть ли у тебя какие-нибудь поводы для огорчений… и, если есть, почему ты молчишь о них?.. Разве ты не знаешь, что, любя друг друга, мы должны делить не только радости, но и печали?
Графиня покачала головой, не открывая глаз. Губы ее шевелились, но не произносили ни слова. Потом, словно истощенная этим усилием, она снова уронила голову на плечо Мержи. В эту минуту часы пробили половину двенадцатого. Диана вздрогнула и судорожно поднялась на постели.
— Дорогая моя, правда же, вы меня пугаете!
— Ничего… ничего еще, — произнесла она глухим голосом. — Ужасен бой этих часов, и с каждым ударом кажется, что раскаленное железо входит в голову.
Мержи не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать эту голову. Вдруг она вытянула руки, положила их на плечи любовнику и, попрежнему полулежа, устремила на него сверкающие глаза, которые, казалось, хотели видеть его насквозь.
— Бернар, — сказала она, — когда ты обратишься в католичество?
— Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе станет хуже.
— Я больна от твоего упорства, но ты к этому безразличен! А между тем, время не ждет, и — даже будь я на смертном одре — я до последнего вздоха не переставала бы тебя убеждать.
Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Это вообще прекрасный довод, могущий всегда служить ответом на все вопросы, которые любовнику предлагает любовница. Но Диана, которая обычно легко поддавалась, на этот раз почти с силой и негодованием оттолкнула его.
— Послушайте, господни Мержи. Все эти дни я проливаю кровавые слезы при мысли о ваших заблуждениях. Вы можете судить, насколько я вас люблю, судите же и о том, как велики мои страдания, когда я думаю, что человек, самый дорогой для меня в жизни, в любое мгновение может погибнуть и телом и душою.
— Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить об этом.
— Нужно говорить об этом, несчастный! Кто сказал тебе, что ты проживешь больше часа в этом мире, если не покаешься?
Необычайный тон ее голоса и загадочность слов невольно возобновили в памяти Мержи предупреждения произнесенные Бевилем. Это невольно его взволновало. Но опять он сдержался и стал объяснять приступ проповеднической лихорадки исключительной религиозностью своей любовницы.
— Что вы хотите сказать, дорогая моя? Потолок упадет сейчас на голову нарочно, чтобы убить гугенота, как прошлой ночью на нас обоих свалился полог алькова? Но, к счастью, мы отделались горсточкой пыли.
— Ваше упорство приводит меня в отчаяние. Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются вас убить. Я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили вздох раньше, чем я успела привести своего духовника.
— Мои враги? По-моему, у меня нет врагов.
— Безумный! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Все французы должны быть вашими врагами, пока вы остаетесь врагом господа бога и врагом церкви.
— Оставим это, моя царица! Что касается ваших сновидений, обратитесь за их истолкованием к старой Камилле; я ничего не понимаю в этом деле, поговорим о чем-нибудь другом. Думается мне, что вы были сегодня при дворе и там подхватили вашу мигрень, причиняющую страдание вам, а меня выводящую из терпения.
— Да, я была там, Бернар, я видела королеву и вышла от нее… с твердым намерением сделать последнюю попытку заставить вас переменить… это надо сделать, это непременно надо сделать!
— Мне кажется, — прервал ее Бернар, — что раз, моя дорогая, ваша болезнь позволяет вам проповедывать с таким пылом, то, с позволения вашего, мы могли бы провести время в тысячу раз приятнее.
Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.
— Отверженный, — воскликнула она вполголоса, будто сама с собою, — почему так нужно, чтобы я была слаба с ним? — Затем продолжала уже более громко. — Ясно вижу, что вы меня не любите и цените меня не больше, чем хорошую лошадь: только бы я служила для вашего наслаждения, а мои страдания, раздирающие меня, вам безразличны. Ведь только ради вас, ради вас одного я примирилась с муками совести, по сравнению с которыми все пытки, изобретенные человеческой жестокостью, — ничто. Одно слово, вылетевшее из ваших уст, может вернуть мир моей душе, но вы никогда не скажете этого слова. Вы не захотите пожертвовать ради меня всего лишь одним из ваших предрассудков.
— Диана, дорогая, каким преследованиям я подвергаюсь? Имейте справедливость, не будьте слепы в вашем религиозном рвении, ответьте, найдется ли другой раб, более покорный, чем я, во всех мыслях, во всех поступках? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем уверовать в некоторые вещи!
Она пожимала плечами, слушая его и глядя на него с выражением, доходившим до ненависти.
— Ведь я не мог бы, даже ради вас, сделать так, чтобы мои каштановые волосы стали белокурыми. При всем желании я для вашего удовольствия не могу изменить своего телосложения. Мои верования — это часть меня самого, и вырвать их можно только с жизнью. Мне можно двадцать лет читать проповеди, и все-таки меня не принудят верить в то, что кусочек пресного хлеба…
— Замолчи! — прервала она его повелительно. — Не надо кощунствовать, я испытала все средства, и все безуспешно. Вы все отравлены еретическим ядом, ваши глаза и уши закрыты для истины, вы боитесь ее услышать… Но есть средство уничтожить эту язву церкви, и оно будет пущено в ход.
Она зашагала по комнате с взволнованным видом и продолжала:
— Не пройдет и часа, как обезглавят семиголовую ересь! Мечи отточены, и сыны церкви готовы, еретики будут стерты с лица земли!
С этими словами, указывая пальцем на часы в углу комнаты, она произнесла:
— Гляди, у тебя пятнадцать минут осталось для покаяния. Когда стрелка дойдет до этой точки, решится твоя судьба!
Она еще не кончила говорить, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, снующей вокруг пожара. Этот шум, сначала смутный, казалось, рос с невероятной быстротой в несколько минут. Вдали послышался колокольный звон и залпы ружейных выстрелов.
— Что за ужас вы предсказываете! — воскликнул Мержи.
Графиня бросилась к окну и распахнула его.
И вот шум, не встречающий на пути ни стекол, ни занавесок, отчетливо ворвался в комнату. Казалось, слышались и крики скорби, и радостный вой. Красноватый дым поднимался к небу, взвиваясь над всеми кварталами города, доступными взору. Он был похож на дым огромного пожара, если бы запах смолы, ворвавшийся в комнату, не говорил о том, что это — дым от тысячи горящих факелов. В ту же минуту блеск ружейных залпов на мгновение осветил стекла соседнего дома.
— Резня началась! — воскликнула графиня, с ужасом хватаясь за голову.
— Какая резня, что вы хотите сказать этим?
— Сегодня ночью перережут всех гугенотов, таков приказ короля. Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не избегнет казни. Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры.
Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его члены. Блуждающими глазами смотрел он на Диану Тюржис, в чертах которой он читал странную смесь тревоги и торжества. Ужасающий грохот, отдававшийся в ушах и наполнявший весь город, со всей полнотой подтверждал справедливость страшного сообщения, которое он только что услышал. Несколько минут графиня стояла неподвижно, безмолвно устремив на него глаза; только рукою, указывающей на окно, она словно взывала к воображению Мержи с требованием нарисовать себе кровавые сцены, о которых можно было догадаться по этим людским крикам и по этому освещению города. Постепенно выражение ее лица смягчалось, дикая радость исчезла, но осталось чувство ужаса. Наконец, падая на колени, она закричала умоляющим голосом:
— Бернар, заклинаю тебя, спасай свою жизнь, обратись в истинную веру: спаси себя, спаси мою жизнь, зависящую от этого!
Мержи бросил на нее дикий взгляд, а она, не вставая с колеи, ползла к нему по комнате с распростертыми вперед руками. Не отвечая ей ни слова, он побежал в глубь молитвенной комнаты и там схватил свою шпагу, брошенную на кресло перед тем, как войти в комнату.
— Несчастный, что же ты собираешься сделать? — воскликнула графиня, подбегая к нему.
— Защищаться! Меня не зарежут, как барана.
— Безумец! Тысячи шпаг не могли бы тебя спасти: весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане и простонародье — все принимают участие в резне, и нет ни одного гугенота, который не чувствовал бы сейчас десятка кинжалов у своей груди. Есть одно только средство для тебя вырваться из когтей смерти — это стать католиком!
Мержи был храбрецом, но, представляя себе все опасности, которые сулила эта ночь, он на мгновение почувствовал, как подлый страх зашевелился в его груди и даже на секунду мелькнула мысль, исчезнувшая с быстротою молнии, о том, чтобы спастись переменой религии.
— Я отвечаю за то, что ты будешь жить, если ты станешь католиком, — сказала Диана, складывая руки.
Мержи думал: «Если я отрекусь, я сам себя буду презирать всю жизнь».
Достаточно было одной этой мысли, чтобы храбрость к нему вернулась и чтобы удвоились силы под влиянием чувства стыда за минутную слабость.
Он надвинул шляпу на лоб, застегнул опоясье и, обмотав плащ вокруг левой руки вместо щита, решительно направился к двери.
— Куда ты идешь, несчастный?
— На улицу. Я не хочу доставлять вам сожаления по поводу того, что меня зарежут в вашем доме, на ваших глазах.
В голосе у него прозвучало такое презрение, что графиня этим была совершенно подавлена. Она загородила ему дорогу, он оттолкнул ее резко и решительно, но она схватилась за полу его камзола и ползла за ним на коленях.
— Оставьте меня, — кричал он. — Вы, что же, хотите своими руками подставить меня под кинжал убийц? Любовница гугенота может искупить свои грехи, лишь принося в жертву богу кровь своего любовника.
— Остановись, Бернар, умоляю. У меня нет другого желания, кроме твоего спасения. Живи для меня, ангел мой! Спаси себя во имя нашей любви!.. Согласись произнести одно лишь слово, и — я клянусь тебе — ты будешь спасен.
— Как, чтобы я принял веру убийц и разбойников? О, евангельские мученики, я скорее соединюсь с вами!
Он так порывисто вырвался из ее рук, что графиня тяжело упала на паркет. Он хотел открыть выходную дверь, как вдруг Диана с ловкостью молодой тигрицы бросилась на него и сжала его в объятиях с такой силой, какая свойственна только здоровому мужчине.
— Бернар! — закричала она со слезами на глазах. — Таким я люблю тебя еще больше, чем если бы ты сделался католиком!.. Останься здесь, моя единственная любовь, останься со мной, смельчак Бернар, — говорила она, сжимая его в объятиях. — Они не станут искать тебя здесь. Им пришлось бы убить меня, чтобы добраться до твоей груди. Прости меня, мой милый, я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой, но я спасу тебя или погибну вместе с тобой.
В эту минуту раздался грубый стук в дверь. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи, освободившись от ее объятий, не сбрасывая плаща с левой руки, почувствовал тогда такую силу решимости, что не задумался бы, очертя голову, броситься в толпу убийц, если бы они явились сюда.
Почти во всех домах Парижа во входных дверях были маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной сеткой, так что обитатели дома могли всегда удостовериться раньше, чем впустить кого-либо, насколько безопасно для них открыть дверь.
Зачастую даже массивные дубовые двери, обитые толстым железом и огромными гвоздями, не казались безопасными для осторожных и предусмотрительных людей тогдашнего времени, которые не желали сдаваться иначе, как после правильной осады жилища. Поэтому с обеих сторон дверей делали ради такой самозащиты узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, можно было легко расстреливать осаждающих.
Старый испытанный конюх графини, увидев через дверную решетку того, кто стоит за дверью, и подвергнув стоящего соответствующему допросу, вернулся и сообщил своей госпоже, что капитан Жорж Мержи настойчиво просит разрешения войти.
Страх прошел; дверь была открыта.