С марта месяца солнце с каждым днём удлиняло свой путь по небу, взбиралось всё выше и выше, лучи его становились теплее и теплее.
Весна пришла сразу.
Ещё вчера лежали мощные забои снега в руслах рек, в оврагах и между холмами. Только немногие проталины показались кое-где, да потемнели по краям озёра: выступила вода на лёд. А сегодня скопившаяся в ручьях под снегом вода прорвала пласты снега и весенние ручьи побежали в озёра, речки, реки, в лиман и море, поднимая постепенно в них лёд. Быстро зазеленела травка на проталинах, завозились в траве насекомые, и скоро появились комары и мошки, этот «гнус» — бич всего существующего в тундре. С юга показались стаи летних жильцов тундры. На озёрах и реках гомон птиц становился всё громче от количества и богаче от разнообразия голосов. Только в лимане лёд, набухший и синий, был неподвижен. Но в двадцатых числах июня и он тронулся, а к первому июля лиман очистился ото льда.
К этому времени солнце пряталось за горизонтом не дольше, чем девушка от милого за занавеской. В неуловимый миг вечерняя заря становилась утренней. Зазеваешься, не успеешь лечь спать вовремя — смотришь, уже утро, и солнце высоко. Да и сон в это время бежит от человека.
Как можно предаваться сну в эти ясные, тихие, прозрачные дни приполярной весны и короткого северного лета. Почти незаходящее солнце греет мягко и ласково, кажется, что видишь и слышишь, как растёт под его лучами трава, просыпается кругом жизнь. Смотришь в тундру и чувствуешь её величественный размах, погружённый в тишину, которую не нарушают, а точно тонут в ней, звуки свободной первобытной природы. Доносится гоготанье гусей с озёр, свистят поднимающиеся с земли ржанки, завывают сторожкие и хитрые гагары, слышится резкий голос какого-то хищника, подравшегося из-за добычи с белой, далеко видной в тундре, полярной совой, с задорным криком взмоет над тундрой петушок-куропатка и — тишина… Только шумит в стороне весенний ручей, каскадом падающий с обрыва.
В один из таких дней пограничники сидели у вырытой на окраине поста землянки старого чукчи Окоя, когда-то самостоятельно кочевавшего со своим табуном. Польстился Окой на хорошие зимние пастбища у моря и подогнал туда своих оленей. Подул с моря тёплый влажный ветер, а потом ударил мороз, и погубила оленей смертоносная гололедица. Не в силах были они достать мох из-подо льда, не могли и убежать — скользили, разъезжались ноги — и обессиленные, измученные животные падали и подыхали. По костям своих оленей Окой проследил весь их путь, проследил, как его табун растаял, словно снег весной. И стал Окой ловить рыбу на посту и перебиваться чёрной работой то у одного, то у другого…
Окой развивал пограничникам, не больше, не меньше, как анимистическую теорию религиозного мировоззрения, повторяя для ясности некоторые фразы ломаным русским языком. Шитиков, служивший переводчиком у начальника уезда, переводил. В общем, по Окою, получалась такая концепция:
— В речном яру живёт человек, — говорил Окой, — голос там существует и говорит. Маленькая серенькая плиска с синей грудью шаманит на ветке… Дерево дрожит и плачет под топором, как бубен под колотушкой… Всё, что существует, живёт… Духи окружают людей. Всё наполнено жизнью и голосами — светильник ходит, стены имеют свой голос, и даже урыльник имеет свою страну и шатёр, и жену, и детей… Шкурки песцов в мешках разговаривают по ночам. Рога на могилах ходят дозором по кладбищу, и сами покойники встают и приходят к живым. В небе живут солнце и луна, а звёзды — это их дети. Всё живёт.
— Вот так символ веры, — сказал негромко Ливанов, а Толкачёв в стремлении ниспровергнуть эту систему взглядов спросил:
— А камни и облака тоже живут?
И получил ответ:
— Если камень лежит — он мёртвый, если катится с горы — живой. Если облако бежит по небу — оно живёт…
— Эх, отец, а не был ли ты случайно этим, как его… шаманом? Ну-ка переведи, — сказал Илюхин, чувствуя во взгляде старика что-тб чуждое, враждебное.
— Кто поверит шаману, у которого погиб табун оленей? — ответил вопросом Окой.
— Ты, Окой, не виляй, прямо говори…
Неизвестно, куда завёл бы этот философский диспут, но в это время из-за кладбища вынеслась шхуна. «Тра-та-та… тра-та-та… тра-та-та…» — бойко татакал её мотор. Шхуна шла прямо к посёлку. На флагштоке трепыхался флаг с красными полосами и белыми звёздами по синему полю.
— В ружьё! — донеслась из казармы команда Воронцова. Пограничники побежали, перегоняя один другого…
Когда вельбот погранотряда подошёл к шхуне, она уже стояла на якоре недалеко от устья Казачки, как раз напротив ревкома.
Первым на борт шхуны ловко прыгнул Букин. За ним неторопливо перелез Воронцов. За командиром перебрались взятые им на шхуну пограничники: Кравченко, Илюхин, Чеботарёв, Соболев.
Шхуна представляла собой небольшое двухмачтовое судно. Её выпуклая палуба, вымытая морскими волнами, поражала чистотой. Из приоткрытого люка переднего трюма шёл аромат фруктов. В кормовой части шхуны стояла штурвальная рубка, небольшой трап сзади её опускался к двери кубрика.
Два матроса стояли на носу шхуны, у ручной лебёдки, и с любопытством разглядывали советских пограничников. Двое других обитателей шхуны стояли у штурвальной рубки. Один — в штатском костюме, с галстуком и чётким пробором на голове — имел хищное выражение лица и насторожённый взгляд. Другой — в синей робе и с рыжими вихрами — глядел из-под белёсых бровей голубыми глазами внимательно и спокойно. Он вынул бумажник, вытащил из него пакет и молча подал его Воронцову. Командир пограничников неловко взял пакет своими толстыми непривычными пальцами крестьянина и стал его рассматривать. Он превосходно стрелял, прекрасно знал все виды оружия, уверенно бросал гранаты, но бумаги смущали его, как в двадцать лет смущают письма любимой.
— Распечатывай, — шепнул комиссар.
Воронцов медленно оторвал краешек пакета и, передав его в таком виде Букину, с облегчением вздохнул.
Букин вынул письмо. Оно было напечатано не русскими буквами на бланке. Букин так долго смотрел на него и с таким видом, что можно было подумать, что он его читает. Наконец, обратившись к американцам, он сказал «олл райт» и положил письмо во внутренний карман гимнастёрки.
Услышав «олл райт», рыжий американец обрадованно заговорил и стал угощать сигаретами. Но у пограничников были свои хорошие папиросы, и от сигарет они отказались.
Тогда рыжий что-то крикнул, и стоявшие на носу матросы принесли из трюма ящик ярко-оранжевых калифорнийских апельсинов, каждый из которых был величиной с небольшой арбуз. Очень хотелось попробовать их, но тоже отказались, — первым Букин, а за ним и остальные.
— Дайте-ка лучше ваши документы, граждане! — потребовал у американцев Букин.
Они не поняли. Тогда им стали объяснять на разные лады: вынимать различные бумаги, удостоверения, предъявлять их друг другу. Быстрее всех понял американец в штатском. Он буркнул что-то рыжему, и тот, вынув из бумажника, передал Букину сложенную бумагу. Но она была написана не по-русски. Положив её в тот же карман, где лежал пакет, Букин распорядился:
— Илюхин и Кравченко, отправляйтесь на берег и привезите сюда Алихановых. Они будут у нас переводчиками. Быстро!
По отзывам вернувшихся из Америки анадырцев, Алихановы знали английский язык лучше всех других.
Через полчаса двое из братьев степенно сошли с вельбота на шхуну. Это были богатыри с неторопливыми движениями и тем выражением спокойного достоинства, какое встречается только на лицах людей труда.
С их помощью произошёл следующий разговор:
— Есть ли у вас разрешение советских властей на плавание в наших водах? — спросил Букин.
— Нет.
— Зачем вы к нам прибыли?
— Торговать. Я хозяин шхуны и хозяин товаров. Но у нас в Америке я не могу торговать. Нельзя конкурировать с большими фирмами. Это невозможно.
На щеках рыжего американца проступил румянец, он бросал тревожные взгляды то на море, то на Букина или Воронцова, то на второго американца со строгим пробором волос.
— У меня не хватит денег открыть своё дело в Америке. Меня выпустят в трубу вместе с моей шхуной… Я её построил своими руками, один.
Рыжий топнул о палубу шхуны и протянул свои здоровенные ручищи, покрытые веснушками и волосами.
— И мотор он тоже сам сделал? — язвительно проговорил вполголоса Илюхин, но прикусил язык, увидев строгий взгляд Воронцова.
— Я рабочий, — ткнул себя пальцем в грудь американец. — Вы тоже рабочие, — окинул он взглядом пограничников. — Я приехал к вам и прошу разрешить мне торговать. Если надо патент — я куплю его у вас. Скажите, сколько стоит.
— Насчёт этого мы запросим, сами разрешить не можем, — ответил Букин.
— Я могу уплатить… У нас это стоило бы… ну, скажем… тысячу долларов, хорошо?
Американец переводил вопросительный взгляд с Букина на Воронцова.
— Мы не берём взяток. Разрешение торговать, если его только вам дадут, ничего не будет стоить.
Американец недоверчиво посмотрел на пограничников. С кем он говорит? Понимают ли они что-нибудь в бизнесе? Деловые ли это люди?
— Но это же… без этого нельзя… это — ваш бизнес… — пробовал он объяснить.
Комиссар, обратившись к Воронцову, вполголоса сказал:
— Придётся растолковать ему, что мы боремся за дело, не имеющее ничего общего с их бизнесом…
Но командир был другого мнения: «Только время зря потеряем: не поймут. Да и не к спеху это…» И вновь обратился через переводчиков к рыжему американцу:
— Что за люди на вашей шхуне?
— Я, два матроса, повар и мой компаньон мистер Генри Вуд.
Все взглянули на второго американца. Алихановы удивлённо переглянулись, о чём-то пошептались, и старший из братьев задал Генри Вуду какой-то вопрос. Тот отрицательно качнул головой и лающим голосом бросил отрывистую фразу. От Воронцова не укрылось, что при вопросе Алиханова лицо мистера Вуда мгновенно окаменело, но уже в следующую секунду он придал ему прежнее выражение.
— О чём это вы? — спросил Воронцов.
— Да уж очень похож этот человек на мистера Джексона, который был здесь помощником мистера Полистера… Я спросил его: не Джексон ли он. Говорит — нет.
— A-а… хорошо… Ну, а теперь передайте им, чтобы шхуна подняла якорь и зашла в Казачку, Правильно, комиссар?
— Вполне.
Когда передали это распоряжение, американцы встревоженно заговорили сначала между собой, затем с Алихановыми. Второй из братьев перевёл:
— Они боятся, как бы в реке во время отлива не повалило шхуну на бок, тогда она может повредить себе корпус. Боятся, что в таком случае товары попортятся. Просят разрешить им остаться на якоре здесь, в лимане.
Поблёскивая исподлобья волчьими глазами, американец с пробором что-то сказал. Старший Алиханов перевёл:
— Говорит, что они приехали сюда добровольно. И спрашивает: разве их арестовали и они не могут выбрать место стоянки судна там, где безопаснее.
— Скажите, что мы их не арестовываем. Но делаем так для того, чтобы они не ушли отсюда без нашего разрешения.
Алихановы ито-то продолжительно говорили с американцами, наконец, старший брат объявил:
— Они дают гарантию, что не уйдут отсюда без разрешения.
— Что же это за гарантия?
— Говорят, что их гарантия — слово джентльменов. Они дают джентльменское слово, что без разрешения не уйдут.
— Хм… Крепкая ли это гарантия?
— Смотря по тому, кто даёт… А вы их сами видите.
И, выразительно взглянув на комиссара, старший Алиханов повернулся к американцам спиной. Было видно, что эти люди не возбудили в нём никакого уважения к себе.
— Скажите, что на свою просьбу они получат ответ через полчаса.
И пограничники уехали, оставив на шхуне двух часовых: Илюхина и Кравченко.
На берегу тотчас была создана комиссия для перевода полученных от американцев бумаг. Кроме Алихановых, в комиссию вошли ещё два бывших эмигранта: Стасевич и Щепотьев. В результате их труда и пререканий появились переводы удостоверения и письма.
Удостоверение было переведено так:
«Сим удостоверяется тем, кому это нужно, что это — мистер Хенриксен, владелец и капитан шхуны „Голиаф“ вместимостью 32 регистровые тонны или около того, приписанной к порту Ном на Аляске. Команда шхуны — 4 человека. Что подписью и приложением печати удостоверяется. Начальник порта Ном на Аляске Г. Вильсон».
В пакете оказалось письмо:
«Камчатка, Анадырь, Совету.
Джентльмены!
Я пишу вам это письмо по просьбе живущего в городе Ном на Аляске мистера Хенриксена. Он владеет шхуной „Голиаф“, имеет небольшой капитал, нажитый им своим трудом. В два года он сам себе выстроил шхуну. Он едет к вам потому, что открыть какое-либо дело здесь, у нас, он не в состоянии, Мало средств. Поэтому на свои сбережения он закупил товары, погрузил на шхуну и отплывает к вам. Джентльмены! Если по вашим законам вы можете разрешить ему торговать, то разрешите. Если нет — отпустите обратно. Я ручаюсь, что он вернётся прямо на Аляску. Остаюсь с почтением, мэр города Ном Гарри Вильсон».
Эти документы были зачитаны на экстренном заседании ревкома. Разгорелись споры. Что делать с американцами: арестовать и посадить или отпустить? Или разрешить торговать, имея в виду, что они привезли фрукты, необходимые как антицынготное средство…
В разгар споров в ревком прибежал, запыхавшись, начальник радиостанции Иванов.
— Вот поймали… случайно… телеграмму из Америки.
Отдуваясь, он подал клочок бумаги, на котором было написано:
«Камчатка. Всем Советам Сибири. Копия фирме Олаф Свенсон. Второго сентября из порта Ном направлении Анадырь вышла шхуна „Голиаф“ грузом колониальных товаров зпт на борту четыре человека шкипер Хенриксен тчк Всех знающих что-либо месте нахождения шхуны просим сообщить тчк Начальник порта Ном Вильсон».
Ревком решил, что арестовать шхуну нет причин, следует запросить губревком, как с ней быть, а впредь до ответа ограничиться взятием с американцев честного слова.
— Но часовых на шхуне мы всё-таки оставим. Командир, как твоё мнение?
— Резонно.
— Действуйте по вашим инструкциям. Ревком не будет вам мешать, — сказал председатель ревкома Курилов.
Американцы с видимым удовольствием, восклицая «олл райт» и «о-кей», дали и джентльменское слово, и подписку о том, что шхуна «Голиаф», самовольно вошедшая в советские воды, будет стоять на якоре в Анадырском лимане до тех пор, пока ревком не разрешит ей сняться и уйти.
Одновременно был послан в губревком телеграфный запрос, как поступить с пришедшей шхуной.
Долго не могли уснуть в ту ночь пограничники. Теперь они чувствовали: вот она, граница. А за ней — Америка с её алчными империалистами, необыкновенной техникой и чистильщиками сапог, превращающимися, по заверению американских газет, в миллионеров…
Почему же владелец шхуны, имеющий деньги, чтобы заполнить её товарами, не нашёл себе там дела?
И почему у американцев-матросов такой апатичный и обездоленный вид? Почему рассказы об Америке побывавших там анадырцев так непохожи на ходячие представления о счастливой жизни там?..
Ложась спать, Букин выглянул в окно своей комнаты, выходившее на лиман. На мачте шхуны слабо мерцал огонёк. «Спят джентльмены, — усмехнулся комиссар. И, уже совсем засыпая, вдруг вспомнил: а мы ведь не оставили часовым продовольствия, и у них нет с собой фляжек… Ну, воды они могут спросить там…»
Утром, вскочив с постели, Букин первым делом подбежал к окну. Взглянул на лиман, протёр глаза, снова взглянул и свистнул. «Полундра, чёрт возьми!»
Шхуны в лимане не было…
Командир сердито ходил по берегу, под его ногами разлеталась галька, обычно спокойное лицо подёргивалось от порывистого движения, которым он стащил с головы «будённовку», волосы растрепались, руки рубили воздух, подчёркивая слова.
— Эх, если бы катер. Джентльмены, язви их… Вот тебе и честное слово джентльменов. Сели мы с тобой в лужу, комиссар. Эх, если бы морской катер. Ну, да погодите…
Ничего не отвечая ему, Букин пошёл в ревком.
А Воронцов говорил сбежавшимся пограничникам:
— Нельзя верить этим купцам. Сначала поп, потом купец, за ними урядник-подлец. Вместе с японцами и англичанами такие купцы участвовали в интервенции. До тех пор, пока им по шеям не наклали…
И Воронцов рассказывал:
— Это не трудно — по шеям-то им накласть. Видели мы этих вояк… Где? В Приморье во время интервенции. Ну и вояки…
На лице Воронцова появилось выражение удивления и одновременно презрения. Лохматые брови поднялись вверх, затем правая изогнулась, а левая опустилась вниз, как чашка весов с гирями.
— Бывало, американские солдаты походный марш делают, — говорил он, — а за ними раскладные койки и спальные мешки везут; всё равно, как чахоточным в санатории… Тьфу! У солдат, говорить смешно, в карманах грелки ручные были, чтобы, значит, пальцы не замерзали. А того, паря, не сообразили, что в бою от грелок да прямо на холод — пальцы хуже мёрзнут. Может быть, поэтому они с грехом пополам только в небо и попадали… Их, однако, можно просто голыми руками брать, паря, как щенков на морозе… И вот перед ними я опростоволосился…
Расстроенный Воронцов ушёл вслед за Букиным. Вскоре из ревкома на радиостанцию побежал посыльный… Но занятия в этот день происходили как обычно.
На политчасе, рассказывая об интервентах, Воронцов сказал:
— Эти янки, как их называют, мастера только грабить, к примеру, пушнину отнимать. Мало разве они увезли сурка, белки, горностая?.. Грабить они, действительно, могут, а зверствовать и того хлёстче. Такой был случай. В селе Чущевке им удалось захватить в плен двух партизан да ещё трёх крестьян. Всех их связали и привели во двор священника. Туда согнали жителей. Разорвали на арестованных одежду и стали бить их шомполами. Раны присыпали солью, поливали водой и людей снова били. А когда люди теряли сознание, их обливали холодной водой, приводили в чувство и продолжали истязанья. На телах вырезали пятиконечные звёзды… Ногти вырывали… Прижигали огнём… Под бока кололи кинжалами… Американский офицер Керри фотографировал мучения пленных… Только от наших людей это зверьё ничего не добилось. Тогда офицер приказал привязать полуживых людей к столбам. Всю ночь их терзали комары и мошки… А на другой день наших товарищей эти мерзавцы убили…
И случившимся происшествием, и этими воспоминаниями командир, видимо, очень расстроился и по-крестьянски снял свою будённовку.
Исчезновение шхуны всех заставило призадуматься. Куда она ушла? Почему ушла? Что случилось с часовыми? Как они позволили шхуне уйти? Живы ли они?..
Граница с Америкой стала сразу ближе, где-то рядом. Задумчивые пограничники то и дело смотрели куда-то с дальним прицелом.
Над постом висела туча комаров и мошкары. Лица у всех распухли от укусов насекомых. Спасенья от них, кроме как спрятаться, не было никакого. Даже собаки, и те не выдерживали. Порой какая-нибудь из них, замученная жгучими укусами, с визгом срывалась с привязи и, завывая, залезала в Казачку, водой сгоняя с себя насекомых.
Исчезновение шхуны оживлённо обсуждалось всеми анадырцами. Они уверенно говорили, что приезжал бывший помощник Полистера, мистер Джексон, не захотевший признаться; говорили, что американцы связали часовых и увезли их в Америку.
— Откуда вы это знаете? — спрашивали пограничники.
— Э, да разве мы американцев не знаем, — отвечали анадырцы.
К вечеру мистера Полистера позвали в ревком.