Когда старший Алиханов спросил американца с пробором, не Джексон ли он, бывший помощник мистера Полистера, то есть мистер Джексон, он же Генри Вуд, он же капитан разведки Джон Хоукс, внутренне вздрогнул и почувствовал, что его лицо окаменело. Он послал своей фортуне тысячу проклятий — его узнали! — и усилием воли постарался выразить равнодушие к вопросу. Но в душе ругался, на чём свет стоит: его узнали, несмотря на прошедшие годы, изменённую прическу, отращённые усики… Провал с первого же шага!
Он стал раздумывать. Теперь сходить на берег, да и вообще оставаться здесь, не было никакого смысла. Раз его узнали эти двое, узнают и другие. Надо уносить ноги и как можно скорее. Служба всегда найдёт способ наверстать упущенное. Но он не найдёт себе второй головы. Каким цепким и подозрительным взглядом кольнул его этот заросший волосами медведь, один из командиров, когда осетин сказал ему, что он похож на Джексона.
У Джона Хоукса отлегло на душе, когда с американцев взяли подписку и джентльменское слово.
Теперь он не должен терять время. Простаки!.. Джентльменское слово — не цепь, подписка — не решётка. Вот если бы не часовые, то шхуна могла бы так же свободно уйти отсюда, как и пришла…
И Хоукс стал приглядываться к часовым. Илюхин возился с разбросанным по палубе канатом, устраивая место, где можно было бы прилечь поудобнее. Кравченко, оглядев шхуну, подошёл к баку, стоявшему перед штурвальной рубкой, и, налив кружку воды, залпом выпил её. Медведь и тигр, чёрт бы их взял. Нет, силой тут ничего не поделаешь. А зачем сила? Разве не учил их полковник Гувер прибегать больше к хитрости, чем к силе. Сила там, где нет терпения. Основные качества разведчика — терпение, хитрость, рассудительность. Итак — хитрость…
Четверть часа спустя он вошёл в каюту, где на койке лежал мрачный Хенриксен.
— Коварнее большевиков нет людей на свете. Как ты думаешь, что это за люди остались на шхуне? Я уверен, что у них, кроме винтовок, припрятаны стрихнин и кинжалы… Неприятно сдохнуть, как крыса, от яда… На всякий случай предупреди наших, чтобы никто не пил воду из бака: они что-то вертятся около него, могут подсыпать…
— Слушаю, сэр, — вскочил обалдевший Хенриксен. А Хоукс открыл свой чемодан, вынул коробочку и стал перебирать в ней порошки и таблетки.
Поднявшись через некоторое время на палубу, Хоукс подошёл к баку, налил кружку, посмотрел, много ли воды осталось в баке, и ушёл. Никто не заметил, как из его рук в бак просыпался какой-то порошок. Дул небольшой ветер, шхуна легонько покачивалась, вода в баке, болтаясь, растворила снотворный порошок, а бойцы смотрели на берег и от скуки что-то сигналили руками стоявшим там пограничникам.
Оставшись наедине с Хенриксеном, Хоукс спросил:
— Ты представляешь, что будет с нами дальше?
Нет, шкипер не знал и не представлял. Тогда Хоукс стал рисовать ему картину будущего. Испуганный и растерянный Хенриксен, слушая Хоукса, припоминал виденные им в журналах фото, на которых большевики изображались обросшими волосами, в косматых папахах, опоясанными пулемётными лентами, увешанными оружием, с бомбами в руках и кинжалами в зубах. И он поверил Хоуксу, что его шхуна и товары будут отобраны, они все арестованы и что им предстоит ужасная смерть от пыток.
— Но что же делать? Что делать?! — восклицал незадачливый купец.
— Беспрекословно выполнять всё, что я прикажу.
— Слушаю вас, сэр. Ну, разумеется, сэр. Приказывайте скорее. Я готов на всё!
Наступила ночь. Нежные краски северной зари настраивали на мечтательный лад. Пристроившись на канате, Кравченко упёрся подбородком в локти и смотрел на темнеющие краски неба.
— А ну, Мыкола, подай мне водицы, — попросил он товарища.
— Не велик пан — возьмёшь и сам… Да и куда тебе. Ты и так чуть не ведро выпил.
— А бис его знае… Пью и только бильше пить хочу.
Илюхин подал приятелю кружку воды из бака, предварительно напившись сам.
— А ты заметил, Григорий, американцы из этого бака не пьют. Может, он поганый, аль вода в нем негодная?
— Вода, как вода, только трошки горше нашей буде. Дай-ка ще одну…
Солнце зашло. Огненно-золотые переливы зари с растянутыми вдоль горизонта полосками лиловых облачков приковывали взгляд.
— Во-он там, где сейчас еще солнышко, там, Гриша, наша Волга… А дальше Москва…
— Оце, друже, верно. Тильки нам треба смотреть осю сторону, — и Кравченко показал на восток.
Оттуда шла темь, она уже окутала лиман, его берега, шхуну и посёлок сумерками. Если бы не заря, ничего не было бы видно. Илюхин, повернувшись лицом к заре, сказал:
— А на чёрт мне смотреть на твой восток. Мне своя сторона больше нравится.
— Хиба ж она мне не мила? Тильки туточки граница…
Друзья помолчали. Кравченко зевнул и спросил:
— Слыхал, друже, як той американец брехав, шо вин сам зробив оцю шхунячку. Чи то правда, чи ни?
— Правда?! От такой правды он не был бы богат, а стал бы горбат… Мог бы он один хоть ту мачту вон поставить? А мог мотор сделать? Брешет собака. Кто-то делал, а он подгонял. Волки на всём свете одинаковы, чай.
— Оце верно, Мыкола. А-а-а… — зевнул Кравченко. — Дуже политычный ты стал, прямо як комиссар… А-а-а… Ой, друже, спать хочу. Скоро отлив начнётся, А-а-а…
Кравченко стал зевать раз за разом. Зевота заразительна, и, глядя на него, Илюхин тоже нет-нет да и растягивал рот.
— Я тоже, браток, спать хочу. Прямо валит… Давай поспим на перемену, как в карауле. Сначала ты, потом я. Или я сначала?
— Нет, Мыкола, я прилягу. Ты стой, а я трохи подремлю. Потом разбудишь меня, як той гусь на Геке, тоди я буду караулить, а ты спать…
Через минуту Кравченко спал богатырским сном. Глядя на зарю, Илюхин стал мечтать и, наверное, задремал стоя. Эй, часовой, не мечтай!..
Из кубрика, неслышно шагая, показалась одна фигура, вторая, третья… Хоукс подвинулся к баку с водой, заглянул в него. Но… что это?! Прыжок! Взмах! Удар!.. Огненная заря рассыпалась тысячами разноцветных искр, завертелась маховиком, и спустилась тёмная ночь над Илюхиным. А три тени метнулись к Кравченко…
Предостерегающе поднял Хоукс руку, поправил кастет на ней и обрушил на голову Кравченко страшный удар. Только застонал пограничник.
— Быстро связать обоих, — распорядился Хоукс. — Эти буйволы могут перенести даже такие удары. Я им вкатил в бак снотворного на целый табун лошадей, а они попивают эту отраву, точно сельтерскую… Пришлось оглушить, это надёжнее. Хелло! Вяжите мёртвыми узлами, прочно, Крепко. Это — ценная добыча… Впрочем, я сам проверю.
Хоукс ощупал узлы. Пограничники были скручены, обмотаны, связаны по рукам и ногам крепкими манильскими тросами. Убедившись в надёжности узлов и верёвок, Хоукс приказал спустить их в кубрик.
— О-кей, — удовлетворённо произнёс разведчик, доставая из шкафчика бутылку бренди. — Сейчас будем поднимать якорь. Но помнить: главное — без шума.
На посту потух последний, в комнате Букина, огонёк, когда Хоукс скомандовал вполголоса:
— Пошли. Мотор не заводить, шхуну спустить по течению…
Через полтора часа «Голиаф» был уже в море. Хенриксен мурлыкал что-то у штурвала. Шутка ли, унести ноги и спасти своё состояние! Но ещё больше доволен был Хоукс. Не каждому удаётся залезть в пасть дракона и выбраться из неё… Осушив по этому поводу добрую бутылку виски, он улёгся спать.
Неприятно, конечно, возвращаться, не выполнив задания. Но не он, чёрт возьми, виноват в этой неудаче. Зато он везёт двух «языков», вой они дрыхнут в разных углах… Сутки, пожалуй, проспят… Его задание выполнят другие, а вот живых большевиков в Соединённые Штаты еще никто не привозил… И как ловко это вышло. Он — первый, взявший в плен красных дьяволов… Там, в Америке, живых большевиков ещё и не видели. Вот его приятель, мэр города Ном, живёт рядом, а не видел…
Крепкие натуры Илюхина и Кравченко выдержали. Через сутки они проснулись.
Очнувшиеся пограничники могли только оглядеть друг друга молча и так же молча наблюдать. Посреди кубрика был прикреплён стол, по бокам его — четыре спальных места, попарно, как в вагонах. На одном лежал американец с растрёпанным пробором и трубкой в зубах…
Увидев, что пограничники пришли в себя, Джон Хоукс обрадованно соскочил с койки:
— Годдэм, очнулись?! Не ожидал… Говорите своим родителям спасибо, что крепко сшили вас. Ну как вы себя чувствуете?
Он говорил по-русски с сильным акцентом, но довольно хорошо.
— Что же вы молчите?.. Ах, извините, джентльмены, я забыл, что вам мешают эти соски.
Он выдернул у них кляпы и заговорил снова.
— Я привезу вас в Америку. Вы крестьяне? Вам дадут землю и станете фермерами. Женитесь на Красивых девушках. Разбогатеете и будете благодарить меня за то, что я увёз вас из Совдепии. Как вам это нравится?
Молчание.
— Сначала вы погуляете в наших барах и ресторанах. Мы дадим вам денег, много денег. Вот, доллары… не ваши «лимоны» и червонцы… «На господа уповаем», как выбито на серебряных долларах. Ха-ха!
Хоукс вынул пачку денег, помахал ими и опять положил в карман.
— Почему молчите?.. Хотите пить?
Илюхин дёрнул головой, и глаза его жадно блеснули. Хоукс, заметив это, сказал:
— Может быть, в воду подбавить вина? Это будет неплохо… Скажите, сколько человек в вашем отряде? Двадцать, тридцать?
Молчание.
— Не думайте, что это военная тайна. Вас двадцать пять человек. Больше в посёлке не поместится. Ну, может быть, на пять человек больше, на пять меньше, это роли не играет. Правда?
— Хм… хм… — захмыкал Илюхин, как бы собираясь ответить.
— Мыкола! — предостерегающе прорычал Кравченко.
— А, богатырь заговорил… Ну, я с вами ссориться не буду. Наоборот, дам вам кушать. Приходится пока беспокоиться за вашу драгоценную жизнь, — он поставил перед ними тарелки с бутербродами и стаканы с водой. — Ведь вы мой, хе-хе-хе, капитал. Подумать только: Джон Хоукс привёз в Америку настоящих живых большевиков!.. Вот бы вам ещё кинжалы всунуть в зубы. Картина!
Он хохотал, задумывался, мечтательно улыбался.
— Поэтому жрите, сэры. Без пищи можно сдохнуть, как сказал Христос… А вам сдыхать пока нельзя. Нельзя! Ах, вы без вилок не едите. Ничего — обойдётесь. Суйтесь вашими рылами прямо в тарелки.
Только он сказал это, как Кравченко ударил связанными руками по краю тарелки, она подпрыгнула, перевернулась и полетела к стенке, обсыпав Хоукса кусками хлеба, колбасы, сыра. Он стал отряхиваться.
— Ха! Красный рыцарь в негодовании. Он не хочет быть свиньёй. Придётся, придётся, джентльмены. — Но вдруг лицо его исказилось, и он обычным своим тоном злобно закончил — Ничего, жрать захотите, и объедкам будете рады.
Закурив сигару, Хоукс несколько раз глубоко затянулся и сказал:
— Олл райт. Не хотите жрать — не надо. Но поговорить — мы всё же поговорим… Скажите, где выставлены пограничные посты. В Майна-Пыльгин есть? На Русской Кошке, в Крестах, на мысе Чаплин? Мыс Дежнев? Где?..
Пограничники молчали.
Хоукс встал, ткнул Илюхина в лицо ботинком и присел около него:
— Ну ты, говори! Где стоят посты?
Молчание.
— Ах ты, помесь волка! Ты у меня заговоришь… — И, затянувшись, Хоукс приставил горящую сигару к кончику носа Илюхина и надавил… Пепел с сигары посыпался в ноздри и глаза пограничника. Он с силой дёрнул головой и взвыл.
— Мыкола, не реви! Вин же гад. Не реви, душа с тебя вон!
— A-а, вон ты как… Сейчас заговоришь по-другому. Шкипер!
На рёв Хоукса влетел Хенриксен.
— А ну-ка подержи этого слона на всякий случай.
На связанного Кравченко навалился Хенриксен, а Хоукс, зажигая одну за другой спички, прижигал ими уши украинца.
— Одно слово, только одно: сколько пулемётов в вашем отряде. Два, три?
Запахло горелыми волосами и ещё чем-то… Лопнула кожа ушей… Но американцы не услышали даже стона. Только карие очи Кравченко сверкали всё больше и больше, как угли в кузнечном горне, и Хенриксен отвернулся, будучи не в силах вынести этот взгляд. Такая в нём была сила. Сила и ненависть.
— Подержи-ка его за голову, вот так…
Хенриксен вцепился Кравченко в подбородок одной рукой, а другой ручищей захватил лоб. Хоукс стал лить из кружки воду в ноздри. Кравченко глотал, захлёбывался, кашлял, а Хоукс всё лил и лил… Вот уже семь кружек… восемь… девять… десять… одиннадцать… двен… Сильный удар свалил Хоукса на пол. Эго Илюхин подполз и, как сом бьёт хвостом, ударил связанными ногами садиста. Вскочив, Хоукс разбил тяжёлую, белого фарфора кружку о голову Илюхина и со злостью плюнул:
— Тьфу, чёрт бы вас побрал, идиоты! Шкипер, ступай, веди свою салатницу, быстрей.
Он лёг, закурил и со злостью сказал:
— Вот приедем — поговорим. Наши специалисты, — он криво усмехнулся, — выжмут из вас всё, что только есть в ваших башках…
Пограничники молча лежали на полу кубрика связанные, окровавленные, измученные издевательствами, голодом и побоями. За стеной кубрика шумели волны. Слышалось ритмичное татаканье движка: «тра-та-та, тра-та-та»…
Вечером пленников поодиночке вывели в гальюн оправиться. Руки им развязали, но на ноги надели какие-то ржавые цепи, а к ним подвязали длинный трос — если и в воду упадёшь, так вытащат. Дверь гальюна закрывать не разрешали. Потом цепи сняли, а руки и ноги снова связали верёвками.
Установленный для пленников режим наводил их на размышления. «Боятся, чтобы не утонули или не сбежали… А нельзя ли, действительно, сбежать?.. Нет, бежать некуда. Вот освободиться, пожалуй, можно…»
На третьи сутки к вечеру американцы стали оживлённо и громко переговариваться, чаще забегать в каюту, прибирать вещи. «Видно, к ихней Америке подходим. Вот посадят там за решётку и — пиши прощай…»
— Ну как дела, Майк? Ночью войдём в порт или завтра утром? По-моему, ветер крепчает, и завтра будет настоящий штормяга, а вы как думаете?
— Я шкипер, мистер Вуд, а не пророк Исайя, и делать предсказания не берусь. Но завтра мы войдём в Ном.
…Когда поздней ночью раздался храп Хоукса, Илюхин, извиваясь, подполз к Кравченко.
Вот он тыкается лицом в солдатский ремень приятеля, стараясь зацепиться своим кляпом за пряжку ремня. Но это не удаётся. Проходит пять, десять, двадцать минут. Наконец, мохры кляпа за что-то зацепились, и саратовец вытаскивает его изо рта. Делает глубокий вздох. Быстро находит губами связанные руки Кравченко и принимается развязывать их, дёргая зубами извилины верёвки, завязанной морским узлом. Проходит полчаса, прежде чем ослабевает узел. Но лишь только ослабел — через минуту руки Кравченко свободны. Вдруг по трапу шаги. Кравченко поворачивается лицом к стене, закрывает собой развязанные руки. Входит матрос. Бросает мимолётный взгляд на бойцов — это не его добыча, — и ничего подозрительного не замечает. Уходит. Кравченко быстро освобождает от верёвок свои ноги, развязывает верёвки на руках Илюхина. Напряжённо вслушиваются. Хоукс храпит. Украинец берёт со стола большой и тяжёлый кувшин и… ставит его обратно. Крадётся к Хоуксу, поднимает кулак. Х-р-рясь! Кувшином можно череп разбить, а кулаком только оглушить, к тому же наверняка.
Кравченко быстро ощупывает американца, находит револьвер, перекладывает в свой карман. Опять шаги.
— К двери! — громко шепчет Илюхин.
— Годдэм! — распахивает дверь Хенриксен и… в тот же миг летит с ног.
Его немедленно связывают.
Кравченко лезет в шкафчик, достаёт галеты и ветчину. Они жадно пьют воду и закусывают.
— Светает, Мыкола.
— Давай торопиться, Гриша. Пойдём на палубу, свяжем ещё тех матросов.
Илюхин берёт у связанного Хенриксена из заднего кармана браунинг, и бойцы выходят из каюты.
Увидев их с револьверами в руках, матросы застывают, выпучив глаза, и поднимают руки вверх. Их тоже связывают…
На востоке разыгрывается заря; видны очертания земли. Это — Аляска. В утренней синеве на северо-востоке бледный свет маяка. Это — вход в порт Ном. Свистит в мачтах норд-ост, огромные валы гонит он, и «Голиаф» то и дело влезает на очередную волну, чтобы, взобравшись, тотчас скатиться с неё.
— Мы сами, браток, теперь капитаны и хозяева! — весело кричит Илюхин. — Что будем делать? Вот фарт!
Удивительное дело: качка на пограничников не действует.
Кравченко взглядывает на восток, поворачивается к западу и направляется к штурвалу. Лукаво усмехается:
— Ох, друже, зараз я такой важный, аж сам соби боюсь, — и добавляет: — Зараз пийдем до дому. Крути ось чёртову колесяку…
И он налёг на штурвальное колесо. Шхуна медленно, нехотя стала поворачиваться. Боковая волна плеснула на палубу, судно дало сильный крен.
— Бачь, яка проклятуща штука: не хоче идти до нас.
— На бога, сволочь, берёт!
— Всяка вошь своего кожуха держится…
— Что будем делать?
— Треба трошки помузговаты…
Посоветовавшись, пограничники спустились вниз, в кубрик, и ещё раз закусили, но уж как следует.
— Смотри-ка, жив! — удивился Илюхин, глядя в лицо Хоукса. Они осмотрели его. На лбу и на голове разведчика была огромная опухоль. Они его связали. — Учись у нас связывать… уж, не бойсь, не развяжешься, — приговаривал Илюхин, скручивая американца.
— Придётся эту падаль везти с собой, Гриша. Заметив боязливый взгляд Хенриксена, Илюхин постарался ему объяснить:
— Будь бы дело на Волге, ты бы у меня, змеиная твоя душа, пошёл, конечно, к ракам в гости. Но пограничники и с подлецами вежливы. Повезёшь нас обратно в Анадырь, сэр.
Но шкипер ничего не понимал. Тогда они обвязали его кругом туловища манильским тросом, руки развязали, а ноги оставили связанными, и в таком виде втащили в штурвальную рубку.
Здесь Илюхин помахал у него под носом браунингом. Шкипер, зажмурясь, опустил голову.
— Не пужай, Мыкола. Вин и так злякався.
— Небось, держать тебя он не боялся…
— Так вин же мериканец!..
— Вот что, Америка, вези нас обратно в Анадырь, понял? Обратно…
И недавние пленники стали показывать на запад, делать повороты кругом, показывать руками, как должна повернуть шхуна, кричать: «Анадырь, Анадырь»… Долго лупоглазый шкипер смотрел на них, как бы раздумывая и не понимая. И долго, всё горячей и горячей, они объясняли ему. Наконец, он решительно взялся за штурвал и повёл шхуну прочь от Аляски.
— Ага, понял. Даёшь Анадырь! — прогремел Кравченко.
— Иес, иес, сэр, — бормотал Хенриксен, глядя на пограничников глазами собаки, ожидающей удара.
Подгоняемый попутным ветром «Голиаф» начал быстро удаляться от берегов Америки.
Связанного разведчика заперли внизу, в кубрике. Там же находился и один из матросов, тоже связанный, второй нёс вахту. Через сутки их поменяли местами. Еду шкиперу носили в рубку.
— Кушай, мистер, кушай, а выпить не дадим. Эта штука не приводит к добру. Даже в воду и то, бывает, сонный порошок подсыпают, — балагурил Илюхин, давая шкиперу есть.
— Кажешь — добру… Хиба ж вин хотив нам добра? — философствовал Кравченко. — Вин пийшов до нас за овцами, а прииде зараз до дому сам стриженый.
И Кравченко окидывал шхуну хозяйским взглядом, шёл проверить кубрик, заглядывал на компас…
Двое суток не спали пограничники. Особенно тяготился этим Кравченко, Илюхин его утешал:
— Нам, Гриша, ничего. Нам пофартило: когда в Америку нас везли, так мы выспались. Вот ему, конечно, потруднее. Только и утешенья, что, может, в последний раз…
На другой день к вечеру, подгоняемый ветром, «Голиаф» опять подходил к посту Ново-Мариинскому. Но американского флага на нём уже не было. При взгляде на невзрачные домишки поста, показавшиеся на этот раз близкими и родными, при виде бежавших к берегу товарищей пограничников у возвращавшихся бойцов что-то ёкнуло в груди и радостное чувство охватило их. Илюхин фальцетом, как он пел на Волге под саратовскую гармонь с колокольцами, хватил во всю силу сложенную им в ту же минуту частушку:
«Волга, Волга, ах, мать широка-а-а,
Д-заливает берега-а-а.
Моя милая далёко-о-о,
Ждет меня, д-эх моряка-а-а…»
А Кравченко, увидев спешащего на берег комиссара, оглушительным, достигшим противоположного берега лимана басом обрадованно гаркнул:
— Здоровеньки булы, товарищ комиссар!..
Стоит ли утомлять читателей описанием встречи?
Люди нашего поколения знают, как встречают солдаты своих товарищей, считавшихся погибшими или пропавшими без вести, знают и представляют, какие ведутся при этом разговоры, расспросы, рассказы о том, что и как произошло в начале, как и что случилось потом…
Американцев подвергли допросу.
— Чем вы оглушили наших пограничников? И зачем? — спросил Букин на допросе капитана американской службы разведки Хоукса.
— Я подсыпал в бак, из которого они пили воду, сильное снотворное фирмы Мерк, рассчитывая, что они уснут после первой же кружки. Но эти парни пили кружку за кружкой и не засыпали. Я решил, что снотворное испортилось., Поэтому оглушил их… Бил кастетом.
— Но вы могли убить их!
Американец усмехнулся.
— У вас, русских, есть пословица: лес рубят — щепки летят.
— Вы даже знаете русские пословицы?! Есть такая, есть… Но есть и другая: змею в живых не оставляй, а отрубай ей голову, иначе она укусит второй раз…
Чем закончилось всё это происшествие?
Команду шхуны отправили в Петропавловск-Камчатский вместе с арестованными участниками убийства первого Анадырского ревкома. Организатора этой банды убийц арестованные опознали в мистере Генри Вуде, он же мистер Джексон, он же капитан Хоукс.
Арестованных увезли из Анадыря на сторожевом корабле; их охраняли бойцы Первого Чукотского отряда, в том числе направленные в распоряжение командования Илюхин и Кравченко, получившие прозвище «моряки».
Командование объявило Илюхину и Кравченко благодарность за решительность, смелость и преданность советскому народу, но затем они по месяцу отсидели на гауптвахте за недостаточную бдительность.
Комиссар Букин после этого происшествия с каждым новым пополнением проводил обстоятельные беседы о необходимости строгого соблюдения пограничниками своих обязанностей, правил и инструкций. Эти беседы он начинал с воспоминаний казуистических происшествий с часовыми.
Недавно с Чукотки приехали знакомые полярники. Они рассказали, что пост Ново-Мариинский, — в 1926 году переименованный в рабочий посёлок Анадырь, а с 1931 года ставший центром Чукотского национального округа, — теперь оживлённый порт.
Быстроходные, сильные катера день и ночь водят к стоящим на рейде пароходам и обратно полногрузные кунгасы. Верёвочными сетками, похожими на гигантские «авоськи», в обширные трюмы выгружают с кунгасов продукцию рыбокомбината и консервного завода — аккуратные ящики с лососёвыми консервами, бочки с икрой и рыбой; выгружают клыки моржей и мамонтов, кожи морских зверей: нерп, белух, лахтанов, моржей; грузят в трюмы и «рухлядь», как по старинке называют здесь оленьи шкуры и сшитую из них одежду. С особыми предосторожностями выгружают и укладывают на пароходах в отдельные помещения тюки пушнины. Чего только нет в них! Песцы белые и песцы голубые; лисицы красные, лисицы серебристые, крестовки, сиводушки; тут и мечта всех модниц — чернобурки, здесь и горностаи — «царский мех», тут и медведи, волки, россомахи, евражки, тарбаганы, белки…
От пароходов к берегам лимана везут мешки с мукой, крупой, ящики с разными товарами из Москвы и Ленинграда.
Изредка, очертив в воздухе приветственный круг, спускается на воду гидроплан, иногда же по ее поверхности проносится глиссер…
Полярники рассказывали и о пограничниках, об их вооружении, которое они могли видеть, о средствах охраны границы… Пограничники теперь не те, какими были когда-то мы!.. Граница на замке. И на крепком замке. Изменился и посёлок, называвшийся постом. Теперь там несколько начальных и две средние школы, педучилище, школа колхозных кадров, музей, дом культуры, две больницы…
Слушая полярников, я захотел рассказать, как выглядело всё это тридцать лет назад. Когда приближаешься к концу, неплохо вспомнить и всегда вспоминаешь начало… Не зная прошлого, не познаешь настоящее.