Генерал сам инструктировал командира взвода пешей разведки в одном из своих полков. Дело, о котором шла речь, было чрезвычайно важное, и для выполнения его требовались особенно смелые и решительные люди. Комдив долго думал, кому поручить это задание, и остановил свой выбор на лейтенанте Чернове. Приехав в полк, генерал заявил его командиру, подполковнику Шатову:
- Заберу я у тебя Чернова. Хватит ему взводным быть, пусть растет дальше. Вот он мне еще одно дельце сделает, и заберу. У тебя Нурбаев хорош будет. Парень, как говорится…- Генерал потряс кулаком в воздухе.- В полковой разведке вполне справится.
Подполковник Шатов, соглашаясь, что Нурбаев со взводом справится, про себя подумал, что Чернов неплохо мог бы продолжать службу и в своем полку - замечательный был бы помощник начальнику штаба. Однако спорить с комдивом не приходилось, и Шатов промолчал.
Сейчас все трое - генерал, подполковник и лейтенант Чернов - сидели в одном из домиков польского села, недавно освобожденного от немцев. По селу методически била вражеская артиллерия. Местные жители еще отсиживались в погребах, овощных ямах и щелях, прислушиваясь к тяжелому грохоту разрывов, гремевших через каждые три минуты с чисто немецкой пунктуальностью. В домике, кроме генерала и двух офицеров, никого не было.
Объяснив Чернову задачу, генерал сказал:
- Результат поиска должен быть у меня через сорок восемь часов. В течение этих двух суток боев на нашем участке не будет. По крайней мере, мы не начнем. За немцев не ручаюсь, но думаю, что первыми они не полезут. Немцы измотаны и копят силы. Людей с собой бери самых надежных, но немного. Только, смотри, выполняй основную задачу, разные фортели и выкрутасы не выкидывай. В прошлый раз ты мне притащил немецкого комбата. Это-то хорошо. Но за каким бесом тебе понадобилось тащить его любовницу?
Генерал пристально взглянул на разведчика. Чернов встал. Он был высокого роста и очень молод, не более двадцати пяти-двадцати шести лет. На загорелом лице его перекрещивались два шрама. Но шрамы не безобразили лица, только делали его суровым, а в бою, вероятно, страшным. Сухой, хрящеватый нос и тяжелый, упрямо выдвинувшийся вперед подбородок говорили о гордом и энергичном характере лейтенанта.
Чернов стоял вытянувшись, и его спокойные внимательные глаза выдержали прямой, испытующий взгляд генерала. Разве только в самой глубине их сверкнул на секунду озорной блеск и сразу же потух. Но генерал заметил это и, вдруг рассмеявшись, махнул рукой.
- Ну, чего вскочил? Садись. Ты вот своим солдатам в свободное время стихи читаешь. Так ты смотри, не особенно там напирай на это… как его…- и неожиданно генерал с выражением проскандировал: - «Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых-вот мудрость жизни!» Храбрость-то - дело хорошее и нужное,- продолжал он, - а вот безумство оставь только для стихов. Ясно? Сиди, сиди. Ну, что ты смеешься?
- Вспомнил, товарищ гвардии генерал-майор, как вы нам тоже один раз стихи читали,- лукаво улыбаясь, ответил Чернов.- Это когда нас на Донце немцы отрезали. Вы тогда нашим полком командовали. Помните: «Смерть в горячей схватке ярче и моложе жалкого бессилья дряхлых стариков».
- Вот тоже вспомнил,- с притворно сердитым видом сказал генерал.- Это когда было?.. Из окружения выходили, а патронов по одному на брата. Штыками пробивались. Тут, дорогой, не такое начнешь читать. Ну, да что там. Тебя разве убедишь! Сведения через сорок восемь часов должны быть у меня, а действовать - твое дело. Только… Ой, смотри, гвардеец… Не посчитаюсь с тем, что ты со мной еще простым солдатом воевать начал. Не посмотрю, что я тебя три года назад сам рекомендовал в партию. Будь храбр, но не безумствуй. Понятно?..
- Понятно, товарищ гвардии генерал-майор. Быть храбрым, но не безумствовать!
- Ну, бывай здоров, лейтенант Чернов. Иди.
Чернов круто повернулся и вышел из хаты.
Озорные огоньки снова блестели в глубине его глаз, но теперь, не встречая строгого генеральского взгляда, они уже не гасли.
Пройдя двор, Чернов через низенькую плетневую калитку вышел в небольшой, густо заросший вишняком садик и стал спускаться по тропинке к речке.
- Эй, лейтенант! Куда торопишься? Зачем друзей забываешь? А еще земляк! - раздался веселый окрик. В звонком голосе ясно звучал мягкий восточный акцент. Командир роты автоматчиков капитан Розиков сидел на лужайке в тени густого кустарника. Рядом с ним расположились и его командиры взводов - лейтенанты Мальцев и Ляпин и старший сержант Гопоненко. Перед ними на траве стоял большой поднос с целой горой спелых вишен.
- Заходи, друг, заходи. Кушать будем. Сейчас Зина придет,- кричал Розиков Чернову.- Она уже тут с польскими девушками дружбу завела,- меду продать обещали. Сам знаешь, вишня с медом - кушанье, которым наш мусульманский аллах в раю собирался кормить правоверных. На каждого святошу по пять гектаров вишневого сада и под каждым кустом полный казан меда стоять будет. Так и в коране написано. Ей-богу, не вру. Сам читал. Садись, земляк!
Собственно говоря, тридцатипятилетний ферганский узбек, капитан Розыков Ильяс, превращенный в Илью Розикова вначале полковыми писарями, а потом и всеми солдатами и офицерами полка, мог только с большой натяжкой считаться земляком донского казака Чернова. Всего за несколько лет до войны красноармеец-кавалерист Чернов приехал отбывать срочную службу на одну из среднеазиатских пограничных застав и… с тех пор навсегда полюбил Узбекистан. Но встретились Розиков с Черновым только здесь, на войне, и подружились быстро и крепко - по-фронтовому. Будучи на десять лет старше Чернова, капитан
Розиков в первые же дни знакомства безапелляционно заявил:
- Ты совсем как мой младший брат. Он, как и ты, на молодого петуха походит. Горячий и дурной. Зачем на каждое дело сам ходишь? Ты офицер. Твое дело - командовать умело, а ты сам погибнешь - и люди погибнут без тебя.
Впрочем, благоразумная осторожность далеко не всегда руководила капитаном, и обычно Чернов, выслушав очередную нотацию Розикова, насмешливо спрашивал:
- А за что тебе, Ильяс, позавчера командир полка голову намылил? Опять впереди своих автоматчиков в село забрался? Ох, не сносить тебе головы! Пропадешь ни за грош. И сделает какой-нибудь фашист из твоей «правоверной» башки обычную пиалу. Хотя фашисты, наверное, по глупости и не догадаются, какая бы хорошая пиала из нее вышла.
Капитан смущенно крутил головой:
- Вот совсем, как мой младший брат, как есть молодой петух. Не понимает мудрого слова.- И, внезапно делая страшные глаза, кричал на Чернова: - Ну, что ты пристал, ей-богу? Я с первого дня воюю. С самого Перемышля. А ты когда пришёл? В сорок втором? Так слушай, когда старший говорит. Я скоро седой стану. Знаешь, как наш народ говорит? «Что знает седой человек, того никто другой не знает». Понял? Вот и слушай, когда тебе старшие говорят.
Но эти споры не омрачали их настоящей фронтовой дружбы.
Сейчас Чернов, взглянув с сожалением на вишни и пожав руки Розикову и его сотрапезникам, отказался от угощения.
- Некогда, Ильяс, спешу. Дел много.
- Э, мой дорогой! Всех дел не переделаешь.
Все равно кому-нибудь после нас доделывать придется. Смотри, вот и Зина с медом пришла. Садись, кушать будем.
К друзьям подошла невысокая тоненькая девушка, одетая в красноармейскую форму.
- Смотри, Зина,- продолжал Розиков,- лейтенант не хочет даже твоего меда кушать.
- Что я могу сделать, товарищ гвардии капитан,-с улыбкой ответила девушка,-если даже вы, старший по званию, и то его удержать не можете.
- Э-э! Зачем пустые слова говоришь? Звание, звание. Причем тут звание? Парень сейчас от «бати», а там еще и большой «хозяин» сидит. Что, Гриша, опять, наверное, языка требует? - спросил Розиков, поднимаясь, чтобы проводить друга.
- Ну, что там у тебя? - повторил свой вопрос капитан, когда они отошли несколько шагов по направлению к берегу.- Опять к немцам «в гости» пойдешь?
- Да, надо будет.
- Сам «хозяин» посылает?
- Сам. А когда возвращаться стану, ты будешь мой выход обеспечивать. Это в зависимости от обстоятельств.
- Не заботься. Нужно будет, на руках вытащу. Ты ведь моих джигитов знаешь?
- Ну, а если что-нибудь… так у тебя мой адрес есть…
- Э-е! Это совсем лишние, плохие слова. Напишу, конечно, но только… лучше не надо этого. Ну, хоп.
Друзья обнялись. И ни тот, ни другой не видел, как из-за вишневого куста смотрели на них ласковые глаза девушки.
Наружность Зины Карелиной как-то странно не вязалась с ее военной одеждой. Она была невысокого роста, худенькая и всегда задумчивая. Помначштаба, пожилой капитан, в прошлом преподаватель литературы и большой поклонник Чехова, звал ее Мисюсь. «Если одеть нашу Зину по-настоящему, то она, как две капли воды, будет похожа на Мисюсь и ни на кого больше»,-уверял он.
С капитаном не спорили, но, сказать правду, маленькая, хрупкая девушка в больших, не по росту, брюках, в разношенных кирзовых сапогах и выгоревшей солдатской гимнастерке мало напоминала грациозную героиню чеховской повести.
Скорее всего она походила на мальчишку-подросгка. Девичьими в ней оставались только большие синие глаза да совершенно светлые, с соломенным отливом волосы.
В роту автоматчиков Зина попала недавно, под Брестом, в самый разгар уличного боя, когда солдаты Розикова яростно штурмовали сильно укрепленный двухэтажный дом на перекрестке. Готовясь поднять роту в очередную атаку, Розиков увидел подбегавшего к нему щупленького подростка-солдата.
Подросток, добежав до штабеля полусгнивших досок, за которым укрывался капитан Розиков, упал рядом с ним на сухую землю и доложил:
- Санинструктор гвардии сержант Карелина прибыла в ваше распоряжение.
Оглядев невзрачную фигуру нового санинструктора, Розиков с неудовольствием подумал: «Что они там в санроте понимают! Заморыша прислали для такой работы.- А заметив светлые волосы, выбившиеся из-под пилотки, окончательно расстроился.- И волосы, должно быть, крашеные. Какая польза от такой будет? Уж сидела бы где-нибудь в медсанбате». Но вслух сухо сказал:
- Раз прибыли, так приступайте к обязанностям. Видите, что кругом творится? Обязанности-то свои знаете?
В этом бою Зина действовала, как положено. Безрассудно в огонь не совалась, но и в укрытиях не засиживалась. Умело и незаметно, то ползком, то быстрой перебежкой, пробиралась она к раненым и, казалось, не обращая внимания на грохот боя, неторопливо, но споро делала свое дело.
После победного боя за Брест дивизия на три дня остановилась для отдыха и пополнения. Автоматчики капитана Розикова расположились на берегу ручья, в густой березовой роще. Вокруг на траве запестрели выстиранные и раскинутые для просушки портянки и гимнастерки.
В первые же часы отдыха Зина попросила у Розикова разрешения сходить в санроту.
- Часа на два, товарищ гвардии капитан. Переоденусь и вернусь обратно.
- Идите,- разрешил Розиков.- Только доложите там командиру санроты, что я прошу прислать другого санинструктора.
Девушка покраснела.
- А что, разве я плохо справляюсь?
- Я не сказал этого. Я совсем о другом говорю. Ведь мы не просто рота пехоты. Понимаете? Мы рота автоматчиков. Автоматчиков! - гордо подчеркнул он.- Тут и мужчине-то трудно, а вы…
- Что я? - еще больше покраснев, резко спросила девушка, но тотчас же, сдержав себя, спокойно добавила: - Есть, доложить командиру санроты о присылке санинструктора-мужчины. Можно идти?
- Идите! - сухо сказал Розиков.
- Только разрешите доложить,-в голосе Зины зазвучало откровенное злорадство - командиру санроты некого будет прислать для замены, если с пополнением не прибыли санинструкторы. В двух стрелковых ротах санитаров совсем нет. Под Брестом выбыли. Меня из санроты прислали к вам только потому, что у вас ведь рота не простая, а автоматная.- И, лихо козырнув, девушка четко повернулась «налево кругом» и отошла, печатая шаг.
Розиков удивленно смотрел ей вслед, пока фигура санинструктора не скрылась за кустами. В раздумье он хотел привычным жестом взъерошить свою густую, с ранней проседью, шевелюру, но, наткнувшись на свежую повязку - результат брестского боя,- ожесточенно плюнул.
- Старшина!
Старшина явился.
- Командиров взводов ко мне и сам вместе с ними.
Через пять минут командиры взводов Мальцев, Ляпин и Гопоненко стояли перед Розиковым.
Разговор капитана с командирами взводов занял несколько минут. В заключение Розиков сказал:
- А если кто уж очень отчаянный найдется и «матушку» загнет, сам с того шкуру спущу. Девушку-санинструктора нам в первый раз дали. Помнить надо - мы не кто-нибудь, мы автоматчики, единственная рота в полку. Это понимать надо!
Назидательные слова капитана оказали действие прежде всего на самих Мальцева, Ляпина и Гопоненко. Они довели до бойцов приказание командира роты, а затем каждый из них, забравшись в свою палатку, вытащил из кармана маленькое зеркальце и, исследовав свою физиономию, уселся бриться.
Командир взвода старший сержант Гопоненко в крохотный треугольный обломок зеркальца мог видеть свое лицо только по частям. Маленький рубец - след давнего осколочного ранения - капризно изогнувший ему бровь, вызвал сейчас особенное неудовольствие Гопоненко.
- Вот черт,- ворчал он себе под нос,- и угораздило же этот осколок по самому лицу проехаться. Не мог по виску или по затылку, чтобы под волосами незаметно было. Так нет, в самое видное место хватил.
Разговаривая сам с собой, Гопоненко одновременно соображал, как бы ему вежливо и не теряя своего достоинства, заговорить с новым санинструктором. Повод для этого был. Во вчерашнем бою, когда дело дошло до рукопашной, какой-то фашист задел штыком левую руку старшего сержанта. Весь рукав, от плеча до локтя, был распорот, а на теле осталась неглубокая, длинная рана. Гопоненко в пылу рукопашной схватки даже не сразу почувствовал, что фашист вместе с рукавом разрезал ему руку.
Сейчас гимнастерка была уже зашита, а рана хорошо перевязана бинтом. В другое время Гопоненко, искренне считавший свою рану пустяковой царапиной, постеснялся бы заявить, что он ранен. Но сейчас эта царапина была хорошим поводом для знакомства с санинструктором.
Осторожно оттянув рукав гимнастерки, Гопоненко с сожалением взглянул на белоснежный бинт, покрывавший руку, и опять проворчал себе под нос:
- Даже кровь не проступила. Одно слово - царапина.
Когда после долгих колебаний Гопоненко пришел на медпункт, он с удивлением увидел человек двадцать автоматчиков, ожидавших своей очереди на прием к санинструктору. Среди ожидавших были бойцы и его взвода.
- Что, Перший, разве и тебя задело? - спросил он одного из них.
- Никак нет, товарищ гвардии старший сержант,- смущенно ответил молодой веснущатый солдат Першин.- Не задело. Это я сам вчера, когда через стену перебирался, колено здорово зашиб. Так ничего, в медсанбат не уйду, а чтоб хуже не было, думаю, пусть подлечит свой санинструктор.
- Добре, добре, подлечись на досуге. А у тебя, Жуков, что?
Жуков, такой же молодой солдат, как и Першин, глядя на своего командира озорными глазами веселого здоровяка, покашлял и ответил, стараясь говорить хриплым, простуженным голосом:
- Кашляю, товарищ гвардии старший сержант. Порошков от кашля хочу попросить, простыл, должно, когда Буг позавчера форсировали.
- Что ты, чудило? - удивился Гопоненко.- Такой дядя, а летом, в июле, в теплой воде простудился?
- Простыл, кашляю, товарищ гвардии старший сержант. А как мы сейчас на отдыхе, то и здоровье отремонтировать не вредно.
Не желая нарушать очередность приема, Гопоненко присел на траву рядом с бойцами.
Люди шли все с пустяками. Царапины, ушибы, порезы. Да и сами они относились к своим ранениям без всякого уважения. Чувствовалось, что всех собрало сюда желание, свойственное каждому солдату, давно оторванному от мирной жизни, услышать звонкий девичий голос, почувствовать мягкое прикосновение ласковой руки к своей продубленной фронтовыми ветрами коже. Даже это мимолетное, всего лишь дружеское участие дорого сердцам фронтовиков. Ярче становится образ тех, самых близких сердцу подруг,
Дума о которых всегда идет с солдатом по трудным дорогам войны, в самые страшные места боя.
«Вот чертушка,- подумал Гопоненко, глядя на здоровенного автоматчика, которому Зина прижигала иодом ссадину на пальце руки.- С такой мелочью лечиться пришел, а о том, что на плече старая рана открылась, помалкивает. Не хочет в госпиталь уходить. От полка отстать боится. Ну и народ».
Наконец, дошла очередь и до Гопоненко. Разбинтовывая сам себе раненую руку, старший сержант взглянул на Зину и вдруг почувствовал, что краснеет. Девушка внимательно и, как ему показалось, с каким-то особенным интересом смотрела на него.
- Я сам… Ничего… Ерунда…- смущенно забормотал он, когда Зина хотела помочь ему снять бинт.
Рана, казавшаяся Гапоненко пустяковой, не понравилась Зине.
- Пожалуй, я вас в санроту направлю. Рана воспаляется.
Преодолевая смущение, Гопоненко взглянул на девушку.
- Зачем в санроту? Сама заживет. Перевязывать почаще, и все тут.
- Перевязывать мало. Ее лечить надо.
- Вот и лечите,- обрадовался Гопоненко и вдруг, собравшись с духом, брякнул: - Вашими глазами и без лекарств вылечить можно.
Девушка удивленно посмотрела на сержанта.
- Пойдете в санроту. Там заодно и от комплиментов вас вылечат. Не к лицу они вам.
Еще больше смутившись и в душе проклиная себя за неумение ответить остроумно, Гопоненко серьезно спросил:
- Что так? Иль фотографией не вышел?
- Да нет, относительно «фотографии» у вас все в порядке, а вот… в санроту все-таки пойдете. Лечиться.
- Правильно! - раздался у них за спиной веселый и громкий возглас.
Гопоненко и Зина вскочили. Позади них стоял капитан Розиков.
- Правильно,- повторил он так же громко.- Рана воспаляется, значит, лечить. Как думаете, товарищ санинструктор, за два дня она у него перестанет воспаляться? На два дня его, пожалуй, можно отправить в санроту…
Быстро промчались дни короткого отдыха. Начались новые бои. И постепенно капитан изменил свое мнение о новом санинструкторе. Гопоненко по возвращении к себе в роту имел с Розиковым разговор. О чем они говорили, сидя на штабеле почерневших от времени жердей в стороне от расположения роты, осталось для всех неизвестным. Но автоматчики видели, что, говоря с капитаном, лихой комвзвода беспрестанно вынимал из кармана носовой платок и вытирал им шею и лицо, хотя вечер был довольно прохладный.
Скоро капитан убедился, что не всякий мужчина может заменить Зину в автоматной роте.
Окончательно же покорилось капитанское сердце, когда он узнал, что эта синеглазая девушка родилась и выросла под ласковым солнцем далекого Самарканда.
* * *
Взвод разведки расположился в тени огромной ивы, широко раскинувшей свой густой шатер на отлогом берегу глубокой и тихой реки. Августовское солнце заливало все вокруг сухим зноем. Пахло перезревшими колосьями.
Человек пять разведчиков спали, раскинувшись на траве. Остальные, собравшись около курносого рыжеусого солдата, недавно вернувшегося с выполнения боевого задания, слушали его рассказ:
- …Мы, конечно, сразу поняли, что это тот самый разведочный танк. Устименко и говорит нам: «Эх, упустили его, ребята. Теперь уйдет». Ну мы, конечно, понимаем, что никак нам нельзя с этим согласиться. Умаров предлагает: «Давай, я по этой самой канавке поползу, ты, Устименко, по за теми кустами подходить будешь, а Прокудин,- это я то-есть,- из своего «Дегтяря» экипаж успокоит, когда фашисты из танка полезут. На том и порешили. Расползались по своим местам, как уговорились, и лежим. С полчаса еще все тихо было. Потом видим, по балочке еще один фашист к танку подобрался и в люк нырнул. В скорости танк попер прямо на Умарова. Устименко тогда выскочил, да за танком. По нему из танка стреляют, а он бежит. Видит, немцы-то с переполоха попасть никак не могут. А Устименко тоже не дурак, бежит и петляет, бежит и петляет. Да прямо танку под хвост и угодил гранатой-то. Ну, поазартничал, близко подошел… Вот так-то и вышло… Танк закрутился, а потом дым из него черный… Фашисты наверх вылезают. Я по ним очередь. Они копыта кверху. Умаров подбегает, кричит: «Не бей всех, «языка» возьмем!» А я вижу, один фашист какие-то бумаги рвать начинает. Ну, я и его успокоил. Их четверо было. Двое там остались, а двух мы с собой привели.
- Ну, а Устименко как теперь? - спросил один из разведчиков - Ваня Кругликов, за свой малый рост прозванный Малюткой.
- Мне врач говорил, что жив будет,- ответил Прокудин.- Только лечить долго надо. В тыловой госпиталь отправят.
- Контузия - это хуже, чем открытая рана,- сказал молчавший до сих пор младший сержант Гуляев, взятый в армию с первого курса медицинского института и пользовавшийся среди разведчиков почти докторским авторитетом.- Последствия контузии чрезвычайно разнообразны и очень трудно поддаются лечению.
- После контузии всегда месяца два-три не говоришь, а потом долго заикаешься. Я знаю, меня уже два раза контузило,- медленно, растягивая слова, подтвердил пожилой разведчик сибиряк Белов, самый сильный человек во взводе.- Первый раз на Кубани, на «высоте героев», а второй раз под Бобруйском.
- У тебя еще сейчас проявляются рецидивные последствия контузии,- проговорил Гуляев, любивший выражаться «научно».- Но это, безусловно, пройдет и, по всей вероятности, без последствий.
- Какие могут быть последствия у такого, как Белов,- пошутил лежавший рядом с Беловым разведчик старший сержант Нурбаев.- Таких людей, как он, в Узбекистане зовут богатырями. А Белов у нас настоящий богатырь. Помнишь, Миша,- обратился Нурбаев к сибиряку,- как ты целый километр бегом бежал и немецкий пулемет за собой тащил? Ночью-то, помнишь? А потом глядим, это не пулемет, а малокалиберная скорострельная немецкая пушка.
- Ошибка вышла, помню. Обмишурился малость,- сконфуженно ответил Белов. Поднявшись с земли, он достал из кармана кисет с махоркой, завернул огромную «козью ножку», прикурил и снова улегся рядом с Нурбаевым.
- Как думаешь, гвардии старший сержант, будет сегодня что-нибудь особенное или только по наблюдению работать будем? - спросил у Нурбаева Малютка.
Старший сержант лежал на спине, закинув руки за голову. Прищурив глаза и вглядываясь в голубое бездонное небо, он долго не отвечал на вопрос Малютки.
Нурбаев был неразговорчивым человеком. Улыбался он тоже очень редко. Товарищи его по взводу хорошо помнили, как во время наступления на Украине старший сержант при виде каждой сожженной немцами деревни горестно качал головой и что-то тихо говорил сам себе. В такие минуты его черные густые брови плотно сходились на переносице. Еще в первые дни после прихода Нурбаева в разведку Белов как-то спросил его:
- Что ж ты, друг, какой-то понурый, улыбаться не умеешь, что ли?
Нурбаев ответил не сразу.
- Почему не умею? Умею. Я у себя дома очень веселый был. Я очень сильно буду смеяться. Каждый день буду смеяться, когда мы немецкую границу перейдем.
Сибиряк промолчал, но с тех пор проникся к Нурбаеву большим уважением.
Хорошо владея русским языком, Нурбаев все же говорил неторопливо, стараясь четко и раздельно произносить каждое слово. Сейчас, не поворачивая к Малютке своего лица, он, наконец, ответил на его вопрос, по обыкновению медленно выговаривая каждое слово:
- Командира нашего к «бате» вызвали. И генерал туда же приехал. Значит, что-то намечается.
- Да,- сказал Белов.- Тогда не мешает еще вздремнуть минут сто двадцать. Ночью-то, видать, не до сна будет.
Но едва он успел это проговорить, как подошел Чернов. Разведчики встали.
- Садитесь,- отвечая на их приветствие, сказал лейтенант.- Все в сборе?
Нурбаев, как старший по званию, доложил, что все налицо, за исключением трех человек, дежурящих на наблюдательном пункте полка.
Лейтенант сел в кругу разведчиков и огляделся. Вокруг царила знойная тишина августовского полдня, не нарушаемая ни птичьим чириканьем, ни звоном цикад. Не верилось, что менее чем в километре отсюда пролегает передний край.
Чернов снял пилотку, расстегнул воротничок гимнастерки и облегченно вздохнул. Тотчас же чья-то рука протянула ему фляжку, наполненную студеной ключевой водой. Лейтенант напился. Разведчики выжидательно смотрели на своего командира.
- Ну, что ж, друзья,- сказал Чернов, передавая флягу одному из солдат.-Большой «хозяин» приказал нам отправиться в гости. Дело будет интересное, но опасное. Даже для разведчиков опасное. Со мной пойдут только добровольцы. Кто желает идти?
Ни один из разведчиков не шевельнулся. Несколько секунд царило молчание.
- Никто, значит, не хочет добровольно? - переспросил Чернов.
- Да что вы, товарищ гвардии лейтенант! Выбирайте сами, сколько нужно. Все желают,- пробасил Белов. - Это уж который раз так. Договор ведь был,- все всегда добровольцы. Сами выбирайте.
- Ну, тогда сам назначу.
Чернов усмехнулся и оглядел настороженные лица разведчиков. Восемнадцать пар глаз смотрели на него выжидательно, и в этих глазах Чернов безошибочно читал горячую просьбу и с трудом сдерживаемое нетерпение.
- Со мной пойдут…- Чернов вынул из кармана кожаный кисет и неторопливо стал свертывать папироску.- Со мной пойдут,- медленно повторил он,- Белов…- лейтенант помолчал, словно раздумывая,- Нурбаев… Малютка… Прокудин… и Гуляев.
Чернов говорил медленно, с улыбкой глядя на своих солдат, произнося очередную фамилию так, словно он извещал о правительственной награде. Каждый из названных, как только была произнесена его фамилия, облегченно вздыхал. Зато неназванные все более хмурились. Предупреждая их просьбы, Чернов властно, уже тоном приказа, сказал:
- Остальные, кроме дежурных на наблюдательном пункте, совместно с автоматной ротой будут обеспечивать наш выход из тыла врага. Идущим со мною иметь по три запасных автоматных диска и по двести патронов россыпью, по восемь гранат, ножи, веревки и фонарики. Во фляжках свежую воду. Плащ-палатки взять только немецкие. Готовность в 22.00. Сейчас 12.15. Подготовить оружие и ложиться спать. Перед выходом сто грамм не пить. Выпьем по возвращении. Все.