Мартовская мобилизация.
В марте на Черноморье была об’явлена мобилизация. Куда? В Добровольческую армию, конечно. Это ничего, что она называется добровольческой, ничего, что лгут перед лицом 150 миллионов: сперва оно как-то режет ухо, потом притерпишься — и ничего, и сам начинаешь признавать, что ложь это правда. А потомки или заграница и совсем не разберутся — восхищаться будут. Победила бы Добрармия — так и прошла бы гордым шагом ложь мимо 150 миллионов безмолвных свидетелей через сотни лет, и дурачила бы потомков и историков. Это уж в обычае было исстари врать для истории.
Так вот об’явлена была мобилизация. Добровольная. А чтобы еще добровольней шли в армию, Деникин издал вполне добровольный приказ от 18 марта № 500 о предании дезертиров военно-полевому суду и беспощадных приговорах к смертной казни. Ну, после этого всем стало ясно, что ожидать принуждения нехорошо, и стали добровольно собираться.
Все, кому пал этот тяжкий жребий, заканчивали самые неотложные дела по хозяйству: свинью ли зарезать, продать на базаре, чтобы припасти денег и хозяйке и себе; коз ли пометить, чтоб без хозяйского глаза не попали в чужое стадо; крышу ли подправить, где подгнила. А хозяйки тем временем накладывали новые латки на старые, слезы кулаками по лицу размазывали, сухарей подсушивали. Много не нужно: сама будет приносить пока что. Другой раз, может, горячее пошлет с мальчонкой.
Каждый пережил мучительные дни колебаний. Подчиниться — погонят на бойню, против своих, красных, оторвут от беспомощной семьи. Так надоела война, так хочется покоя. Ослушаться, уйти в дебри гор — значит самому себе об’явить смертный приговор и жить многие месяцы, может-быть, годы в ожидании расстрела. Будут ловить его, как зверя, будут приходить карательные отряды, издеваться над его женой, семьей; может-быть, разорят, сожгут хозяйство. Выдержит ли он, не отдаст ли себя в руки врага? Стоит ли противиться, ожидать прихода красных? Придут ли они?
Выросли свежевырытые землянки в трущобах гор, в лесах около деревушек. Скоро сгладились в памяти минуты разлуки с плачущими женами, цепляющимися за ноги детишками. Свыклись со своим положением бежавших смертников и настал вынужденный праздник для отцов семейств, заботливых хозяев — целыми днями сказки друг другу рассказывают да поджидают от баб провиантское довольствие.
Белые в амбицию вломились: «Как они смеют не почитать знамя добровольчества! Внушить им уважение!» — и началось…
Оживление зеленых.
В Новороссийске об’явился подпольный большевистский комитет. Связался с зелеными, созвал представителей на конференцию в Борисовку, недалеко от города.
Бодро, как козы, прыгают между кустами ходоки с гор. Торопятся. У белой мазаной хаты, крытой дранкой, на пригорке лежат люди в апостолах, рваных фуфайках, пиджаках. Греются под ласковым солнцем, языки чешут, хохочут. По рукам ходят кисеты с турецким табаком. У каждого хозяина свой способ выдерживания табака, у каждого — особого вкуса табак. Ну, ребята и пробуют. В сторонке сидит, тренькает на балалайке, покусывая усики, напряженно сосредоточенный парень. Шапчонка откинута на затылок. Ему хочется запечатлеть этот веселый день об’едияения зеленых песенкой. Мотив — готовый: «Яблочко», а вот слова все расползаются, не подгоняются в рядок. Вдали — чубатые горы нежатся лениво.
— От нас как на гору поднялся — и катись кувырком к Новороссийску, — слышится звучный тенор Кубрака. Надоест ребятам сидеть в норе — и подались на перевал. А туда иногда из города офицеры вылазят, дамочек туда заводят — воздухом там подышать, на море сверху посмотреть, под кустами поваляться. Ну, наши ребята подкрадутся — и разнимают их. Офицеров шлепают, а дамочек отпускают.
— Хо-хо! А чо ж дамочек не оставляете себе?
— Ишь, чего захотелось, порося ты этакая.
— А чо? Для молочной фермы…
— Молока нам и так хватает. Наши цементники что отчебучили: напали на Афонку и забрали у казенного подрядчика Хабелова 18 коров. Пригнали к себе стадо — на каждого по корове. Пасут — и доят, посут и доят…
— Их! хи-хи-хи-хи… — рассыпался горошком смешливый малец в солдатской фуражке без козырька — и повалился на спину.
— Ну, чего рыгочешь? — рассердился бородатый зеленый. Люди, может, во всю жизнь не поели его всласть, а тут добром завоеванное.
— А вот у нас случай был… — медленно заговорил, ухмыляясь, человек в облезлой шапчонке-кубанке, похожей на ермолку. — У нас еще случай был… — и он расчесал пятерней свою скобелевскую бородку. Лежавшие потянулись к нему, приготовившись слушать. — Сколотил это я две группы под Геленджиком: первую — из цементников, и вторую — из крестьян. Подговорил ребят: «Пойдем на Лысые горы». А у них там вроде независимой республики. Четыре хутора в горах и охраняются группой в 30 бойцов. Пошли мы. Подходим, как к своим. Знакомые у нас там были. А они, черти, нас в ружье взяли — и обезоружили. Мы им и то, мы и другое — и слушать не хотят. Не признают знакомых. А ведь на базаре в Геленджике, бывало, каждое воскресенье встречались. Видим — в расход нас списывать хотят, а нас было человек пятнадцать… Ну, мы им на добрую незлобивую память отдаем воззвания из Новороссийска, на прощание стыдить их начинаем. А они нас стыдят….
Бродило бородатое хмыкнуло:
— Я их ще осенью побачив: и до се кости ощупываю: чи целы, чи срасходованы.
— Ну, чем же у вас кончилось?
— Да чем же, — ухмыляясь отвечал Иванков. — Не налегла рука бить нас. Узнавать стали друг друга, сговорились. Назвали мы их группу третьей. Выбрали там командира и к нему — политкома. Повел я промеж них агитацию, за что Советская власть борется, а тут облава белых в гости пожаловала. Зашла она со стороны Пшады. Кулаки там к ним пристали — они ж дорогу хорошо знают. — Пришли в Холодный Родник. Захватили в плен нескольких зеленых, а другие успели бежать в Молдаванку. Молдаванцы — письмо лысогорцам. Наши ребята — митинг. Посудили, порядили — хочешь, не хочешь, а надо облаву прогнать, а не то и до Лысых гор доберется. Ну, конечно, колебались: одну облаву прогонишь — белые обозлятся, войск нагонят и разорят, пожгут хутора. Так вот решили наши лысогорцы помочь. Выступило человек 20. А белые тем временем на Холодном Роднике кой-какие хаты пожгли, одного зеленого расстреляли, а пленных с собой взяли и ночью пришли в Молдаванку. На заре мы и напали. Так вот чесу дали! Ребята наши остервились — и как хватили в двадцать глоток ура, как подняли стрельбу! Белые из хат выбегают, а ребята со штыками на-пере-вес — в атаку!.. Зато после смеху было. Пленных отбили, двух белых убили, а ранили без счету, да их утащили под кручи…
— На нас тоже ходила облава, — вставил представитель первой группы. — Завязали бой под самым Геленджиком, да туман был. Ну, мы их офицера Орлова прихватили — и с собой увели в Адербиевку. Разменяли его. Подождали немного, погодка наладилась — и пошли мы в Кабардинку. Посты сняли, гарнизон обезоружили, нагрузили возов пять хлеба да консервов — и уехали. У нас благодать. Взяли под обстрел шоссе — ни пройти, ни проехать. Они уже на грузовиках под охраной солдат все перевозят, а нам больше забавы.
— А вас что же, не трогают, доильщики? — обратился к Кубраку зеленый в надвинутом на глаза, как блин, кепи.
Кубрак лениво пустил дым кверху:
— Как же, ходила облава, человек 16. Ну, мы уклонились от боя…
— Разбежались?
— Зачем же. Окружили — и без выстрела обезоружили. Потом израсходовали всех. Наши рабочие шуму не любят.
— Ах! ха! ха!.. Вот это я понимаю. Не иначе белых в горах везде уже бьют! Так это каких делов мы натворим, когда заодно будем действовать!..
— Вот как нагонят войск проть нас — не то запоешь, сок из тебя потекёт.
— Что? Мать твою в три погибели! — выкрикнул, приподнявшись на локоть, Кубрак. — Ничего нам не сделают! Горы, брат, наши! Ты лазишь в них, как хозяин, а белому надо каждый куст штыком исковырять. На кручу забрался — и кроши в свое полное удовольствие. Только оружия да жратвы нанесут нам!
— С Петренко бы как связаться, — проговорило бродило. — Когда осенью я у него гостил, так он здорово разворачивал…
Из кустов донесся громкий говор. Потом вывалила группа рабочих. Впереди шел кряжистый полный мужчина с энергичным хитрым лицом, прилично одетый. Пиджак, брюки, ботинки.
— Здорово, товарищи! — весело окликнул он лежащих. — Что уже все в сборе?
— Все, давно ждем, товарищ Воловин.
— Дела были в городе. Не мог раньше. Так начнемте? Пошли, в хату. Охрана выставлена?
— Есть, да и под каждым — винтовка. Давай начинать что ли.
Конференция зеленых.
— Так вот, товарищи, — быстро, хриповато заговорил Воловин, вытирая под ежиком пот платочком. Приступаем к великому делу — и зашнырял по углам глазами. — Среди вас все надежные? Всех знаете? Там вон в углу не всех видно: сидят на полу. Вы уж, товарищи, как-нибудь потеснитесь на скамейках, либо на нарах, а нет — постоять для такого дела не грех, — и хехекнул. — В Новороссийске, как вам известно, работает на общее трудовое дело подпольный комитет Р-ре-ка-пе-бе. Большевистский, самый настоящий, я вот привел с собой некоторых. Все рабочие. И я сам рабочий. Столяр. При красных отрядом командовал. Из Крыма пришел этот отряд. Немцы нажали, а мы к вам приехали. У меня на счет чего — не подкопаешься. И военное дело во как знаю. На зубок. Фельдфебелем двенадцать лет служил. Это вам не то, что офицеришка по книжечкам учится. А я все на практике прошел. Любой устав лучше молитвы знаю. Так вот обо мне помолчим. Не верите — можете проверить. В Новороссийске меня полгорода знает. Теперь — о товарищах дорогих из подполья. Чухно, покажись… Это — мой помощник.
Из каши взлохмаченных голов поднялся засаленный рабочий, в пиджаке, преувеличенно умного вида. Испугавшись обращенных на него взоров, он побелел и вдруг, точно у него напором пара сорвало заклепки, разразился пулеметной дробью:
— А то чо жа! Я давно говорил, что надо работать! Буржуев наехало с деньгами, золото увозят мировому капиталу!..
— Ты, Афоня, посиди, — ласково глядя на свое лысеющее детище, проговорил Воловин. — Ты потом скажешь.
Тот смутился, завертел вокруг себя головой, выбирая место, где сесть, будто оно неожиданно исчезло.
— А мне чо! Я сказал, что знаю, без утайки…
— Ну, помолчи же, Афоня, — украдкой зло метнул на него Воловин. — Так он у нас грузчик. Пострадал на трудовом фронте. Его как-то вагонеткой переехало. Ну, после того он и стал какой-то невреннай. А так — человек хоть куда. И вообще все мои товарищи — грузчики да два-три пролетарских бакалейщика. Ребята, встань!
Разом поднялась группа молодцов, непривычно озираясь и по-разному улыбаясь зеленым: дескать, любите нас такими, как удались.
— Садись! И вот, товарищи, как насмотрелся я на офицерские порядочки, и сказал себе: «Сдохни, а добейся, чтоб гуляла мировая революция во всем мире и чтоб на Кавказе была великая рабоче-крестьянская трудовая Зеленая армия».
Снова вытер пот, катившийся из-под ежика, торжествующе окинул собравшихся и продолжал:
— Так вот нам надо связать всех зеленых, перевоспитывать их, чтоб никого не обижали самочинно, чтобы строго было: приказал штаб — сдохни, а сделай. Нет приказания — сиди. Чтоб грабежей не было! — взвизгнул он и, вдруг спохватившись, еще быстрей начал перед кем-то оправдываться: — Мы за угнетенный народ боремся, а не так, чтобы за горло — и к ногтю. Нужно сознательным быть. А комитет для вас обо всем позаботится. Будем посылать вам деньги, оружие, воззвания. Все, что полагается — на первый сорт. Так вот нам надо создать штаб, выслать представителей от каждой группы в штаб и выбрать начальника штаба Зеленой армии. Я это дело во как знаю и поставлю вам на первый сорт. Потом будем накоплять силы, чтобы взять Новороссийск. Тут оружия столько, что на всю Красную армию хватит, а не то, что на Зеленую. Возьмем город, весь народ вооружим — и будем держаться до пришествия победоносной Красной армии. Насчет восстания в городе — будьте покойны, мои ребята на первый сорт все обделают.
Ребята его вдруг заворочались, заговорили:
— Насчет нас не сумлевайтесь. Кровь свистеть из нас будет, а постараемся для опчего дела!
— Да мы, мать твою, всех буржуев, мать твою, рас-пра-на в гроб…
— Во! — победоносно окинул собрание Воловин. У нас связи со всеми рабочими. Ваше дело будет только придти и голыми руками взять власть в трудовые руки… Кто хочет еще сказать? Афоня, посиди пока. Дай людям сказать…
— Товарищ Воловин! — резко выкрикнул Кубрак. — Почему не выбираем президиума? Ты ведь не в казарме, а на конференции! Выберут тебя, тогда и командуй!
— Да я ничего. Что ты, Кубрак?.. Хочешь? — иди на мое место. Что мне, больше других надо? Вот-то еще чудак. Кого предлагаете, товарищи?..
Выбрали президиум. Председателем остался Воловин. Подсчитали делегатов. Воловин об’явил.
— Так вот, товарищи, собралось нас 30 человек. От первой, геленджикской группы — Сокол; от второй, геленджикской и третьей, лысогорской — Иванков; от четвертой, новороссийской — Кубрак; от пятой — она на Кубани, — Узленко. Есть представители и от абравской группы, и от других мелких групп поблизости, потом проводники, которые привезли делегатов, и остальные — от подпольного комитета…
— Слово мне! — вскочил Кубрак, — и все взоры скрестились на его вырубленной из дуба, крепко поставленной фигуре. — Товарищ Воловин плел тут насчет того, чтобы нам сидеть, как сосункам! Для чего же мы организуемся и отряды? Для чего у нас, мать его в три господа, винтовки? Ждать пока он позовет нас наступать на Новороссийск? Так мы можем до конца войны просидеть и не дождаться, а нет — досидимся пока нас по очереди всех на капусту порубают!..
— Мужик на Москву три года злился, а она и не знала, — пустил кто-то сзади глухим басом.
— Правильно, — звонко отчеканил Кубрак. — Какой дурак начинает с больших задач? А еще фельдфебель! Мы ведь тоже кое-что понимаем! Я сам сверхсрочно во флоте служил! По-моему, нужно драться, закаляться в боях! А когда подберутся боевые ребята, сколотим сильные отряды, — тогда и наскочим на Новороссийск, да так, чтобы нас тут не ждали. А то около города готовиться!.. Потом вот мое предложение! Здесь штабу не место: около — дорога, вокруг люди живут. Переводите его к нам, за цементный завод. Там у нас народ надежный, все рабочие. У нас все будет крепко.
— Да ты что, Кубрак, вз’елся? — выскочил весь красный Воловин. — Да мне что? Да по мне, хоть к вам штаб. И на Новороссийск это я так только предложил. Ну, без комитета, ясное дело, нельзя ничего делать. Дисциплину надо. А вы — как хотите; что ни постановите — безропотно подчинюсь. Но опять же я говорю, что нельзя распылять силы. По-военному знаешь как? В кулак силы собрал — и бей! Вот как по-нашему! А то бандитизмом хочешь заниматься…
— Коров доют…
— Вы коровами глаза мне не колите! — вскипел Кубрак. — У белых отбили! По-вашему, что же нам, поститься, как святые угодники? Какие из нас будут вояки? Сумейте вы так обеспечиться! Зато из чужих рук глядеть не будем! Сами все достанем — и бить белых будем, аж искры посыплются!
Заседание тянулось бесконечно. Далеко за полночь, когда лампа задыхалась без воздуха, некоторые делегаты, не привыкшие к такому томлению, прикурнули на земляном полу и тихо похрапывали. Другие осоловело силились понять то, что говорилось и постановлялось. Предложения Воловина были приняты. За них голосовали все его городские делегаты, которых было больше половины. Штаб однако решено было перевести за цементный завод в четвертую группу. Уступили Кубраку, а то он, как цепной, бросался. Начальником штаба вновь созданной Зеленой армии выбрали Воловина.
Когда конференция кончилась, и ребята столпились у двери, лениво потягиваясь, Кубрак вскрикнул, точно, его ужалило.
— Товарищи, а ведь Воловин — председатель комитета! Как же он будет управлять нами? Из города что ли? А штаб в горах? Это же не штаб будет, а место свидания!..
— А ну тебя!.. — махнул кто-то раздраженно, — и толпа хлынула в дверь под черное, звездное небо.
Глотают бодрящий густой воздух, сворачивают душистые папиросы. Вспыхивают огоньки спичек.
Черные горы вокруг дышали прохладой и тихо, спокойно дремали.
«Третья сила».
На границе Грузии — Сочинский округ. Место глухое, на отлете. Кому оно нужно? Что может значить клочок земли, когда головы трещат от ударов? Каждый старается захватить самое важное стратегическое место. А здесь — с военной, политической точки зрения — болото, всеми забытое. И в этом болоте завелись… — Кто мог подумать? — эс-эры! Может-быть, они в этом забытом уголке накапливают силы, чтобы переброситься отсюда туда, где решается судьба двух миров?..
О нет!.. Они заложат здесь могущественную, прекрасную крестьянскую республику, перед которой, как перед сказочной красавицей, падут ниц полчища врагов; крестьяне всей страны узрят ясную зорю, загоревшуюся над сочинским курортом и воскликнут: «Душа горит! Дайте же нам такие порядки; берите нас в обе ручки!» — и тогда белые и красные смутятся, устыдятся дел своих кровавых и тоже воскликнут: «Кто же это такой чудодей? Придите же, придите володеть и править нами!»
А эти чудодеи, оказывается, эс-эры. Как мало почвы осталось под ногами! Ведь было же время: министры, главковерхи, «Великая Свободная Россия», длинноязычная, пустозвонная керенщина, «в свободной стране не должно быть насилия». Проболтали Россию и вот, под ногами, — территория: на гору влез — от края и до края вся, как на пляже, прекрасная распростерлась. Эс-эры, народ стал не гордый: «Будем родить от курортной мамаши новую Россию».
Кем были и чем стали. Стоило ли призадуматься? История, коварная насмешница, внесла поправку. Посмотрим, чему научились эс-эры.
Выступает на сцену «третья сила». У нее есть база, есть вдохновители и покровители: грузинские меньшевики. Они тоже гостили у курортной мамаши — кто тут не гостил? — ведь беззащитная же!
«Третья сила», это — потомки могущественных властителей мира, ихтиозавров: это были такие громадные ящеры, которые могли скушать за один присест воз травы и даже не сморщиться. В былые времена, да что в былые, в семнадцатом году ихтиозавры правили Россией. Потом климат для них стал суров — расползлись травоядные в разные стороны. Пригрелись в Грузии, ожили. Один из них снова пополз в 18-м году по субтропическому берегу Черного моря на север. Появился в Туапсе — красные разбежались. Пополз дальше по берегу на север. Но чем дальше он туда пробирался, тем климат становился для него суровей. Дополз до Архипки (там Петренко был, крестьян уламывал), обожрал ее, и пополз на Пшаду. Но оттуда навстречу катилась железным потоком Таманская армия. Петренко помог ей — хряпнули ихтиозавра по черепу. Пополз в субтропики, а ему хвост начали рубить: устарел ихтиозавр, неповоротлив уж очень. В Туапсе искромсали его — и поползли клочья былого ихтиозавра в субтропики, в Сочи.
Белые погнали его из Сочи, — из Адлера, Гагр. А там все гнездо закопошилось: «Гагры не дадим: позор; вчера в Москве были, сегодня из Гагр выгнали — так где же нам рожать новую республику?» Англичане вмешались, поставили на мосту часового: «Гагры белым нужны — не сметь». Белые стянули силы несметные для защиты государственной границы — несколько рот. «Третья сила» собралась в поход, стянула несколько батальонов пехоты, дивизион кавалерии, и орудий штук 15, а прислуги у орудий чуть ли не больше, чем всех войск белых. Теперь можно и в бой, теперь не страшно. Однако на мосту — неприступный англичанин. Как бы его взять? И предприняла «третья сила» небывалый рейд; двинула свои доблестные войска в глубокий обход этого самого англичанина; обошли его эти несметные войска верст за десять, в горах уже не видно, соорудили там корабельные верфи, построили паромы, и на них благополучно переплыли все войска через речку Бзыбь. Позорно бежали от них несколько рот белых.
Заняла «третья сила» Гагры — аппетит разгорелся; добежала до Мзымты, под Адлером, и сказала твердо: «Отсель грозить мы будем… и белым и красным». Англичане возмутились: «Как, английского солдата обошли? Позор для всей Бретании! Немедленно вернуться! Или суда его королевского величества!»…
«Третья сила» струсила, отбежала за Мехадырь, у Пиленково, и улеглась: «Дальше совесть не позволяет, стыдно. Вчера были в Москве, а теперь»…
Англичане плюнули на них, белые погрозили кулаком — и забыли: не до них теперь, Москва манит.
Оживление зеленых Сочинского округа
Так вот, в районе Сочи главным вождем крестьянским был государственный муж, эс-эр, полковник Воронович. Ошибка природы, недоразумение. Быть бы этому недоразумению не полковником, а, например, сестрой милосердия или, скажем, лирическим тенором.
До марта 19-го года у него шла подготовительная работа: ходоки лазали по деревушкам и спрашивали курортных крестьян: «Согласны вы или нет, чтобы в России были красные или белые? Супротив вашей воли никто не посмеет решить. Согласны ли вы быть красными империалистами или белыми прихвостнями и итти куда-то на фронт, чужие интересы защищать? Наша программа: сиди на месте и защищай свободу у своих хат».
— Согласны!
— С чем согласны? На фронт, за моря итти или у хат?
— У хат.
Ходоки — дальше. Везде им сочувствуют. Почва для эс-эров жирная. До каких пор велась бы такая подготовка, история на этот раз спрятала концы, потому что белые об’явили мобилизацию до 40 лет. Март. Лист еще не распустился. Крестьяне сидят, ждут внушения: «Умрем около хат, но никуда не пойдем. Сам вождь наш Воронович так указывает». И, конечно, остались дома. Как везде в горах.
А Воронович «до ветру» не сходит, если нет на то резолюции. Собрали 12 апреля сход. Такие дела скоро не делаются, это вам не с отрядами воевать: снялся, наскочил и разгромил. Тут надо все тонко делать. Собрались в лесу представители курортных крестьян, выбранных по всем правилам демократии, назвались окружным сходом.
Говорили много, изливались в речах, прели, потели, полушубки сбрасывали — всем давали высказаться, пусть каждый попробует этой сладости, — а потом разродились резолюцией: «Освободиться от деникинского ига или же умереть здесь, у своих хат, защищая свою свободу». Избран был на этом окружном с’езде «Народный штаб», и поручено ему было формировать крестьянские партизанские отряды.
По случаю такого важного события, то-есть родившейся резолюции, Воронович начертал в летописи: «С этого момента — начало зеленого движения в Черноморской губернии». Склоним головы перед авторитетом летописи. Архипцы, куда выпираете? Сказано — вас не было, не могло быть, потому что не было резолюции. Лысогорцы, заткнись!
Крестьяне простодушны. «Народный штаб» есть. Отряды есть; винтовки, берданы у горцев всегда водятся. В случае чего — кроши! Сунулись белые в Пластунку, это в горах против Сочи, проучить хотели ослушников. Сам генерал Чайковский как-то попал туда. Крестьяне и пугнули их, даже четвертую, пролетарскую группу превзошли: убили самого Чайковского и 12 солдат, ранили 25. Казалось бы, после такого боя нет пути отступления для крестьян: или погибнуть, или драться до последнего. Но у них ведь вождь — государственный муж. Разве он не придумает выход?
Белые начали мстить — жечь, разорять, шомполовать. Крестьяне не сдаются. Белые смирились: предложили через армянский национальный совет полную амнистию крестьянам, отмену мобилизации и созыв крестьянского с’езда. Народный штаб условия принял. Как победитель, гордо принял унизительную просьбу о мире и пощаде побежденного, ползающего на брюхе врага. Воронович — победитель. Наполеон! От радости живот расперло — распустил отряды.
Пошли по горам карательные отряды: ловить, рубить, жечь хаты, разорять.
В горной деревушке, «Третье роте», стражник арестовал двух зеленых. Крестьяне, конечно, отбили их, а стражников избили и прогнали. Казалось, — детские шалости, за это шомполов с десяток дать виновникам — и закаятся. Но белые ищут случая, где бы это дать хороший урок из истории. Выслали карательный отряд во главе с полковником Петровым. Оцепили деревушку, согнали крестьян в кучу. Полковник выступил с прочувствованной речью и об’явил, что расстреляет всех. Тут же вокруг овцами жались матери, жены, детишки. Плакали, раздирали криками и стонами сердца белых солдат. Видит полковник — не выдержат солдаты: у каждого — мать, сестра, а может быть, — жена, дети. Полковник великодушно обещает смягчить участь осужденных, если ему сейчас же соберут контрибуцию в 5000 рублей и угощение солдатам.
Бабы разлетелись — и вмиг появилась контрибуция. Солдаты развалились на травке, пьют, арестованные участи ждут, бабы, детишки вокруг плачут. Пир был веселый. Только в самом разгаре полковник простер руку — и все смолкло. Поставили солдаты стаканы с самогоном на землю, задрали свиные рыла. А полковник снова говорит о милости: сейчас расстреляет только десятого.
Построили крестьян от 16-ти лет и старше в шеренгу. Больше сотни набралось. Женщины, детишки как в могилу за покойником, лезут, цепляются за полы солдат, за ноги своих отцов, сыновей, мужей. Пьяные солдаты бьют их прикладами, отгоняют.
Загорелось юное сердце — шестнадцатилетний орленок перекрестился, подбежал к офицеру, сунул его кулаком в морду — и бросился в пропасть…
Вышел пьяный прапоришка. На левом плече — шинель. В зубах — папироса. Покачивается, вынимает наган. Подошел к строю — рвань, постолы, бороды. «Противно, дичь, а лезут в господа, нами командовать». Подошел к первому — тот дрожит, моргает. Бабы взвыли стаей волков, дети голосят: «Папа!», «Не бей папу!» «Прощайте, родимые!» «Миша, прощай!» «Не бейте их!» «Пощадите, кровопийцы!»…
Навел наган — разрядил один патрон. Упал. Корчится, дрыгает ногами, как скотина… Офицер не волнутся — век железа и крови, — папироской дымит. Шаг вправо. Снова навел — разрядил…
Вот уже семь патронов разрядил. Вой стоит вокруг неистовый… Спокойно вытащил пачку, высыпал еще семь патронов на ладонь, перекатил их, зажал. Начал выбивать из нагана гильзы. Глянул мельком на восьмого — мальчишка, трясется, челюсти прыгают, слезы ручьями текут по грязному лицу — никакого впечатления, будто в пустоту глянул. Зарядил — семь патронов — один разрядил… Корчится мальчишка в судоргах, кровь из головы хлещет.
Одиннадцать трупов слабо вздрагивали, впивались скрюченными пальцами в кровавую землю, остывали…
* * *
Воронович — ну, почему он не лирический тенор? — пустил тоненькую, жалобную ноту английским представителям, да они ему не ответили. Крестьяне рвались в бой — Воронович уговаривал; «Нельзя без резолюции, какие же вы еще темные. Вот проведем подготовительную работу, соберем организационный с’езд, создадим новый руководящий орган, обсудим цели и задачи, обсудим способы борьбы — мало ли наболевших вопросов? — все нужно обмозговать, вынести законные резолюции и по ним уже действовать. А пока: сидите и ждите».