Бродило бородатое.
Температура повышается, химическая реакция ускоряется. Одинокие возбудители, подчиняясь законам природы, куда-то стремятся, сталкиваются друг с другом, образовывают массы; от этого реакция снова ускоряется, побеждает противоположные силы; наконец, одна, главная химическая реакция глушит все второстепенные. В иных случаях говорят: брожение. Но пока температура еще низка и возбудителей мало — реакция развивается медленно.
Вот двигается одинокий возбудитель: бородища длинная, рыжая; шапчонка кубанской породы рваная. На ногах — «апостолы», чевяки из сыромятной кожи, саморучно их шил. Полушубок овчинный тоже рваный. В руках — узелок, а в нем — оптово-розничный универсальный магазин: иголочки, нитки, крестики, детские соски. Древний старик, а глаза серые, молодые, и лицо круглое. Идет по шоссе, свежий снежок притаптывает, на костыли опирается. Вроде как, странничек, на святую Афон-гору топает.
Идет он из самой Анапы. Народ там, как бы это мягче сказать, ну, не понравился ему — и отправился он бродить. Вызывать брожение. Прошел Абровский полуостров — дичь, глушь горы. Эхо громко перекатывается по щелям, но нет ответа. Заглянул в Новороссийск — кипит работа, выгружают английские подарки, набивают ими пакгаузы. Иностранцев понаехало в город. «Ох, надо торопиться: будет беда, навезут танков на фронт — не выдержат красные»… А горы надвинулись к пристани, за всем пристально наблюдают. «Горы пустынны, белым не нужны особенно, а нам в самый раз бы пригодились. Оружия тут сколько хочешь, на всех хватит: и на белых, и на красных».
Прошел Кабардинку — тихо. Пришел в Геленджик — праздничный день, на базар с’ехались крестьяне с гор. Ходит старик по базару, толкается в толпе, к разговорам прислушивается, сам словечко вставит.
— Да ты, диду, откуда?
— Откуда же, как не с Анапы, — будто за Анапой край света.
— Как там ваши анапцы кадетов принимают?
— Так як же им принимать: принимают, чем ворота подпирают.
Хохот. Начала толпа сбегаться.
— Что такое? Что случилось? Где кадетов бьют?
— Бить еще не бьют, но и себя в обиду не дают. Постановили наши анапцы на общем собрании, что так как сейчас воюют большевики и кадеты, а мы не большевики и не кадеты, — солдат давать не будем.
Толпа уж наседает на него; повисли друг-другу на плечи, забросали его вопросами. Только старику некогда стало и он уже по-молодому взмолился:
— Что вы делаете: ведь меня же арестуют.
Поняли, стали расходиться. А старик увидал одного чуть-чуть знакомого, шепнул ему:
— На дороге все расскажу; я уйду вперед, там подожду, а вы тем временем под’едете.
За городом провели митинг, возбужденные раз’ехались. В Адербиевке, что за горой спряталась, во время гарнизон в 40 казаков стоял. Ребята после этого так его пугнули, что казаки заперлись в церкви, за ночь там нагадили — и к утру разбежались.
А бродило бородатое помаленьку-потихоньку дотяпало до Архипки. Спешить ведь ему некуда, а слушки есть, что зеленые там разворачиваются. Нанялся старик к одному крестьянину хату рубить. Универсальный магазин свой около себя придерживает: кусок хлеба и, вроде как профессия: не какой-нибудь беглый или бродяга.
Рубит хату, смотрит — подходит в «апостолах» дядя. Идет, наваливаясь то на одну, то на другую ногу: героем себя чувствует. В кармане — наган.
Подходит и пугает:
— Ты что за человек?
Странничек — не так чтобы из очень пугливых — рубит себе и рубит:
— А тебе что? — Смотрит: знакомое лицо… «Где я его видел?..» Вспомнил.
— Я тебя сейчас арестую, — наступает дядя в «апостолах».
— Арестуй, если власть имеешь. Только я тебя на с’езде в Екатеринодаре видел. Здоровеньки булы! — и протягивает руку, улыбаясь: — Ты ведь Петренко. Я тебя на сто шагов узнаю.
Тот примеривает старика — не узнает.
— А ты кто?
— Не иначе как Узленко.
Обрадовался Петренко, хлопнул старика по плечу:
— Как тебя узнать: ты на тридцать лет старше кажешься. Ну, пойдем ко мне, бросай эту работу, поговорим, что ты принес хорошего. А то я сколько ни бьюсь в этой дыре, никак связей не достану.
Пошли, начали друг друга выпытывать; одному сказать нечего, а другому еще меньше. Остался Узленко отдыхать. Зеленые по домам живут, а тут приспичило — свадьбу затеяли. Наварили самогону, барана зарезали — и пошла плясать Архипка. В хате душно и тесно, так на двор вывалились. Гармонь наяривает свадебные, плясовые, зеленые выбрикивают «апостолами». Жених где-то достал ради такого случая сапоги. Невеста — при фате и цветах, как полагается. Кружатся в угаре, бабы визжат:
«А давайте мы сегодня выпьем,
А давайте мы сегодня выпьем,
А мы — люди веселого роду,
Пьем горилочку, как воду».
Тут приехали стражники; видят — безобразие: свадьбу справляют, а их не зовут, — как взяли их в шоры! Как подняли стрельбу! Зеленые — за винтовки и бежать. Понеслась свадьба в ущелье, доканчивать самогон. Невеста, при фате и цветах, — догонять жениха. Куда ей теперь: ни девка, ни баба. Прибежал и Петренко. И Узленко увязался. Поместились в землянках — приготовили их еще раньше, — живут день, живут другой. Зеленые уже отрезвились. Видят — молодой старик к ним прибился, в обед, в завтрак за ложку берется; позови, не позови, все равно налопается: не сдыхать же ему тут. Только им это дело не нравится: между своими чужак затесался. Что за человек? У одних руки чешутся: шлепнуть уж очень охота. Другие советуют просто выгнать. Видит Петренко — войско его разлагается, от страху полыхается, — подозвал Узленко, советует: «Иди ты от греха, добывай связи, а потом приходи; к тому времени я свои вооруженные силы перевоспитаю». Неохота была Узленко итти: зима наступила, норд-ост разгулялся. А ну, полазь в такую погодку по горам.
Тут старичок под’ехал, шустрый такой, смекалистый, богобоязливый:
— Тебе что, не в Пшаду? И я в Пшаду. Поидемо вместе.
Ничего не оставалось, как согласиться. Засунул свой универсальный магазин с крестиками и сосками за пазуху — и полез на повозку.
Однако его испытания только начались. Старичок хотел его представить властям — удрал от него Узленко. Забрался в глушь гор, в Холодный родник — накормили жители, дорогу указали, а тем временем послали на Лысые горы, предупредить: «Так и так, мол, идет человек неведомый — как бы не шпиён». Другие решили проще: «Лысые горы сами по себе, а мы сами по себе. Надо его встретить в лесу и в расход пустить». Вышел старик, заметил, что следят, дошел до кручи — и в кусты. На Лысых горах еще хуже получилось. Там девушка предупредила. Там целую погоню вслед выслали. Ночевал на снегу, напоролся на стаю волков, да с перепугу так гикнул, что самих напугал. Спустился к Адербиевке — едва греки не выдали. Спасибо, что по-гречески понимал; подслушал их разговор — и давай по кустам скакать. Чудно́е время настало, обозлился как народ — одни с правой, другие с левой стороны норовят тебя садануть. Надо, пока еще жив, прибиваться куда-либо. Пошлепал старик на Кубань — там народ поприветливей. Долго лазил по горам и лесам, пока не встретил знакомых. Указали. Под Варениковской в Темных буках стояла группа зеленых. Нашлись и там знакомые. Приняли старика — и прижился у них.
Первая облава.
Лист опал, зима наступила. Беда, если белые узнают, где скрываются зеленые. Нападут — куда бежать? По следу из любой дыры за ноги вытащат; в горах снег, тропинки занесло, оступишься — и покатился под обрыв, в горы в этих местах скалистые. Спугнули из землянок, забрали продукты — где будешь ночевать, где прокормишься? На гарнизоны нападать — слабы; «буржуев» трусить — нехорошо; зайти в чужую деревушку — свои прогонят, чтоб не ломал им конспирацию, а нет — перестреляют, как шпиков. Беда зимой. Забиваются на зиму зеленые в свои норы, нужду переносят и ждут весну, ждут пока лист распустится.
Но этот капитан Кальбач в самом, что называется, январе, когда из конуры собаку не выгонишь, вздумал выгнать непобедимое войско зеленое из Левой щели. Товарищ Петренко — пламенный оратор:
— Как он смеет, сука этакая, нас тревожить? Мы ж его, стервеца, пока не трогаем — ну, и сиди, жди свою очередь. Проучить его, недоноска, нужно!
Ну, а зеленым что: итти, так итти. На то они и зеленые, чтобы кровью завоевывать себе свободу. Войско у зеленых здоровое, 50 бойцов. Сколько было у Кальбача — история молчит. Много. Сдвинулись два вражеских войска: кто — кого? Два дня друг друга ищут, друг вокруг друга ходят, а найти не могут. На третий день узнал товарищ Петренко, что облава — наверху Афипских хуторов, и отдает своему непобедимому войску приказ: двинуться на врага. Но зеленые не так, чтобы с кондачка взять да и двинуться: может-быть, еще поискать облаву; может-быть, она еще где находится, может-быть… Да мало ли что может быть: попробуй-ка, сунься; два дня по горам лазали — все мокро, измучились; тут бы подсушиться, обогреться, подшамать, потому что жрать-то ведь надо, а ему: в бой. В бой они всегда успеют, и так хорошо навоевались, а только семьи на кого покинут? Тут боевой партизан набирает смельчаков и двигает. Куда? А чорт его знает. Раз не уломать всех, он сам пойдет на облаву, засаду где-нибудь устроит на скале — и перекрошит белых. Чтоб знали с кем имеют дело.
Видит товарищ Петренко, войско его, вроде как бы, убавилось. Уговорил он двух боевых ребят пойти в разведку. Клюнуло! Пошли! Непобедимое — за ними! Идет войско один за другим, друг друга за полы хватают. Глянешь — ни головы, ни хвоста не видно. В горах всегда больше войск кажется. Идет войско, еле ногами двигает: устали ведь ужасно, а тут целых четыре версты на гору подниматься. Товарищ Петренко — впереди, подбадривает, понукает:
— Вперед, товарищи, смелей! Будут сегодня патроны, будут винтовки. Сиромаху повидаете: небось, соскучились по нем. Вперед, товарищи, не полыхаться!
А Сиромаха — помещик. Тоже увязался за облавой. На волков их уж не водится. Псарни у помещиков вывелись. А вот облавы на людей стали в моде. Любопытно: впечатление должно быть еще острей, потому что самому опасность грозит…
Вылезли зеленые на гору — брюхо кверху; надо отдышаться, а то запалиться на-смерть можно. Лежат, тяжело дышат. Подниматься не торопятся. Выбрал им товарищ Петренко место скрытое для засады, приказал не двигаться вперед, против чего возражений не последовало, и сказал: как только он даст сигнал — стрелять по облаве. Да не пугаться: облава пойдет ниже.
Отправился Петренко вместе с храбрым своим вестовым вперед. Прицелился в бинокль, видит — собирается облава в поход: солдаты шинели одергивают, винтовки на плечи вскидывают, патронташи на поясах поправляют.
Вышли. Растянулись гуськом — в горах иначе нельзя: по тропинке и двум не пройти рядом. — Идут ниже нашего войска непобедимого. Войско замерло: один исход, стрелять по противнику и гнать. А сам побежишь — он погонит. Только дошла середина цепи облавы под цепь непобедимого, товарищ Петренко рукой машет: дескать, сейчас дам условный сигнал — и как трахнет из винтовки! Как из пушки! Цепь зеленых, — как сыпнет из своих разнокалиберных! Раскатилось эхо по горам, будто тысяча чертей покатывается со смеху. Облава — бежать! Непобедимое — за ними! — и поскакало, и поскакало… Белые — в ужасе. Что за черти, зеленые: прыгают через кусты, шаги у них саженные! — и давай сами ходу прибавлять; оно и в самом деле: под гору, как сиганешь! — и две сажени отхватишь. «Караул! — кричат — спасайся!». Помещик Сиромаха — впереди. Хохочут зеленые, задыхаются от смеха; сам товарищ Петренко схватился за живот, присел от боли, точно у него родовые схватки начались! Победа! Непобедимое не подкачало! Гонятся зеленые, скачут; кто от смеху кубарем катится, кто чечотку выбивает, а сам нет-нет и бабахнет из своей пушки.
Настигают зеленые белых — перепугались те на-смерть, прячутся по кустам, а зеленому каждый куст — кум, от зеленого куст не спасет. Сдаются белые, вылезают из кустов бледные — дыхание срывается, пот ручьями по лицу течет, — руки поднимают: «Сдаемся, не стреляйте!» — а самих дрожь до ломоты пробирает, зубами стучат: «Ох, смерть пришла, сейчас начнут прикладами черепа раскалывать»…
Сидит товарищ Петренко в молдаванской хате на Афипсе, принимает пленных. Допрашивает и стыдит. Ругает и агитирует (зеленый ли, красный без агитации не может): «Чорт ты полосатый, на кого идешь, на своего же брата. А если ты буржуйский прихвостень, так тебя израсходовать мало». Накачал их хорошенько — и отпускает: «Иди и другим расскажи, за что красные борются». Ну, не без того, чтобы раздеть: обмундирования у белых много, англичане еще привезут, а зеленым где достать, как не с солдата снять, — на это уж нельзя обижаться.
Подобрели зеленые, от гордости козырем ходят, на носки «апостолов» ступают: у каждого — «гвынтовка» и 120 патрон. Разгорелся у зеленых пыл: «В Архипку! Скорей Кальбача, Сиромаху прихватить, пока не отдышались!» А на душе у каждого другое: случай-то ведь подходящий, повидаться с родными можно, посмотреть, как там жинка, детишки поживают, как они с хозяйством справляются.
Но товарищ Петренко растолковал им, что раньше, как в мае, посчитаться с Кальбачем не придется: нужно обождать, пока лист распустится.
А вечером, когда собрались в землянках, возбужденные зеленые делились впечатлениями, хвастались подвигами. В одной из землянок зеленые, глотая дым коптилки, лежа, вели разговор о попе из Архипки. Поп этот внушал в церкви женам зеленых, что мужья их давно богом прокляты, и могут эти жены выходить снова замуж, выбирать себе кого угодно, по вкусу.
Заело зеленых. Мужское самолюбие страдает. Они тут гибнут, а там у них движимое и недвижимое вместе с женами уплывает. Не стерпел боевой партизан: «Чтобы моя жена там с солдатами детей пригуливала? Уж я доберусь до этого водолаза!. Я ему расчешу патлы».