Не успели отшуметь как следует вешние воды, не успела угомониться и сесть на гнезда дикая птица, не успела зацвести цветами лазоревыми степь неоглядная, как поднялся Кагальник на поход, а за ним и вся голытьба донская… И потянулись казачьи челны вверх по опавшему уже Дону, к Паншинскому городку, туда, где исстари переволакивались воры с Дона на Волгу… В пустынных и точно бездонных пространствах этих пьяный шум похода был слышен не больше, чем звон пляшущей над сонной болотинкой комариной стайки, но всем участникам выступления казалось, что их намерение «повидаться с боярами» весьма значительно и, обливаясь горячим потом, они усердно гребли вверх.
– Эй, казаки, подгребай к берегу!.. – раздался крик по степи.
Челны насторожились: на берегу, почитай под самым Камышином, стоял небольшой конный отряд и махал им шапками.
– Что за люди? – крикнул Степан на берег с головного челна.
– Васька Ус я… – долетело по воде. – Тот, что на Москву, к царю в гости ходил… Мы к вам…
Челны радостно подгребли к топкому берегу, и конница Васьки, забубённой головушки, не знающей хорошо, в какой угол преклониться, с радостными криками смешалась с казачьим войском. Теперь численность армии Степана достигла уже семи тысяч. Атаман сразу сделал Ваську своим есаулом и Васька, скаля белые зубы, крутил свои лихие чёрные усы и смеялся, довольный: теперь-то они уж отколют коленце!..
С величайшими трудами казаки переволоклись по невылазной грязи в Камышинку, и быстро понеслись вниз по речке перегруженные голытьбой челны. Вокруг была та же весенняя, радостная степь, то же небо бездонное, но всё здесь казалось шире, могутнее, величавее: то близость Волги сказывалась.
В устье Камышинки Степан и другие казаки повиднее вышли на берег и поднялись на вершину высокого холма, который командовал над всеми окрестностями. И невольно казаки замолчали и залюбовались захватывающе-широким видом полноводной, солнечной Волги и бескрайних, вдали лиловых степей. Весенний ветер весело рвал и метал. Над водой хриплыми криками кружились белые острокрылые чайки. И никого, пустыня… Только в буро-серой прошлогодней траве на вершине холма тихо тлели многочисленные деревянные кресты: некогда на этом месте воровские казаки задумали построить городок, чтобы запереть Волгу, но Москва послала против них ратных людей, и был на этом бугре ожесточённый бой, в котором одних москвитян погибло более тысячи человек, а воры сложили свои головы все, кто в бою, кто потом на виселицах. Это и было кладбище ратных людей московских, все эти тихо догнивающие кресты, над которыми быстро бежали, гонимые вешним ветром, белые, пухлые облака да хрипели чайки острокрылые…
И долго молчали казаки: кто знает, что ждёт их?…
– По-моему, ежели взять Царицын да Астрахань, никакой нужды нет ставить тут городок… – сказал, наконец, Степан. – А ежели Царицын да Астрахань в руках воевод оставить, то городок этот всё равно продержится недолго…
С ним быстро согласились. На стратегических соображениях казацкая мысль останавливалась только как бы из некоторого военного приличия. Городок не нужен был им потому, что всем им хотелось ярких приключений, хотелось богатого зипуна, хотелось двигаться всё дальше и дальше, а потому всякие такие задержки, как постройка городков, отталкивали от себя, а эти немые тлеющие в прошлогодней траве кресты без слов говорили, как слабы бывают иногда такие казацкие затеи. И все решили: это пустое – и стали потихоньку спускаться к челнам…
Казаки тем временем пронюхали, что недалеко в степи кочуют едисанские татары, те самые, которых побили они тогда на Емансуге, в изливе Волги.
– И тоже… – сказал Степан. – Я с конными ударю на татар: ясырь возьмём и коней отгоним, а вы все на стругах идите в Царицын. Я выйду туда степью. Атаманом у вас будет Васька Ус.
В последнее время он был недоволен Ивашкой Черноярцем: тот был всё задумчив как-то и точно остыл в нём первый казачий порыв. И Ивашке это назначение атаманом Уса было теперь безразлично: его вся думка была позади, где в Ведерниковской осталась его любушка. И в душе он всё более и более склонялся к ней: бросить всю эту чепуху и уехать куда-нибудь в даль и зажить уж как следует, по-хорошему, как все.
И только было тронули казаки, что со Степаном на татар собрались, коней, как вдруг заметили в степи какого-то всадника, который скакал на уже вымотавшейся по невылазной грязи лошади вдоль берега:
– Да это казак… Гонец, должно, какой… – говорили казаки. – Надо обождать…
Казак привёз сразу две грамоты: одну от Дорошенка, который всё бунтовал против Москвы, поднимая против неё и турок, и крымчаков, а другую от Серка, атамана Запорожья, который ненавидел Дорошенка, но не очень был расположен и к Москве. И тот, и другой звали Степана на соединение с собой.
– Ну, мы и сами с усами… – проговорил только Степан, прочитав грамоты. – У нас с Москвой свои дела есть и в чужой след идти нам надобности нету…
И вместе со своими казаками он исчез в степи.
Васька Ус вышел на стругах в Волгу и обложил встревоженный Царицын. Унковский был недавно отозван в Москву. Там он пустил слух, что его Пелагею Мироновну похитили у него воры-казаки и бил челом великому государю на великих обидах и проторях своих: «Волею Божиею воры увели у меня женишку, и я человеченко одинокой…» Но царь был недоволен им и приказал ему ведать Панафидным приказом, самым бездоходным из всех, ибо «ведомо в том приказе было только поминание по умершим прежним великим князьям и царям российским, царицам, царевичам и царевнам, и которого дня должно по ком творить память в Москве и в других городах и в монастырях по церквам, указы посылаются из того приказа». И хотя тут под началом у бывшего воеводы было только несколько подьячих, он все же ходил грозой, постукивал подогом и всё грозил всех исподтиха вывести…
В Царицыне воеводой был теперь Тургенев. Прелестные письма, которые служилые люди перехватывали среди посадских чуть не ежедневно, говорили воеводе вполне ясно, что городку не удержаться. И действительно, не прошло и дня, как жители широко открыли казакам городские ворота, а воевода с немногими боярскими детьми, десятком стрельцов да тремя царицынскими жителями заперся в одной из башен: он знал, что сверху, от Самары, идёт на помощь ратная сила…
И вдруг по точно взъерошенному городку вешним вихрем пронеслось:
– Атаман из степи подходит!..
Действительно, атаман подошёл к Царицыну с многочисленным ясырем и конями, в которых так нуждались казаки. Попы встретили его с крестом и иконами, население ликовало, и за весёлой попойкой казаки шумно отпраздновали эту первую, важную и совершенно бескровную победу.
– Ну, а теперь, ребята, воеводу добывать!.. – крикнул пьяный Степан.
Казаки разом ринулись на башню. Осаждённые стреляли. Казаки бревном высадили крепкую, окованную железом дверь. Зачастили пистолетные и пищальные выстрелы, застучали и залязгали сабли, нетерпеливые, яростные крики взвихрились над атакующей толпой. И недолго длился жаркий, но неравный бой. Уцелел только воевода, высокий, слегка сутулый старик с белой головой и печальными глазами – он хворал нутром, – да его молодой племянник. Воеводу связали. Ему плевали в глаза, били его по щекам, кололи ножами, а потом, накинув на шею грязную верёвку, его повели к Волге.
– Раздайсь, народ!.. – кричали казаки. – Воевода идёт…
Пьяный галдёж… Короткий всплеск холодной и мутной воды, белая голова среди седых волн, крик о помощи, полный отчаяния, и всё кончилось…
Один из приказных, чтобы вымолить себе жизнь, донёс Степану, что сверху с часу на час ожидается ратная сила. Атаман сразу собрал разгулявшихся было казаков и двинул их вверх по Волге, туда, где – в семи верстах от Царицына – лежит небольшой остров Денежкин. Конницу оставил он на правом берегу, сам занял левый, а часть казаков залегла по кустам на острове. Стрельцы пошли правым протоком и наткнулись на конных запорожцев, – конные были почти все из черкассцев, – сунулись в левый проток, напоролись на Степана. И била их засада и с острова. Часть стрельцов в панике побежала назад, а часть с великим усилием и потерями пробилась к Царицыну, чтобы укрыться за его стенами. Они пробились, но Царицын встретил их пальбой из пушек. Человек пятьсот погибло, а человек триста перешло – без большого, однако, восторга – на сторону казаков. Всё начальство стрелецкое было враз истреблено…
Степан сразу заметил хмурые настроения верховых стрельцов. Он обласкал их, наградил и успокоил:
– Вы бились за изменников бояр, которые вас обманули, а я со своими казаками иду за великого государя. Кто идёт против меня, тот изменник великому государю…
Стрельцы сделали вид, что повеселели.
Победители решили закрепиться в Царицыне покрепче. Казаки построили новый острог, навезли в крепость всяких запасов с остановленных на Волге караванов, а попутно ввели в городе казацкое устройство: всеми делами должен был ведать отныне круг, а жители для удобства управления были разбиты на десятки и сотни. Главою власти исполнительной стал не воевода уже, а выборный городовой атаман. Выбрали Ивашку Черноярца, но тот, помня своего старца, стал отказываться. Но когда узнал он, что казаки прежде всего грянут на Астрахань, тогда, наоборот, он стал домогаться, чтоб остаться в Царицыне, чтобы быть тут вместе со своей Пелагеей Мироновной. Степан хмурился. Он понимал, что у Ивашки есть какие-то свои цели, и это было ему противно: он ценил только тех людей, которые выполняли его, Степана, цели… И на первом же кругу Степан подтвердил своё решение: воевод из городов выводить и идти на Москву против бояр.
И первый удар вольницы из Царицына пришёлся по соседнему Камышину: часть казаков, одевшись на московский манер, подступила со степи к городку под видом помощи, присланной из Москвы. Им открыли ворота. На ночь они стали караулом по стенам, и по выстрелу из пушки казаки, бывшие в засаде, заняли город, воеводу и всех приказных утопили и ввели и здесь казацкий строй.
В Астрахани началась паника. Богомольный воевода князь Прозоровский, узнав, что сообщение с верховыми городами совершенно прервано, растерялся. Хотя ратной силы в Астрахани было и достаточно, но настроение посадских и чёрных людей его чрезвычайно смущало. Появились какие-то молодчики в одной тоненькой рубашечке да в нанковом кафтане нараспашечку, которые по городу шибко-щепетно похаживали, астраханским купчишкам не кланялись, господам да боярам челом не били. Молодчиков хватали, пытали, замучивали до смерти – тогда появлялись другие молодчики. И зловеще всё толковали о чём-то по углам улиц посадские. И никак нельзя было дать знать в Москву: в прилегающих степях, пользуясь чудесной весенней погодой, чёрные калмыки резались с калмыками волжскими, Большой Ногай с Малым, а татары-малыбаши с татарами-енбулаками. Отправил воевода гонца через Терек, в объезд, но скоро оттуда пришла весть, что гонца сторонники Разина утопили в Тереке…
Ещё в половине апреля Прозоровский отправил против Разина восемьсот человек русско-татарской конницы, но потом сообразил, что этого мало, и на сорока стругах отправил водой ещё тысячи три стрельцов, а во главе их поставил старого дружка Степана, князя С. И. Львова. Перед отправкой флотилии был торжественный молебен, а после ещё более торжественное повешение перед всем войском одного из тайных дружков Разина, из «молодчиков в нанковом кафтане нараспашечку». Молодчик предварительно был палачом Ларкой так истерзан, что на него даже привычным людям было страшно смотреть…
Узнав о выступлении астраханцев, Степан посадил свое войско – у него было уже больше десяти тысяч человек – на суда и отправился навстречу своему другу. Конница, под командой Васьки Уса и молчаливого Ерика, шла нагорным берегом. Ниже Царицына кавалерия наткнулась на высоком бугре – чтобы отовсюду было видно – на большую виселицу, построенную специально для воровских казаков. Под ней валялись перепревшие верёвки и отбеленные дождем и солнцем человеческие кости и черепа. Казаки сразу взялись было валить виселицу, но Васька остановил:
– Не замай: про воевод пригодится…
Встреча вооружённых сил произошла под Чёрным Яром. Как только подошли казацкие струги поближе к притихшим стругам стрелецким, так вдруг царское войско грянуло:
– Здравствуй, батюшка наш, смиритель всех наших лиходеев!..
И – начали стрельцы вязать своих начальников.
– Здорово, ребятушки!.. – прокатился над взбаламученной Волгой сильный голос Степанов. – Метитесь теперь над мучителями вашими, – они хуже турок и татар в неволе вас держали. Я всем вам принес волю… Вы мне как братья, и, если будете верны мне, я дам вам не только волю, но и богатство.
Струги ревели восторженным рёвом. Стрелецкие головы, полуголовы, сотники и все дворяне были перебиты, – только князь С. И. Львов остался жив: Степан не забыл старую хлеб-соль, хотя никак не мог простить ему той шубы.
– Ну, а как там у вас в Астрахани? – много раз спрашивали казаки. – Будут ли астраханские люди против нас драться?
– Полно, что ты!.. – уверенно отвечали стрельцы. – Ждут не дождутся!..
Все, радостно оживленные, хлопотали около костров, готовя добрую пирушку. Князь С. И. Львов пировал с атаманом. Казачья старшина посмеивалась над воеводой царским и над храброй дружиной его. Князь отшучивался.
Радостным громом прокатилась по всему низовью весть о новой, блистательной и почти бескровной, победе казаков. Ликовал Царицын, ликовал Чёрный Яр, ликовал Камышин, ликовала Астрахань и каспийские крепостцы, ликовал Дон и Терек. Точно огонь бежал по сухой степи и зажигал сердца человеческие сладчайшими предвкушениями. Но были и такие, которые не ликовали. Не ликовал Ивашка Черноярец, который жил теперь в воеводских хоромах в Царицыне и тревожно поджидал с Дона свою милую, за которой он послал отсюда подводу с верным человеком. Как-то проберётся она? С молодой бабой всё в пути быть может. И при этой мысли что-то жгучее щипало его сердце… Не ликовал Васька-сокольник, оставшийся в числе нескольких сот в гарнизоне Царицына. Он всё тосковал по милой Гомартадж и тяготился этой бурной и кровавой жизнью. Не того искал он в вольных степях! Да, его изобидели, и не по правде, зря, и закипала в нём при этом воспоминании вся кровь, но у него как-то не было аппетита к мести – не стоит с чертями связываться, – и хотелось бы ему только воли в степи зелёной да покоя. И часто, задумавшись, видел он привычное: степь цветущую, и неведомо куда бегущую путь-дороженьку, и одинокую берёзку при ней. Но песни новые как-то не слагались. А по ночам часто видел он во сне, как он выезжает из Москвы на потеху кречетью, и чувствовал на руке своей тяжёлого Батыя, и тот сердился и кричал и махал крыльями, и Васька, смеясь, отворачивал в сторону лицо своё и ласково уговаривал кречета потерпеть… И Васька не знал, что делать, куда идти: слишком уж много дорог было в степи безбрежной! Казаки, видя, что Васька «что-то зачичеревел» и не поёт, приставали к нему со своим дурацким:
Васька гога,
Загнул ногу
Выше печи,
Перепечи!..
Но Васька только головой досадливо отмахивался…
Не ликовал и отец Арон. Страшный, распухший, он уже совсем не вставал со своей грязной постели, не мог даже пить вина и только всё мучительно лиховался. В голове его становилось всё воздушнее, как говорил он, а в грудях всё более и более заливало, и часто в смертной истоме с синих губ его срывалось: «Господи, хоть бы конец!..» Но тотчас же, как его отпускало, он точно спохватывался и этим новым, точно пустым голосом повторял упрямо:
– Несть Бог!..
Других страдания приводят к религии, но его именно мучения его и убеждали более всего в его страшной правде: на что же Бог, если Он, неведомо зачем, такое допускает? И было ему странно: в душе его била злоба, направленная на что-то, как бы существующее, ибо на что же направлялась, чем вызывалась эта тупая злоба?
Но он упрямо встряхивал своей грязной, вшивой, седой головой и повторял: – Несть Бог…
XXI. «За здравие великого государя!»
Пёстрая, знойная, шумная Астрахань, пахнущая пылью, рыбой и сетями, переживала жуткие дни. Сверху по Волге плыли уже не только зловещие слухи, но часто и распухшие трупы служилых людей, и вороны постоянно кружились теперь над отмелями. Вся жизнь окрашивалась в жуткие, мистические тона, и люди начали видеть, слышать и чувствовать то, чего раньше они не видели, не слышали, не замечали, и во всех этих новых явлениях, часто придуманных, они видели «знамения». То был таким знамением подземный толчок, от которого задрожали хоромы и куры попадали с нашестей, то в церкви Рождества Богородицы слышался какой-то зык колокольный, а через несколько дней прохожие подолгу застаивались, слушая какие-то странные шумы в церкви Воздвижения, и лица их были бледны, и в глазах стояла жуть. А там перед рассветом караульные стрельцы видели с городских стен, как небо над городом аки бы растворилось и на город посыпались искры аки бы из печи. Прошёл град и стало так холодно, что все понадевали – в июне – шубы… И все опасались, вздыхали, ахали и, помавая главами, говорили:
– Неложно, вольный свет переменяется… Быть чему-то недоброму!
И митрополит астраханский Иосиф, толстый седой старец с трясущейся головой – в детстве его ударили по голове буйствовавшие тогда в Астрахани казаки Заруцкого, и голова его с тех пор всегда тряслась – и с заплывшими голубыми глазками, всё сходился с дружком своим, воеводой Прозоровским и, истолковывая все эти знамения, предрекал:
– Беда, княже, беда!.. Изольется на нас фиал гнева Божия…
И князь хмыкал носом от своей вечной насмоги, возводил к небу свои водянистые глаза и воздыхал благочестиво:
– Господи, на Тебя единого надежа!.. Укрепи, Господи, град наш…
И его уши как-то жалостно оттопыривались.
Были знамения и другого порядка: появлялись все добры молодцы среди народа и даже смиренные посадские почали говорить всякие смутные воровские слова, немецкий экипаж первого русского военного корабля «Орёл», который был построен по мысли А. Л. Ордын-Нащокина в Деднове на Оке и теперь стоял в Астрахани, бежал тайком на лодках в Персию, за ними торопливо откочевал от стен Астрахани со своими улусными людьми Ямгурчей, мурза Малого Ногая, открыто возмутились стрельцы конные и пешие, требуя жалованья, которое не могло быть вовремя доставлено из Москвы.
– До сей поры казны государевой ко мне не прислано… – говорил воевода, шмыгая носом. – Но я и митрополит соберём вам всё, что можем. И Троицкий монастырь поможет вам. Только вы уж не попустите взять нас богоотступникам и изменникам, не сдавайтесь, братья, на его прелестные речи, но поборайте доблественно против его воровской силы, постойте за Дом Пресвятой Богородицы… И будет вам милость от великого государя, какая и на ум вам не взойдёт!..
– Во, это в самый раз!.. – сказал вполголоса Тимошка Безногий, бывший стрелец государев, который потерял ноги в бою с ногаями и, лишенный благодаря увечью и неспособности к службе своего участка в стрелецких землях, главного обеспечения своего, стал бездомным нищим. – Вот оно, государево жалованье-то!..
И он поднял свои неуклюжие костыли.
Стрельцы возбуждённо галдели. Над сверкающей Волгой всё кружилось вороньё. И стояла над всем городом какая-то особенная, зловещая тишина. Стрельцам тут же собрали более трёх тысяч, и они обещались верой и правдой служить великому государю и дому Пресвятой Богородицы, а пока шумно разошлись по кружалам и весёлым женкам. И лукаво подмигивали один другому. И заиграли нестройно и загремели по кружалам гусли, гудки, сурьмы, сопели, домры, волынки, барабаны, и среди тишины точно затаившегося города было в этих звуках пьяной музыки что-то жуткое…
И вдруг на воеводский двор прибежали рыбаки:
– Стенька стал станом на Жареных Буграх!..
Не успели их опросить как следует, как явились от Степана к воеводе послы: поп астраханской Воздвиженской церкви, отец Силантий, который был при отряде князя С. И. Львова, и слуга Львова, Петюк:
– Так что атаман требоваит сдать город…
Их схватили и, конечно, пытали. Отец Силантий, тщедушный, рыженький, с красным носиком пуговкой, показал, что у Степана войска поболе восьми тысяч, – за это попа посадили в башню. Петюк же не проронил ни слова и был за это повешен. И тотчас же митрополит Иосиф, бледный, потный, с встревоженными голубыми глазками, устроил крестный ход вокруг всей городской стены, причём у каждых ворот останавливались и служили молебен: «Скорая помощница, к Тебе прибегааа-аем…» Конечно, все усердно молились – даже те, которые ждали казаков с нетерпением: молитва никогда не мешает…
Тотчас после молебна князь Прозоровский развёл по бойницам и стрельницам стрельцов, при пушках, – а их было по стенам четыреста шестьдесят, – поставил пушкарей и затинщиков при затинных пищалях, а при воротах – воротных. Работные люди усердно заваливали кирпичом ворота. Все посадские, по тогдашнему обычаю, вышли на стены: кто с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или бердышом, а кто с колом или же камнями. И задымились жаркие костры, на которых готовился для осаждающих вар.
Прибежали лазутчики: Стенька сошёл с Жареных Бугров, посадил своих воров в струги, поплыл по Болдинскому протоку, что обтекает Астрахань с востока, потом вошёл в проток Черепаху, а затем в речку Кривушу, что течёт с юга от города: здесь были виноградники и отсюда подступ к стене был самый удобный. Митрополит сейчас же приказал копать ров от своих прудов, – а какие в них караси водились!.. – чтобы затопить эти виноградники. А пока он хлопотал так около прудов, тезики (персы) привели к воеводе двух нищих: Тимошку Безногого и Юрку Заливая. Персидские гости организовали на свой счёт конный отряд для защиты города. Их всадники и изловили этих нищих, которые отлучились из города, неизвестно куда, ещё до того, как были завалены крепостные ворота, а теперь вот, неизвестно как, снова появились в городе. Нищих сразу поднял Ларка-палач на дыбу и изорвал их плетями, и в невероятных муках Пыточной башни они сказали, что они похвалились Стеньке зажечь город в приступное время. И старого безногого стрельца Тишку удавили на виселице, а рядом с ним повис и Юрка, человек неизвестного рода-племени.
После казни к воеводе подошёл Бутлер, немчин, командир «Орла», и сообщил, что ему на корабль неизвестная рука подбросила письмо на немецком языке: воры грозили ему рассчитаться с ним по-своему, если только его немцы будут принимать участие в боях против казаков. Воевода – он всё возводил глаза к небу – совсем растерялся: враг был не только под стенами, но и в стенах.
– Господи, на Тебя единого вся моя и надежда… – поднял он опять свои водянистые глаза в небо. – Спаси и заступи…
– Та, но… – сказал Бутлер с сильным немецким акцентом. – Но фсё же нато забретить рипакам разъезжать по Фолге. И татарский слаботка сжигайть нато, штоп казакам не пыло кте укривайт…
– О?!. А и впрямь!.. Вот мозговитый немчин…
И воевода приказал немедленно запалить татарскую слободу и не велел рыбакам выезжать из города под страхом батогов, а то и смерти. И, собрав на митрополичьем дворе стрелецких начальников и лучших людей города, воевода выслал митрополита увещевать их стоять за Дом Пресвятой Богородицы накрепко.
– Рады служить великому государю верой и правдою, не щадя живота даже до смерти… – сказал стрелецкий голова Иван Красуля. – Ничего не опасайтеся…
Иван Красуля, сорокалетний рослый красавец, был упорным раскольником, ненавидел Москву и уже давно был в тайных сношениях со Степаном.
Было 21-е июня. Из раскалённой степи несло жаром, как из печи, хотя день склонялся уже к вечеру. Волга и все бесчисленные протоки её пылали пожаром… И вдруг крепостные звонницы завыли страшным набатом: воровские казаки, перебравшись через затопленные митрополитом виноградники, шли с лестницами на приступ. Степан с есаулами поднялся на небольшой песчаный холм. Слева сияла золотом и багрянцем Волга. Вспомнился вдруг такой же вот тихий вечер, когда так же вот пылала река, а среди нее билась в агонии красавица Гомартадж. Сердце сжалось на мгновение, но он только нахмурил свои густые брови и крикнул пробиравшимся по виноградникам казакам:
– Не торопись, не нажимай!.. И в кучи не сбирайся – врозь бреди, лавой, по-казачьи…
Звонницы выли. На стенах шла суета, а за стенами, в городе, слышны были резкие звуки труб и глухое уханье тулумбасо[9]. Князь Иван Семёнович, воевода, надел панцирь, шлем-ерихонку, – уши его оттопырились ещё более в этом блестящем воинском доспехе, – опоясал саблю и взгромоздился на своего боевого, пышно убранного коня. Стрелецкие головы, дворяне и дети боярские с подьячими окружили его.
– Откуда идут? – спросил он.
– С виноградников… К Вознесенским воротам…
– С Богом…
И под страшный вой звонниц, под звуки труб и тулумбасов, плач детей, причитание женщин и тревожное карканье воронья старый воевода говорил:
– Дерзайте, дети и братья, дерзайте мужественно!.. Ныне пришло время благоприятное пострадать за великого государя доблественно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великой награды за малое терпение. Надейтесь крепко на блаженство со всеми святыми, пострадайте с нами сию ночь, не сдавайтесь на прельщения богоотступника Стеньки!..
Быстро смеркалось. Казаки стягивались к Вознесенским воротам. Но это был только отвод глаз, чтобы отвлечь сюда все силы осаждённых: пользуясь темнотой, в других местах казаки уже лезли на четырёхсаженные стены. Ни стрельцы, ни посадские не дали по ним и выстрела, но, наоборот, радостно втягивали их за руки на стены. И вдруг загрохотали пушки: то пушкарь Томило с товарищами открыл по ворам огонь из подошевных боев. Но огонь не причинил казакам никакого вреда, благодаря их наступлению лавой и темноте. Всё, что могло, бросилось на эту сторону. Но было уже поздно: пушки Томилы смолкли, воры были в городе и вдруг в тревожной тьме, под звёздами, грянули раз за разом пять пушечных выстрелов: то был казачий «ясак на сдачу». Всё было кончено…
Чёрные люди и стрельцы с злорадными криками бросились с ножами, топорами, кольями и пищалями на дворян, детей боярских, пушкарей и приказных. Брат воеводы, Михаила Семёныч, свалился под стену от самопального выстрела. Сам воевода получил удар копьём в живот. Кто-то из его старых холопей пробился с ним каким-то чудом через торжествующие и озлобленные толпы к соборной церкви и положил его там на ковре. В храме было уже много приказного люда, дворян, торговых людей с их сдобными половинами, бледных матерей с детьми, девушек, которые дрожали за свою судьбу. Весь точно развинтившийся митрополит Иосиф в слезах утешал своего друга, воеводу, уверяя его в будущем райском блаженстве. А у запертой железной решётки у входа стоял пятидесятник конных стрельцов Флор Дура и окровавленным ножом один отбивался от наседавших казаков…
Занималось солнечное утро…
Чёрные люди и стрельцы, раскидав кирпич в Пречистенных воротах, вырубили в них топорами проход – ключи от крепостных ворот хранились по обычаю у воеводы, – и казаки входили в город через эту калитку, а с другой стороны крепости через Житный двор. Часть их бросилась к собору и, проткнув пикой Фрола, стала палить в церковь. Одна пуля угодила в переносье полуторагодовалой девочки, которую мать держала на руках, а другая потрафила в икону. Раздались крики ужаса и плач. Выломав решётку, казаки бросились на беззащитную толпу. Они вязали всех подряд – надобности в этом никакой не было, но надо было показать себе и людям свое усердие, – и, выведя из храма, сажали в ряд под стенами колокольни в ожидании суда атамана. В другом месте казаки ожесточённо атаковали небольшой отряд стрельцов под командой капитана Видероса, того самого аккуратного немчина, который некогда являлся в Царицын послом воеводы астраханского к Степану. Последним выстрелом капитан Видерос убил того долговязого, белокурого поляка, который бежал от польских панов, чтобы наткнуться на Дону на глухую вражду Серёжки Кривого. Поляк с разбитым черепом ткнулся носом в горячую пыль, а стрельцы вдруг бросились на своего командира, изрубили его в куски и вместе с разиновца-ми бросились на грабёж. Особенно жаркая схватка происходила около Пыточной башни, в которой заперлись черкесы князя Каспулата Муцаловича. У них давно уже вышел свинец, и они заряжали ружья деньгами и палили. Но озлобление толпы – во главе её был рябой Чикмаз, исступлённый и дикий, и палач Ларка, старавшийся загладить свои грехи перед ворами, которых он переказнил немало, – ослепило её, и она как бешеная лезла к башне. Наконец, выбившись из сил, с кинжалами и саблями в руках, черкесы бежали из башни и все погибли… А на площади, перед Приказной избой, полыхал огромный огонь: то горели всякие дела, вытащенные из приказов. И вокруг огня радостно бесновалась толпа: теперь конец проклятой бумаге, конец ненавистному гнёту приказных кровопийц!..
Около восьми утра к соборной церкви подъехал атаман со своими есаулами. Все они были уже пьяны. Заметив раненого воеводу, который лежал, закрыв глаза, под раскатом[10] на окровавленном ковре, Степан приказал ему встать и следовать за ним на раскат. Воевода едва передвигал ноги, и по грязной каменной лестнице за ним тянулся мелкими красными бусинками кровавый след. Степан поддерживал его под руку. И все снизу, задрав головы, смотрели, что будет дальше.
Они остановились под колоколами, в пролёте, откуда открывался такой широкий вид на рукава Волги и степь.
– Ну, старый хрыч, что скажешь теперь?… – сказал Степан. – Присягай казачеству, тогда оставлю в живых…
Теряя последние силы, князь отрицательно покачал своей ушастой головой. Степан вспыхнул и толкнул его с колокольни. Вся площадь ахнула в ужасе: грузный воевода мелькнул в воздухе и разбился о камни.
Степан спустился вниз. Его ноздри раздувались и глаза горели мрачным огнём. Вспыхнуло в душе видение полей далекой Польши и эта виселица, на которой качался, неподвижный и длинный, его брат. Вспомнилась вся неправда, что видел он по Руси. Он мрачно оглядел своих пленников.
– Кончай всех!.. – крикнул он пьяно.
Казаки и работные люди бросились на связанных, и среди криков ужаса, ругани бесстыдной, воплей, заработали сабли, бердыши и копья. Хрустели кости, текла кровь по жарким камням, глаза выходили из орбит…
По всему городу шёл грабёж. Грабили дворы зажиточных людей, двор воеводы, церкви и торговые дворы: русский, персидский, индийский, бухарский. Хозяева-иноземцы и их приказчики были почти все перебиты. И в то время, как телеги с красными от крови колесами свозили награбленное добро в Ямгурчеев городок, в татарскую слободу, для дувана, другие телеги, навстречу, свозили тела убитых в Троицкий монастырь, где уже рылась одна огромная братская могила.
– Да это воевода… – смутился было возчик, сваливая у ямы свою страшную очередную кладь.
– Дык што ж что воевода?… – осклабился рябой Чикмаз, проявлявший всю эту ночь и весь день прямо какую-то дьявольскую энергию. – У нас, брат, все одинаковые. Только вот разуть его милость надо – гожи сапожки-то, сафьяновые… А кафтан очень уж в крови, не гожается…
И тучный воевода, князь Иван Семёнович Прозоровский, без сапог, нескладно размахивая руками и ногами, грузно свалился в яму, на кучу перепутавшихся окровавленных тел, над которыми оживлённо кружились уже металлически-синие мухи.
Степан пировал. То и дело голытьба приводила к нему изловленных врагов народных, и он только рукой отмахивался: на тот свет!.. Привели и двух немчинов: Бутлера, командира «Орла», и немца-хирурга.
– А ты что, сражался против казаков? – строго спросил он Бутлера.
У того просто язык отнялся: он смотрел в упор на дикое, пьяное лицо атамана и не мог выговорить ни слова.
– Осатанел? – засмеялся Степан громко, довольный, что он производит такое впечатление. – Подайте ему добрый стакан водки, авось очухается… А ты, живодер, – обратился он к хирургу, – иди лечи моих раненых… И ты иди на «Орёл»… Немцы они дошлые, пригодятся… – пояснил он своим собутыльникам. – Ну, не отсвечивайте…
А по взбудораженному городу уже ездили бирючи, объявляя, что в Астрахани вводится казачье устройство и чтобы весь народ сейчас же выходил на берег выбирать должностных лиц и принести крестное целование на верность новому порядку. Грабёж продолжался, во всех кружалах звенели гусли, свистели дудки и сопели, разливались волынки, стучали барабаны, дикие крики ошалелых от бессонной ночи, крови и вина людей, где-то горело, вороньё испуганно кружилось над городом, и среди невообразимого смятения, одни испуганно, другие радостно, астраханцы стягивались на берег. Торжественно верхами приехала вся – пьяная – старшина казачья. Атаманом городовым по крику казаков сразу был выбран Васька Ус, – несогласных не оказалось, – недолго канителились и с выбором других должностных лиц. А потом началась присяга великому государю и его атаману Степану Тимофеевичу и чтобы войску казацкому прямить и всякую измену выводить. В таборе Разина уже были свои «попы со кресты», которые служили, когда нужно молебны, отпевали мёртвых и прочее, но, чтобы дело шло поскорее, привлекли и попов городовых. Один из них, только что освобождённый казак из башни, рыженький отец Силантий, замялся было: в делах веры попик был щекотлив. Но новый порядок для укрепления своего требовал прежде всего суровой дисциплины, и по знаку Васьки Уса казаки схватили тощего попика и со смехом, раскачав, бросили его в Волгу…
Пока шло крестное целование, с кружал на телегах доставлены были бочки с вином. Целовальники, втайне обмирая, кричали, чтобы все подходили выпить… И вдруг на одной из телег выросла сильная фигура Степана. Он поднял руку. Возбужденный галдёж многотысячной толпы сразу спал. И Степан высоко поднял золочёный кубок и громко во весь голос грянул:
– За здравие великого государя!..
Толпа, яркая, многоцветная, восторженно заревела.
Степан одним духом опорожнил кубок и швырнул его в волны.
Толпа ревела…
Васька Ус опустил глаза: он был смешлив…