Йенс Воруп пребывал в отличном расположении духа. Он не сомневался в том, какой оборот примут события, поскольку сельское хозяйство являлось основной, а по существу говоря, может быть и единственно прибыльной отраслью в стране. И он, несмотря на все, твердо и непоколебимо верил в закон тяготения: чему быть — того не миновать, раньше или позже.
Но, конечно, немножко подтолкнуть ход вещей не мешает; он написал статью в местную сельскохозяйственную газету, в которой советовал ничего не продавать, не начинать убоя скота, а, напротив, придерживать скот, и придерживать до тех пор, пока это не отзовется на желудке столичных жителей. «До сих пор мы, крестьяне, были сильнейшими из всех по той простой причине, что именно мы сидели на мешках с мукой, — писал он, — а сейчас выходит, что мы пасынки общества. Но через некоторое время страница истории будет перевернута, и мы опять окажемся на коне, — разумеется, если мы сумеем воспользоваться этим и сами себе не напортим. Тому, кто верит, спешить некуда». Последние слова были цитатой из одной распространенной студенческой песни; конечно, в них подразумевалась другая, отвлеченная вера, но они оказались очень к месту. Статья была перепечатана многими газетами, и Йенс Воруп стал получать груды писем, выражавших согласие с его точкой зрения и подстрекавших его стать во главе движения бойкота.
Каждый день случалось что-нибудь, что еще поддавало жару. А когда газеты сообщили, что правительство запрещает кормление скота обмолоченным зерном и пшеницей, за исключением нестандартного, то у большинства лопнуло терпение.
Какое-то беспокойство овладело всеми датчанами, неудержимая потребность бегать друг к другу. Никому не сиделось дома, всем хотелось быть на людях, вместе с другими браниться и угрожать, лишь бы отвести душу. Страна напоминала муравейник, в который попало какое-то чужеродное тело. По проселочным дорогам шагали мужчины с толстыми дубинками в руках, а некоторые даже с ружьями за плечами, словно немедленно надо было итти в бой. Во всех приходах проходили митинги протеста.
В Эстер-Вестере, на конце деревни, собралась толпа в несколько тысяч человек, пришли люди даже с западного побережья. Но здание Высшей народной школы не могло вместить такое множество народа, поэтому решено было провести собрание на вольном воздухе, на лужайке, где в качестве трибуны для оратора была поставлена телега.
Старожилы Эстер-Вестера не запомнили такого беспокойного, взволнованного собрания. Установление правительством максимальных цен и существующие высокие биржевые цены, которые приходилась платить решительно за все, привели жителей Эстер-Вестера в состояние безумной решимости и дикой ненависти ко всем остальным слоям населения, которые они и раньше недолюбливали. Война, поколебавшая все жизненные устои, комета Делавана, как раз в эти дни появившаяся на небе и всколыхнувшая в памяти людей старые пророчества о гибели мира, договоры на кукурузу, аннулированные поставщиками, — все смешалось в какое-то ядовитое варево, отведав которого, эти обычно спокойные люди пришли в такое возбуждение, что их, казалось, уже ничем не сдержать.
Йенс Воруп был единственным человеком, сохранившим спокойствие и самообладание. Лицо его было чуть ли не радостным, когда он стоял «а телеге, оглядывая тысячи разгоряченных, угрожающих лиц; он похудел, но глаза его светились энергией.
— Я только что из города, — твердым голосом начал он, — и там мне довелось кое-что пережить, о чем я охотно расскажу вам. Я видел пожилого солдата, призванного в армию, который спрыгнул с поезда на вокзале в Фьордбю и, как сумасшедший, бросился бежать по улице. При этом он стрелял из ружья направо и налево, и только по странной и счастливой случайности не попал ни в кого — даже в самого себя! Война довела его до того, что он лишился рассудка. Мы, крестьяне, не вправе сейчас терять голову, тем паче давать волю своей ярости. Это я говорю вам, потому что читаю по вашим лицам. Именно теперь должны мы сохранять спокойствие и хладнокровие; мы должны быть кротки, как голуби, и мудры, как змеи. Не верю я, чтоб эти дубинки и даже винтовки, которыми запаслись некоторые из вас, помогут нам защитить наши права. Каждому времени соответствует свое оружие, и если нынче кто-нибудь хочет силой добиться своего, то оружием он должен избрать закон. В наши дни все осуществляется на законном основании: злоупотребления, правонарушения, насилие. Так неужто же мы не отстоим своих прав с помощью закона, когда мы, крестьяне, и без того щепетильнее всех блюдем законы в этой стране? Мы воспользуемся прекрасным законом, который любому гражданину нашей страны дозволяет делать со своей собственностью все, что ему вздумается. Мы должны суметь обратить этот закон в свою пользу, он создан для нас, землевладельцев. А сейчас обнародован закон, еще более нам благоприятствующий, закон, который называется рационированием. Вы гневаетесь и думаете, что он издан для того, чтобы дать возможность существовать за наш счет тем, кто ничего полезного не производит; но тут-то вы и ошибаетесь, ребятки. Этот закон защищает наши интересы, твердит нам о том, что мы поступим правильно, немножко ограничив аппетиты других людей. Потому-то правительство и выбросило этот лозунг, потому-то оптовики, торговцы углем и кукурузой аннулируют договоры с нашими кооперативами, — хотя их склады еще полны, — чтобы наглядно показать нам, в чем заключается наш долг. Так давайте же в эти тяжелые времена выполним этот долг, давайте ограничим аппетиты общества, посадим его на скупые рационы, на больничный паек, как выражаются в военных госпиталях. Ничто не облегчит нам тяготы лучше, чем это рационирование. А наше правительство обременено неимоверными тяготами! Как должны мы вести себя? Мы имеем право скармливать скотине только нестандартное зерно, лучшие же сорта должны пойти населению нашей страны и... почти задаром! Но у кого есть хороший хлеб после этой засухи? Я с удовольствием поговорил бы по душам с крестьянином, у которого имеется отборное зерно для правительства, — потому что такому крестьянину действительно плохо приходится. Я...
Йенсу Ворупу пришлось сделать паузу, — во время его речи все лица просветлели, теперь каждый понимал, к чему он клонит, вокруг телеги уже раздавался смех.
— Я... да, впрочем, вы меня поняли, и больше слов не стоит тратить. Мы разойдемся по домам и постараемся достойно управиться с тем, чем нас ссудил господь бог, — я повторяю: достойно управиться. Остальное приложится! В конце концов мы, а не кто иной, производим продукты первой необходимости.
Вплотную возле телеги на ящике сидел пастор Вро, бездумно и пристально глядя на Йенса Ворупа; лицо его не выражало ни сочувствия, ни осуждения. На другом конце лужайки стояли Нильс со стариком Эббе и о чем-то перешептывались. Все здесь происходящее им не нравилось, но Йенса Ворупа это мало беспокоило. Дети и старики не могут править миром!.. Сегодня Йенс безусловно был в ударе. Он закончил свою речь несколькими шутливыми замечаниями и предложил резолюцию, которая в довольно решительных выражениях должна была напомнить правительству о подтвержденной конституцией страны неприкосновенности частной собственности. Резолюция была принята единогласно, и Йенс Воруп обратился к каждому, кто понимал серьезность положения, с призывом вступить во вновь организованный Союз обороны и проставить свое имя в списках, оказавшихся тут же под рукой.
Старик Эббе и Нильс подошли к телеге, точно собираясь просить слова. Но у них, видимо, смелости нехватило, и это было очень умно с их стороны; ни один из собравшихся не был расположен сегодня слушать, как Эббе проповедует любовь к ближнему. Пусть лучше уезжает вместе с этой любовью в столицу и там докучает своими проповедями. А вышедший в тираж школьный учитель вообще никого не интересовал. Люди просто повернулись к обоим спиной и отошли от телеги в знак полного равнодушия.
Движение протеста, как степной пожар, распространилось по всей стране. Йенс Воруп выступал на многолюдных митингах то там, то здесь; его приглашали наперебой. Создавшееся положение всем казалось невыносимым; к неурожаю и неустойчивому по вине правительства сбыту присоединилась еще и неопределенность с ввозом кормов; а цены на экспортные сельскохозяйственные продукты продолжали попрежнему колебаться. Оптовики делали все, что им вздумается, поставщики нарушали свои обязательства и как пиявки впивались в крестьян, — словом, причин для того, чтобы из кожи лезть от злости, было предостаточно. То, что оптовики могли аннулировать свои договоры с кооперативами без всякого вмешательства со стороны правительства, увеличивало недовольство и вносило еще большую страстность в агитацию; в течение нескольких недель Союз обороны превратился в мощную организацию, охватившую всю страну.
Йенс Воруп был выбран в правление этого союза и рьяно работал по выработке планов организованного саботажа против мероприятий правительства. Планы эти должны были бь;ть максимально просты, чтобы передаваться из уст в уста, в то же время не давая поводов к придиркам со стороны властей.
Официальная программа Союза обороны гласила: «Создание свободной жизни для свободных жителей свободной страны путем восстановления свободной конкуренции». Правительство боролось с движением протеста, предоставляя высоко оплачиваемые должности тем, кто заведомо стал бы во главе этого движения.
У Йенса Ворупа голова была забита собственными делами и многочисленными заданиями и поручениями. Трудное было время: требовалось подлинное искусство, чтобы хоть как-то извернуться с денежными обязательствами. Как колесики часового механизма, цеплялись друг за друга обязательства, векселя и сроки уплаты.
Деньги, деньги, деньги! Проценты, ох уж эти проценты! Они пожирали все — и то, что можно было бы вложить в предприятие, и то, на что надо было жить... Право же, не случайность, что чорт дважды в год справляет день рождения, а господь бог, видимо, вообще не расположен его праздновать. Плохие времена, они повсюду оставляли свой след. «Все играют на бирже и разучились жить честным трудом», — говорили старики. Для того чтобы удержаться на поверхности, приходилось все время манипулировать и хвататься за все, что попадалось под руку. Но Йенс Воруп был не из тех, кто складывает руки, полагаясь на волю провидения.
«Причина всему капитализм», — говорят люди, и при этом у них такой вид, словно они рисуют чорта на стене. Но худо ли, хорошо ли, а выхода не было.
То, что происходило сейчас в сельском хозяйстве, в сущности и являлось процессом его капитализации. Йенс Воруп не сомневался, что так и должно быть, так же как не сомневался, что у него лично достанет сил и способностей решить задачи, поставленные этим процессом. Если бы только не война, остановившая приток капитала! Ведь прирост капитала для современного хозяйства — все равно что вода для мельницы — необходимая движущая сила. Какая насмешка, что именно в его руки не попадали эти деньги. Он, дитя своего века, имел право на обеспеченность и хорошее питание.
«Право сильного» — это звучало лучше, однако в этом пункте он уже не чувствовал такой уверенности: ведь все происходящее совершалось не по воле одного человека. Но если своим участием он приносит пользу этому процессу, то ему должны быть обеспечены средства производства, а между тем банки закрыли кредиты для таких, как он, тогда как крестьяне старой закалки все еще получали деньги. Казалось, что прогресс теперь платит премии за отсталость, и Йенс Воруп поневоле спрашивал себя, зачем он трудился, зачем созидал?
Впрочем, вопрос этот не имел смысла, поскольку пути назад не существовало. Было время подъема, захватившего и его, Йенса Ворупа, когда надо было итти все в гору, в гору, постоянно повышать продуктивность, расширять хозяйство, покупать и делать долги. А чтобы иметь деньги на уплату процентов — снова расширять хозяйство, снова покупать и снова занимать!
Еще слава богу, что Мария вела себя очень благоразумно. Видимо, крупные события заставили ее опомниться; она экономила, на чем могла, и так же ретиво, как он, искала выхода из затруднений. Ей было бы очень просто переложить на него вину за создавшееся положение, но она была справедливым человеком. Никогда раньше не случалось ей выказывать столь живого интереса к его работе.
— Скажи мне, что ты думаешь предпринять? — спрашивала она, внезапно входя в его кабинет, и, положив руку ему на плечо, с интересом углублялась в его планы и расчеты. Она и раньше нередко хвалила его, но только теперь он убедился, что эти похвалы искренни; сна верила в него, нуждалась в его защите. И все это сделала мировая война, неустойчивость, воцарившаяся в мире.
Вечерами, когда дети уже лежали в постелях, она подсаживалась к нему со своим рукоделием. Как приятно, что она сидит рядом! Позвякиванье ее спиц казалось ему тихим, умиротворяющим аккомпанементом к его мыслям. Как хорошо, что в эти тревожные времена она в нем искала опоры, а ее близость в свою очередь придавала ему сил для работы, для поисков выхода из создавшегося положения. Ее доверие было молчаливым признанием: не он виноват в том, что им так туго приходится; как хорошо было именно теперь вдвоем с нею тащить этот тяжелый воз.
— Что это у тебя там за чертежи? — спросила она однажды вечером, уютно сидя на диване со своим неизменным вязаньем в руках.
— Ах, это касается грундтвигианской церкви! Ты знаешь, я все не могу разделаться с этой мыслью: в свое время я собирался купить ее на слом; отличный материал, который мы могли бы использовать для своего нового дома. Теперь это, конечно, не к спеху, но я, сам не знаю почему, все-таки постоянно думаю об этой церкви.
— Тебе до всего дело! — Мария засмеялась.
— Я все не могу примириться, что она торчит там, на холме, заброшенная, никому не нужная, и, может быть, именно поэтому постепенно разваливается. Твой отец прав, даже по стенам этой церкви видно, что люди там уже не служат богу, не стремятся в песнопениях излить свои горести. Разбитые окна смотрят на проходящих таким мертвенным взглядом, что жутко становится. А заметила ты, как крошатся кирпичи на фасаде? Ей самой уже стала невыносима ее бесполезность. Неужели ты не заметила, что природа вещей этого не терпит? Все стремится приносить пользу. Вот тут-то и начинаешь ломать себе голову, потому что все здесь, чорт возьми, противоречит здравому смыслу.
Мария не могла не рассмеяться — Йенс вдруг заговорил, как поэт. Она отлично поняла, к чему клонит муж, давно заметила, что он замышляет в отношении старой церкви. Ей-то что, ее с этой церковью не связывают никакие воспоминания, но она считала, что нет нужды оскорблять чувства старшего поколения.
— По-моему, сейчас не время думать о таких вещах, — сказала она. — Нам до всего этого никакого дела нет.
— Если говорить по чести, Мария, то мы, крестьяне, зашли втупик... ни туда ни сюда! А теперь, когда из-за войны все идет через пень-колоду, у всех довольно досуга думать о таких вещах. Я опять возвращаюсь к тому, что уже когда-то говорил тебе. Земля у нас слишком дорогая для наших способов обработки, мы хоть и добились кое-чего, но все-таки идем не в ногу с вздорожанием цен на землю. С животноводством у нас обстоит благополучно, но временами мне кажется, что постоянная возня со скотными дворами заставила «ас позабыть дорогу к земле. Во всей стране мы, крестьяне, меньше всего знаем толк в огородничестве: сравни, пожалуйста, наш домашний огород и плодовый сад с огородами и садами рабочих, — они со своих участков получают куда больше.
— Но ведь ты хотел отказаться от животноводства и перейти к земледелию, сеять сортовое зерно на семена. Как, например, обстоит дело с травосеянием? Или ты больше об этом не думаешь? — Мария была в смущении, ей казалось, что Йенс внезапно свернул с проторенного пути, даже не сказав ей об этом. — Ты ведь так долго носился с этим, — почти с упреком добавила она.
— Я бы поставил это дело как следует, будь у меня оборотный капитал. Да вот война разразилась, а то бы уж я управился, не беспокойся! — Он доверчиво взглянул на нее. — Но все же это не выход для сельского хозяйства в целом. Этот Хольм из Вейле, несколько лет назад так горячо ратовавший за создание семенного хозяйства, теперь, говорят, намерен со всем этим покончить — нет подходящих людей для работы; одним словом — мы не настоящие хлебопашцы. Я, например, раньше ратовал за то, чтобы свести на-нет скотоводство, теперь я бы скорее предложил развивать его, в этом деле мы знаем толк, а землю я бы передал промышленникам.
Мария громко рассмеялась: его слова звучали очень смешно, совсем как слова пастора Вро, любившего ставить вверх ногами правильные понятия.
— Не смейся, ведь это же просто удивительно, как промышленность из всего умеет выжимать доход: вот, например, одна компания собирает кровь на бойнях и делает из нее пуговицы; а наша молочная ферма на-днях получила предложение от одной фабрики продавать ей по вполне приличной цене отходы с молочной фермы, — видимо, они пойдут на изготовление клавиш для роялей и ручек для зубных щеток.
Вязанье выпало у Марии из рук.
— Но, Йенс, ведь это ужасно, такое употребление продуктов питания! Что же будут есть бедные люди?
— Им, верно, придется глодать кору и сосать камни! В Швеции уже начали кормить лошадей древесными отходами; впрочем, они не сильно отличаются от нашей резаной соломы. Из сахара теперь делают взрывчатые вещества, поэтому так и повысился спрос на него. Но дело не в этом, я хотел сказать, что промышленность из всего извлекает пользу; везде, где бы ни находилась фабрика, работающая на сельскохозяйственном сырье, — будь то табак, или консервы, или сахар, — она дает прибыль только капиталистам, и они способны создать настоящее дело. — Последние слова он произнес со вздохом.
Мария опять рассмеялась. Она вообще много смеялась сегодня, словно не принимала всерьез его слова, а может, она хотела и Йенса заставить рассмеяться.
— Ну, в таком случае мы должны были бы жить припеваючи, потому что ты, Йенс, самый настоящий капиталист!
— Я знаю, что твой отец и брат считают меня капиталистом. И, признаюсь откровенно, я восхищаюсь капитализмом. Но восхищаться это одно, а быть капиталистом — другое. Для меня капитализм своего рода религия — может быть, суровая, но все равно единственная, которая может пойти на пользу людям нашего времени. Мы, крестьяне, слишком человеколюбивы, а с этим далеко не уедешь. Нам надо научиться извлекать уроки из того, что происходит.
— А между тем те, кто посадил сахарную свеклу, тоже не очень-то довольны, — заметила Мария.
— Охотно верю! Ведь доход-то не остается у них в кармане. Но сам по себе он очень значителен — спроси промышленников!
— Разве это справедливо?
— Конечно, а кому же может итти доход, как не им? Ведь сила-то у них!
Марии весь этот разговор не нравился, но она заметила:
— Я только одного не понимаю, какое все это имеет отношение к грундтвигианской церкви? Не собираешься ли ты оборудовать в ней сахарный завод?
— Не совсем так. Просто у меня мысль вдруг стала работать в этом направлении — наверно, потому, что наш брат не терпит ничего бесполезного, никакого беспорядка... Меня злит, что я никак не найду для нее применения, а ведь на что-нибудь она безусловно может пригодиться. Сказано же в писании: «В доме отца моего много покоев...» Я думал еще и о другом. Ведь чего-чего только в голову не приходит, когда человеку отрезаны все нормальные пути. Видишь ли, нас считают передовыми в сельском хозяйстве, но на свете есть немало мест, где мы показались бы отсталыми. В Канаде, например, имеются не только страусовые фермы, но и лисьи питомники — там выращивают чернобурых лисиц. Случается, что канадский фермер кладет в карман пять тысяч фунтов стерлингов за парочку таких лисиц, разумеется племенных. А это, мать моя, «и больше, ни меньше, как девяносто тысяч крон, — мечтательно добавил он.
Мария окинула его испытующим взглядом: неужто он опять предался своим безудержным мечтаниям?
— Что ж, а мы здесь выращиваем жеребят, — сказала она, впрочем очень неуверенным тоном, который Йенс пропустил мимо ушей, так как был погружен в собственные мысли.
— Наше сельское хозяйство должно изыскать новые пути, — задумчиво произнес он, — наша земля зря занимает место на карте Европы, она не дает дохода. Если бы мы хоть были землепашцами, как бельгийцы или голландцы, — но мы скотоводы, а скот и земля в нашей стране не имеют собственно прямого отношения друг к другу. Но раз так, то почему бы и не отказаться от нерентабельных затей/ Ни свиньи, ни коровы, ни даже куры нашего хуторского хозяйства не нуждаются в этих полутораста тоннах земли.
— В таком случае мы можем просто перебраться в столицу, — торопливо вставила Мария. В ее голосе прозвучала легкая обида за такое пренебрежительное отношение к ее родному хутору.
— Да, собственно могли бы, но только я предпочитаю прожить свою жизнь на хуторе, а не в городе. Из нас двоих, если приглядеться, ты дегенеративнее меня, — пошутил он и засмеялся.
Мария покраснела.
— Надеюсь, что я все-таки не идиотка, — серьезно возразила она.
Йенс Воруп тотчас же почувствовал, что перегнул палку, в нем шевельнулось раскаяние.
— Ты хорошая и здоровая маленькая женщина, Мария, — сказал он и пересел поближе к ней на диван. — Никогда мне не хотелось, чтобы ты была хоть немножко другой, чем ты есть. А вот чтобы обстоятельства немного изменились, я бы ничего не имел против: очень уж тяжко делать все, что в твоих силах, и тем не менее чувствовать себя беспомощным.
— И все-таки тебе не следует противопоставлять себя правительству, слышишь? — Она ласково погладила его по волосам.
Несколько минут лицо Йенса Ворупа оставалось мрачным; он молчал, точно считая, что и так уж много слов потрачено даром. Но, наконец, сказал:
— Я не могу молча мириться с теми притеснениями, которые чинят нашему сословию, тогда как у других сословий развязаны руки. Не могу!
— Не станешь же ты утверждать, что, ну, к примеру, рабочие извлекают пользу из нынешнего положения?
— Рабочих я за сословие не считаю. Они ведь получают свой хлеб от нас. — Йенс Воруп рассердился и снова взялся за работу.
В комнате воцарилось молчание, только позвякивали спицы в руках Марии. Потом она подошла к мужу и положила руку ему на плечо.
— По-моему, лучше продать несколько лошадей, Йенс, чем ежедневно терзаться заботами. Это помогло бы нам выбраться из затруднений, ведь сейчас лошади в цене.
Йенс Воруп поднял глаза от работы.
— Я уже сам думал об этом, но...
— Если ты продашь пару своих любимцев, у тебя на руках окажется изрядная сумма. Сейчас зима, и лошади большую часть времени простаивают на конюшне. А весной ты опять купишь пару отличных коней или, может быть, даже автомобиль. — В голосе ее звучала настойчивая просьба.
Йенс Воруп поразился: «Неужели произошла такая перемена и Мария держится этого мнения? А как она негодовала, когда я в свое время намекнул, что хочу воспользоваться высокими ценами на лошадей, точно речь шла о преступлении. Нет, на женщин нельзя полагаться».
— Ты вправду считаешь, что мне следует это сделать? — спросил он с какой-то странной усмешкой.
— Я уже догадываюсь, о чем ты сейчас подумал. Но я тогда сказала глупость, — она дернула его за волосы. — Ты не можешь изменить мир, а я не вправе причинять тебе лишние трудности.
— Я получу за них немалые деньги, это великолепные кони! — Йенс Воруп говорил как во сне. — Я уверен, что немецкие офицеры передерутся из-за них. Нет, послушай, это невозможно! Если мы их продадим, все решат, что мы вылетели в трубу.
— Пусть думают, что хотят; главное, что мы поправим свои дела. Нельзя ставить себя в зависимость от людского мнения и в то же время претендовать на «право сильного».
— Я только повторяю твои же слова, — Мария засмеялась и поцеловала его в голову. — Спокойной ночи!
Он протянул к ней руки; ему казалось, что она никогда еще не была так хороша.
— Ну что ж, пользуйся «правом сильного», — лукаво проговорила она.
Чувство повелевало ему итти за ней, такой красивой, такой обольстительной она выглядела! Но он опять погрузился в раздумье и, размышляя о ее словах, позабыл о ней самой.
Сегодня вечером он отказывался понимать свою жену — казалось, совсем чужой человек говорит ее устами, кто-то неведомый. Или она просто хотела угодить ему? Теперь, окончательно перетянув ее на свою сторону, он не знал даже, радоваться ли этому? Как все сложно!
Йенсу Ворупу, который ежедневно читал газетные сообщения о массовых убийствах на полях войны, ничего при этом не чувствуя и ни о чем не думая, вдруг показалось, что сам он перенесся туда. Если он продаст своих любимых коней, — а это был единственный выход, — их отправят туда; а он не может, не может без них, он последует за ними на поля войны. Они нервны и пугливы, разве смогут они перенести ливень гранатных осколков и ураганный огонь артиллерии? Внутреннему взору Йенса Ворупа представилось, как его кони, беснуясь от ужаса, мечутся без седла и всадника или с распоротым брюхом катаются по земле. Он, ни разу не вдумывавшийся в то, что происходило там, вдалеке, вдруг почувствовал все это с такой силой, что тело его покрылось испариной.
По «праву сильного» он пошлет на гибель своих милых коней? Нет, пусть уж лучше по праву, вернее — по долгу, слабого, ибо у слабых нет никаких прав. Да и что вообще значит сильный? Несмотря на все его рвение, всю его энергию, трудности возрастают день ото дня; и если он теперь не сумеет придумать ничего радикального, то настанет час, когда придется поставить крест на своем хуторском хозяйстве. Тогда как менее деловитые хозяева, — а следовательно, более слабые, стоящие в сторонке от событий и не умеющие из всего выжимать максимальную пользу, — сумеют перебиться. Точно кто-то Неведомый избрал именно его, сильного, затем, чтобы выдоить. Вот и муравьи превращают тлей в «дойных коров», а те в свою очередь сосут самые сочные побеги. Выходит, что принадлежность к «сильным» нередко становится сомнительной выгодой. Да, он «дойная корова» для тех, кто сильнее его! Или же, как сказал бы его шурин, — свободный датский крестьянин — овца, которую дважды в год стрижет капитализм, и хорошо что еще хоть шкуру оставляет в целости! Ах, только что прошла стрижка, и вот уже опять предстоит новая. Скоро, очень скоро чорт опять будет справлять день своего рождения!
Да, он овца в чужих руках, очень покорная овца и вдобавок еще мериносовая! Но лучше быть овцой, чем плохим хозяином; плестись в хвосте было Йенсу не по нраву.
«Всегда вперед, вперед смелее!» — гласила песня, знакомая ему еще со школьной скамьи, и дальше: «Вперед, без оглядки вперед!» Пути назад не существовало, надо было итти дальше и искать чего-то нового, а когда это новое устареет, то самого новейшего. Вот, значит, каков удел самых передовых в своей отрасли, самых дельных: над ними всегда занесен кнут! У Йенса Ворупа было скверно на душе. Его, свободного, гордого хуторянина, прижали сейчас, как вошь! Это сравнение ему было неприятно, и он поспешил отогнать его. Да и вообще опасная штука пускаться в критику обстоятельств, создавшихся в стране, — неизвестно, куда эта критика тебя заведет. Он кипел справедливой злобой против тех, что окопались там, в столице. Если они не хотят допустить его и ему подобных к источнику жизненных благ, тогда и он вместе с другими постарается вышибить у них из рук эту возможность. Но пока что необходимо соблюдать осторожность и не заходить слишком далеко в порицании существующего порядка — недоставало еще, чтобы и его причислили ко всякой дряни и социалистам!
Не далее как сегодня к нему зашел Андерс Нэррегор и дружески его предостерег: «Не допускай, чтоб тебя избрали председателем центральной организации Союза обороны. Это опасный пост; тот, кто его займет, должен быть неуязвим». Опасный, но безусловно почетный, и Йенс Воруп уже чуть было не уступил энергичным уговорам и не принял его. Приход депутата парламента послужил ему предостережением уже в самую последнюю минуту. Тот, конечно, пришел не по собственному побуждению, другая, высшая сила стояла за его спиной; и Йенс Воруп был рад, что послушался его совета. Излишняя смелость не рекомендуется! И кроме того, вполне понятно, что власть имущие хотят воспользоваться случаем и повыгоднее пристроить «своих людей», только уж жадность их разбирала непомерная; другим тоже надо жить. Вот и надо дать им легкого тумака. Впрочем, только для острастки, — пусть помнят, что не они одни на свете! Но оппозиция, оппозиция, которая, как ни верти, должна опираться на низы! Да Андерс Нэррегор прав, это никуда не годится. А ведь предостережение пришло в самую последнюю минуту!
Итак, он с божьей помощью продаст своих породистых коней, хотя при мысли о том, что предстоит им, у него щемило сердце, «С божьей помощью»? Йенса Ворупа вдруг пронизала мысль: не слишком ли он скромная персона, чтобы требовать помощи у господа бога? Да и не он ли всегда старался расшатать устои его престола? Если есть на свете справедливость, то придет и его, Йенса Ворупа, черед держать ответ перед господом богом, которому, конечно, милее скромники и тихони.
Завтра утром он поедет в город и продаст своих милых коней. Тогда можно будет вздохнуть хоть на время, а в остальном придется положиться на волю и милость божию.