На Жерновский холм взбираются пять путниц: это бабушка, пани-мама, Кристла, Манчинка и Барунка. У первых двух на головах белые платки, спущенные на лицо в виде навеса, на девушках круглые шляпки. Они, как и взрослые, подобрали свои платья и несут на спине котомки с провиантом.
— Мне послышалось, как будто поют, — сказала Кристла, когда они были уже на вершине холма.
— Я также слышала.
— И я также, — отозвались девочки; — пойдемте поскорее, бабушка, чтоб не ушли без нас, — понуждали они бабушку и хотели уже бежать.
— Ах вы глупенькие, если вожак завидит нас, так уж не уйдет без нас, — говорила, удерживая их, бабушка, — и девушки, успокоившись, пошли рядом с остальными. На вершине пастух стерег овец и издалека еще приветствовал их.
— Не помочит нас, Иозо? — спросила пани-мама.
— Будьте покойны, до послезавтра выдержит. Помяните и меня в своей молитве. Счастливого пути!
— Дай-то Господи! Мы тебя не забудем.
— Как же это, бабушка, Иоза узнает, когда будет дождь и когда хорошая погода? — спросила Барунка.
— Перед дождем червяки вылезают из земли и взрывают ее кучками; черные медведки[89] выглядывают из нор, ящерица прячется, и паук тоже, а ласточки летают чуть не по земле. Пастухи ведь целый день в поле, и когда им нечего делать, они наблюдают за насекомыми, как они живут и движутся. Для меня самый лучший календарь — горы и облака. По ясности неба около гор и по облакам я узнаю, когда будет хорошая и когда дурная погода, когда быть ветру, крупе или снегу, — отвечала бабушка.
У Жерновской часовни стоит толпа богомольцев — мужчины, женщины и дети. Не одна мать несет с собой ребенка, чтобы поручить его покровительству Матери Божией, надеясь этим возвратить его утраченное здоровье или упрочить его счастие.
Вожак Мартинец стоит на пороге часовни; его высокий стан выдается над всеми, так что одним взглядом он может окинуть всю толпу, доверившуюся ему. Заметив, что бабушка и остальные уже пришли, он сказал:
— Ну, теперь мы все налицо и можем отправиться в путь, а прежде всего помолимся еще раз Богу.
Богомольцы встали на колени пред часовней и молились; их примеру последовали и крестьяне, стоявшие тут же на площади. После молитвы все покропились святою водой; один из подростков взял высокий крест, на который невеста Томшева повесила венок, а Кристла пожертвовала пунцовый бант: мужчины встали вокруг вожака, а за ними женщины, группируясь по возрасту; но не трогались с места, потому что хозяйки еще отдавали приказания, хозяева напоминали прислуге, чтоб были повнимательнее к огню и хозяйству; дети клянчили, чтоб им принесли гостинца; старушки просили и за них помолиться Богородице. Потом Мартинец запел звучным голосом: Богородица Дево радуйся! Богомольцы хором подхватили ноту, мальчик поднял выше увенчанный крест, и толпа двинулась за ним по дороге к Святоневицам. Перед каждым крестом, перед каждою часовенкой, останавливались и читали «Отче наш» и «Верую». Молились у каждого дерева, где кто-нибудь с благочестивою мыслью повесил образ Девы Марии, — у каждого креста, поставленного на месте, где случилось когда-либо несчастие.
Барунка и Манчинка внимательно следили за Мартинцем и пели вместе с другими. Но когда дошли до Красной Горы, то Барунка вдруг начала расспрашивать бабушку:
— Бабушка, где это Турин, откуда была та немая девочка?
Но на этот раз она не угодила бабушке, которая и отвечала ей:
— Идя на богомолье, ты должна мыслью обратиться к Богу и ни о чем другом не думать. Пойте или молитесь про себя.
Девушки начали петь, но тут вошли в лес, где в траве еще краснелись ягоды, которые жаль было оставить без внимания; девочки охотно рвали их, причем шляпки их съехали с головы, а платья опустились, — были новые хлопоты; потом обе вспомнили о бухтах и вытащили по куску из котомок. Бабушка и пани-мама не обращали на них никакого внимания, — до того были погружены в молитву; но Кристла, идя с Анчой, иногда оглядывалась и бранила девочек: «Хорошие вы богомолки, нечего сказать!» — смеялась она над ними.
К вечеру богомольцы пришли в Святоневицы; остановились пред местечком; женщины обулись, оправили немножко свои платья и потом уже вошли в местечко. Прежде всего подошли к ключу, вытекавшему недалеко от церкви семью струями из под дерева, на котором висел образ Девы Марии. У колодца богомольцы встали на колени и помолились; потом каждый напился воды и трижды помочил себе глаза и щеки. Эта чистая и холодная вода считается чудотворною, и тысячи людей обязаны ей своим исцелением. От колодца богомольцы направились на гору к освещенной церкви, из которой слышались различные мелодии, потому что процессии приходили из разных концов, и каждая из них пела свои духовные песни.
— Ах, бабушка, как здесь хорошо! — шепнула Барунка.
— Еще бы, встань на колени, да молися, — отвечала ей бабушка.
Девочка встала на колени возле старушки, припавшей головой к самому полу и горячо молившейся пресвятой Матери Божией, образ которой блестел на алтаре, озаренный множеством свечей, украшенный венками и букетами, которые пожертвовали большею частию невесты и девушки, молившие Пречистую о покровительстве их любви; образ был украшен дорогими пеленами, увешан богатыми украшениями, пожертвованиями всех удрученных тяжкими недугами и искавших и нашедших исцеление у его подножия. По окончании молитвы вожак переговорил с церковником обо всем, что было нужно, и повел своих овечек на ночлег. Отводить им квартиры вовсе не было нужно: как ласточки прилетают весной и поселяются опять в старых гнездах, так и богомолки направились туда, где находили каждый год приют и небогатое угощение, но зато приветливый взгляд, хлеб с солью и чистую постель. Пани-мама и бабушка останавливались у управляющего каменноугольными копями. Это были старые люди, «Старого света», как говорила бабушка, поэтому они и были у них как дома. Управляющиха, услыхав, что пришли жерновские богомолки, обыкновенно дожидалась их вечером на лавочке перед домом, чтобы зазвать их к себе. Прежде чем шли спать, хозяйка показывала пани-маме свои сокровища: целые кучи полотна, канифасу и пряжи, что опять напряла и чем с году на год увеличивала запас свой.
— Кому, почтеннейшая, готовите все это, когда вы дочку свою уже выдали замуж? — спрашивала с удивлением пани-мама.
— Но ведь у меня три внучки, а вы знаете, полотно и нитки всего нужнее в приданом.
Пани мама вполне соглашалась с этим, но когда тут случался управляющий, то он всегда говорил:
— Ну, матушка, уж опять разложили, не назначить ли торг?
— Ох, батюшка, это словно жесть, не расторгнется и в пятьдесят лет[90].
Управляющиха очень жалела, что она не могла угостить бабушку ничем кроме хлеба, потому что эта последняя все время богомолья питалась только хлебом с водой. Этот обет был свят, и нельзя было нарушить его. Пани-мама тоже любила ночевать у управляющихи, и ложась на пуховые подушки, всегда говорила с удовольствием:
— Отличная постель: человек точно в снег упадет.
Кристла с Анчой остановились у одной вдовы, не имевшей ничего кроме домика; спали они на сене на подволоке, где им постлала хозяйка. Но они и на камнях хорошо бы уснули. В эту ночь однако они не остались на подволоке, а слезли по лесенке в сад.
— Не правда ли, ведь здесь в тысячу раз лучше, чем там наверху? Сад — наша комната, звезды — наши свечки, а зеленая трава — наша постель, — говорила Кристла, закутываясь в платье и ложась под дерево.
— Здесь будем спать, моя милая, — отвечала Анча, ложась возле нее; — а ты послушай, как храпит старая Фоускова, точно камни сыплются, — добавила она со смехом.
— Хорошо, думаю спать возле нее! Как ты думаешь, придут завтра? — спросила Кристла, обращаясь к своей подруге,
— Еще бы не придти! — отвечала утвердительно Анча; — Томеш прискачет как на лошади, а чтобы Мила не пришел, так этого быть не может, потому что он тебя любит.
— Кто знает, еще об этом между нами не было и речи.
— Зачем тут речи? Это и без речей узнается. Я не помню, чтобы Томеш сказал мне когда-нибудь, что он меня любит, а мы очень любим друг друга, и вот уже скоро свадьба.
— А когда же решено быть свадьбе?
— Отец хочет передать нам хозяйство и перейти в келью; так когда она будет достроена, тогда будет и свадьба, как-нибудь около Катеринина дня[91]. Хорошо бы было, если бы наши свадьбы были в один день.
— Полно, что ты говоришь, как будто рука уже в рукаве, а все то еще за горами!
— Чего нет, то может быть. Семья Милы будет рада, если Якуб попадет в вашу семью, а твоему отцу достался бы хороший сын; никто бы лучше не годился для вашего хозяйства и для тебя. Что правда, то правда: Якуб лучший парень во всей деревне, и Люцина, судейская дочка, горько, думаю поплачет о нем.
— Видишь ли, и этот камень поперек нашей дороги, — отвечала Кристла со вздохом.
— Миленькая, это еще больше чем один камень. Что ты думаешь, Люцина мало весит? Она и сама по себе не засиделась бы в девках, да отец ей еще прикинет на весы мешочек гульденов.
— Тем хуже!
— Над этим однако не ломай головы: хоть отец ее и судья, но еще не Бог знает что, а Люцина со всеми своими деньгами не стоит твоей подошвы. Ведь Мила-то не слепой!
— Но если все это на него обрушится, да еще не примут его во двор, так он угодит в солдаты.
— Не смей об этом и думать! Если управляющий будет смотреть косо, так его можно будет умаслить, понимаешь?
— Что же, это бы можно, да не всегда оно бывает удачно. Впрочем, в Святоянскую ночь мне снилось, что Мила пришел ко мне, и судя по этому мы бы должны были соединиться теперь: но сон — только сон, а бабушка говорит, что не должно ни верить всуе, ни стараться узнать от Бога то, что Он нам предназначил в будущем.
— Но ведь бабушка не Евангелие!
— Я бабушке верю как Евангелию: она искренно советует человеку, и все говорят, что она отличная женщина; все что она ни скажет — святая правда.
— Конечно, и я считаю ее такою; но я готова спорить, что она в молодости тому же верила, чему и мы. Все старые люди таковы! Наша мать тоже все жалуется на то, что нынешняя молодежь только и знает что удовольствия, танцы, да веселье, а разуму нет у нее и на маковую росинку. Этого, говорят, в их время не бывало; но я хорошо знаю, что наша прабабушка в молодости ни на волос не была лучше нас, а состарившись и мы то же запоем. Теперь же поручим себя покрову Богородицы и уснем, — заключила Анча, закуталась в свое платье и через минуту, когда Кристла посмотрела ей в лицо, она уже спала.
Одна из женщин, спавших на подволоке, качала ребенка, который не переставал кричать.
—А что, матушка, ваш ребенок каждую ночь так плачет? — спросила другая, просыпаясь.
— Вот уж две недели — каждую ночь. Уж я варила ему все, что только советовали,— и мак, и козий лист, — да ничто не помогает. Кузнечиха говорит, что у него нутряная сыпь. Я решилась посвятить его Матери Божией, или пусть выздоровеет, или пусть Бог возьмет его к себе.
— Положите его завтра под струю, так чтобы вода три раза перекатилась через него; это помогло также моей девочке, — посоветовала женщина, повернулась на другой бок и заснула.
Утром богомольцы, столпившись около церкви, протягивали друг другу руки со словами: «Простите мне», потому что шли к принятию св. Тайн. В это время за Кристлой и Анчой неожиданно раздались знакомые голоса: «Простите и нас!»
— И без покаяния отпускаем вам грехи ваши, — отвечала Анча, протягивая руку Томшу, потом и Кристла, покраснев немножко, подала руку Миле. Парни предались во власть вожака Мартинца и пошли с остальными в церковь.
По окончании службы каждый шел в баню, причем старухи и старики ставили себе банки, без которых им чего-то не доставало. После купанья покупались гостинцы с богомолья. Пани-мама накупила целую кучу образочков, четок, фигурок и различных вещей того же сорта.
— Ведь у меня челядь, да еще приедут помольщики, каждый хочет, чтоб я ему дала гостинца с богомолья, — заметила она бабушке.
Возле бабушки стояла старая Фоускова, также бабушка; ей хотелось купить фисташковые четки, но когда купец сказал ей, что они стоят двадцать крейцеров, то она печально положила их на прилавок, говоря, что это дорого.
— Дорого! Это дорого? — вскричал с азартом купец; — так вы верно во всю свою жизнь не имели фисташковых четок в руках! Купите себе пряничные.
— Ну, батюшка, другому не будут дороги, а для меня это дорого, потому что у меня всех-то денег только полгульдена ассигнациями.
— За это вы не купите фисташковых четок, — отвечал купец.
Фоускова отошла, но бабушка догнала ее и звала с собой к другому купцу, у которого товар гораздо дешевле. И что же? Этот купец отдавал за пустяки все, так что Фоускова на свой маленький капитал купила не только фисташковые четки, но и образочки и другие мелочи. Когда же они отошли от лавки, Барунка сказала:
— А ведь вы, бабушка, заплатили купцу все, чего не доставало; я хорошо видела, как вы ему мигали, чтобы Фоускова не заметила.
— Ну видела так видела, а рассказывать нечего! Да не ведает шуйца, что творит десница[92], — отвечала бабушка.
Кристла купила себе серебряное колечко, на котором были изображены два пылающие сердца. Мила тотчас купил тоже кольцо, на котором были две сложенные руки. Все эти вещи богомольцы отдавали освятить, и каждый берег как святыню освященное кольцо или образок, четки или книгу.
Окончив все хлопоты, богомольцы поблагодарили своих хозяев, помолились еще раз у чудотворного источника, и поручив себя покрову Богородицы, отправились домой. В Ртинском лесу, недалеко от девяти крестов, они остановились отдохнуть у ручья. Томимые жаждою, все столпились у ручья, и увидав как Кристла поила Милу из своей пригоршни, все стали просить, чтоб она и их напоила, что она и сделала с удовольствием. Старые расселись на траве, рассказывали, кто что купил и о процессиях из других мест, бывших в одно время с ними в Святоневицах. Девушки разбрелись по лесу рвать цветы для венков, а парни между тем поправляли могилу и ее девять деревянных крестов.
— Скажите-ка мне, Анчинка, зачем здесь эти девять крестов? — спросила Барунка, ровняя цветы для венка, который вила она для Анчи.
— Слушайте же, я вам расскажу. Недалеко отсюда есть старый разрушенный замок, называемый Визембургом. В давние времена в этом замке был паж Герман, который любил девушку из деревни, что недалеко отсюда. Ухаживал за нею еще один, да тот ей не нравился, и она дала слово Герману. Уж и свадьба была назначена. Утром в тот день к Герману пришла его мать, принесла алых яблок и спросила его, почему он так задумчив. Он отвечал ей, что и сам не знает этого. Мать просила его не ездить, потому что она видела в эту ночь дурной сон; но он вскочил, простился с матерью и сел на лошадь. Лошадь не шла из ворот, и мать снова начала его упрашивать.
— Сын мой, останься дома, это дурное предзнаменование, тебе грозит неудача.
Но он не послушался, ударил лошадь и выехал за мост. Лошадь взвилась на дыбы, не желая дальше двигаться. Мать в третий раз умоляла сына, но Герман пренебрег ее мольбами и поехал к невесте. Когда они поехали венчаться, то именно на этом вот месте наскочил на них со своими товарищами тот другой парень, ухаживавший за невестой. Противники сразились, и Герман был убит. Невеста, увидав это, вонзила в себя нож; свадебные гости убили соперника, и таким образом здесь погибло, говорят, девять человек. С тех пор эти кресты каждый год поправляют, а мы проходя летом мимо, иногда вешаем на них венки и каждый раз помолимся за души убитых.
Так окончила Анча свои рассказ, но Фоускова, искавшая вблизи грибов и слышавшая часть его, сказала, качая головой: «Это не так, Анча! Герман был пажом в Лютоборском замке, а не в Визембурском, а невеста была из Святоневиц. Он был убит раньше, чем приехал к невесте, с дружкой[93] и сватом; невеста ждала его и не дождалась. Когда садились за стол, зазвучал похоронный колокол, и невеста три раза спрашивала мать свою, по ком звонит; мать отвечала ей различно; наконец привела невесту в комнату, где лежал убитый Герман. Невеста увидав его, пронзила себе сердце. Их всех тут и похоронили. Так я слышала», — добавила Фоускова.
— Кто же может разрешить, кто из нас прав, ведь это было давно? Конечно, что было то прошло! Но все таки дурно, что так случилось. Лучше бы было, если б они могли соединиться и жить счастливо.
— Тогда бы о них никто не знал, мы бы не поминали их и не вешали бы венков на их могилу! — отозвался Томеш, оправляя погнувшийся крест.
— Да что же в этом? Я бы не хотела быть такою несчастною невестою! — порешила Анча.
— И я тоже! — вскричала Кристла, выходя из-за дерева с готовыми венками.
— Ну и я бы не желал быть убитым в день свадьбы, — проговорил Мила; — но Герман был все-таки счастливее своего противника. Для него было бы тяжело видеть, как другой ведет в свой дом ту, которую он сам любит. За его соперника мы должны больше молиться, потому что он умер в беде и несчастии, а Герман умер счастливый и любимый Богом.
Девушки повесили венки на кресты, оставшиеся цветы разбросали по могиле, поросшей мхом, и помолившись воротились к отдыхавшим. Минуту спустя вожак взялся за палку, мальчик поднял крест, и богомольцы с песнью направились к дому. На перекрестке, недалеко от Жернова, ожидали их домашние. Заслышав пение и завидев издалека развевающуюся красную ленту, дети со всех ног бросились навстречу матерям, будучи не в состоянии дольше дожидаться гостинца. Прежде нежели процессия дошла до деревни, мальчики уже играли на новых дудках, пищали на пищалках, бегали с деревянными лошадками; девочки несли куклы, корзиночки, образочки и пряничные сердечки. Помолившись у часовни, богомольцы поблагодарили своего вожака, мальчик поставили крест в часовне, венок с лентою повесили на алтарь, и все разошлись по домам. Когда Кристла при прощании подала Анче руку, то Анча заметила у нее на руке серебряное кольцо, и сказала с улыбкой: «Это не то кольцо, которое ты купила!» Кристла покраснела и не успела ничего ответить, потому что Мила шепнул Анче: «Она мне отдала сердце, а я ей руку!»
— Выгодный промен! Дай Бог вам счастья! — отвечала Анча.
Возле мельницы, у статуи под липами, сидела семья Прошка, и пан-отец, частенько посматривая на Жерновский холм. Ожидали богомолок. Когда уже солнце последними лучами освещало верхушки толстых дубов и гибких ясеней, в тени кустов забелели белые платки и быстро замелькали соломенные шляпки. «Уже идут!» — закричали дети, смотревшие всех прилежнее на косогор, и все трое бросились к мосткам, ведшим чрез реку на косогор. Прошек с женой и с паном-отцом, вертевшим табакерку и прищуривавшим глаза, пошли за ними навстречу бабушке и пани-маме. Дети целовали бабушку и прыгали вокруг нее, как будто целый год ее не видали. Барунка уверяла родителей, что ноги у нее вовсе не болят. А пани-мама спросила пана-отца: «Что нового?»
— Остригли плешивого! Случилось такое несчастие, пани-мама, — отвечал пан-отец с серьезным видом.
— От вас никогда не добьешься толку! — сказала с усмешкой пани-мама, ударяя пана-отца по руке.
— Когда вы дома, так он вас дразнит, а нет вас, так он хмурится и нигде себе места не найдет, — заметила пани Прошкова.
— Это всегда так, кумушка: мужья нас всегда ценят, когда мы не с ними.
Потом рассказывалось о том о сем, и не было конца россказням. Святоневицкое богомолье хотя и не было редким событием для обитателей долинки, потому что повторялось каждый год; но все-таки оно было настолько замечательно, что доставляло материал для разговора на целые две недели. Если же кто-нибудь из соседей отправлялся в Вамберицы, то об этом толковали четверть года до отъезда и четверть по возвращении, а о богомолье к Марии Цельской рассказывалось от лета до лета.