Валентина стояла в зернохранилище Первомайского колхоза. Она заглянула сюда на минуту, проездом на МТС, чтобы еще раз проверить, как идет яровизация, воздушно-тепловой обогрев семян, как заготавливают и применяют гранулированные удобрения. Множество дел ждало ее, но вместо того, чтобы заняться ими, она стояла неподвижно и безмолвно, захваченная дремотной, глубинной тишиной хранилища. Такая тишина бывает на дне озер, куда внешняя жизнь доходит обеззвученной и смягченной. Полоса утреннего света, падавшая из приоткрытых дверей, разрезала голубоватый и льдистый полумрак. Вокруг была почти аптечная чистота. Чуть мерцали выскобленные добела полы и тесовые переборки. Апробационные снопы, укутанные в белоснежную бумагу и похожие на большие бутыли, висели под крышей. Пахло хлебом и свежевыструганной древесиной. В закромах спало зерно. Валентина погрузила в него руку. Ей нравилось ощущать, как оно скользит и пересыпается. Чуть розовые, восковидные, шелковистые зерна, как живые, текли между пальцами, а Валентина молча смотрела на них. Ей всегда казался таинственным этот мирный сон зерна в закромах, эта дремлющая, но не умирающая сила, заключенная в переливчатых кучах. Неиссякаемая способность к возрожденью. Плод трудов ее и ее осуществленное желание. Пока пальцы перебирали зерна, память перебирала дни — дождливые и солнечные, тревожные и радостные дни прошлого года. Весенние заморозки и летние суховеи, рытье канав под проливным дождем, ночь на Фросином косогоре, улыбки и слезы — все легло сюда, в эти закрома. Что вырастет из этих семян? Хорошо ли пройдет посевная? Какое удастся лето?
Минута шла за минутой, а она все перебирала зерно, все стояла в хранилище, сосредоточенная и задумчивая.
— Эй, кто тут есть?! Двери настежь!
Нарушив оцепенение Валентины, Петр толчком ноги распахнул дверь. Шумная гурьба девушек ворвалась в хранилище. Щедро потекло в распахнутые двери раннее весеннее утро, с паром над влажной зябью, с угольно-черными грачами в бороздах, с тающим небом, чуть тронутым на востоке сиреневым светом зари.
Девушки насыпали зерно в мешки.
— Уж я тебя разбужу-разворошу! — приговаривала Вера.
— Это — на обогрев, на брезенты, а это — на веялку, — распоряжался Петр.
Загорелый, светловолосый и чернобровый, он не столько лицом, сколько голосом и повадкой стал походить на отца. Он стал сдержаннее в жестах, и отцовское спокойное благожелательство все чаще звучало в его голосе. Одни приписывали перемену, происшедшую в нем, женитьбе, другие объясняли ее теми волнениями, которые пришлось пережить Петру во время суда.
На суде Петр держался с такой выдержкой и достоинством, что расположил к себе всех, и судья, учитывая его раскаяние и добровольное признание, вынес сравнительно мягкий приговор — заставил уплатить штраф.
Со времени суда прошло уже много недель, а Петра никто ни разу не видел пьяным. Даже на своей свадьбе он, вопреки обычаям, выпил немного.
— Отцова кровь в Петруньке заговорила! — с гордостью объясняла происшедшую в нем перемену Степанида.
И Валентина невольно вспомнила эти слова, наблюдая за тем, как хозяйственно, неторопливо и обдуманно командует Петр своей бригадой.
Валентина вышла из хранилища. Возле стен девушки расстилали брезенты. Загудел электромотор, застрекотали две веялки, и зерно полетело, завихрилось, закружилось, разбуженное их шумом и движением.
В солнечных лучах зерна казались прозрачнее и легче.
Валентина знала, что в каждом зерне, там, где темнела чуть заметная вдавлинка зародыша, от света и воздуха пробуждалась жизнь. И ветер моторов и солнечное сиянье превращались в энергию прорастания.
Испуганные стрекотом веялок, грачи стаей поднялись с поля, и ближние деревья вмиг ожили, наполнились мельканием крыльев, хлопотливой птичьей суетней, черным весенним кипеньем.
— Подняли базар! — сказала о них Валентина. — Как с яровизацией, Петруня?
— В самый раз сеять!
— А что у вас вчера вышло из-за семян с Евфросиньей?
Вера подняла сердитое лицо и ответила вместо Петра:
— И не из-за семян вовсе! Семена в порядке, да с гранулированными удобрениями не перемешаны. Евфросинья и не дала засыпать в сеялку. Вцепилась в мешки — и делу конец. Характер показывает. Как стала трактористкой, так к ней и на козе не подъедешь.
Петр щурился на солнце, усмехался, и непонятно было, одобряет или осуждает он свою «молодуху».
В десять минут сделав намеченное и убедившись в том, что с семенами все в порядке, Валентина уселась в машину и поехала дальше.
Она ехала новой дорогой, пересекавшей лесной массив и в три раза сократившей расстояние между Угренеми МТС.
«Вот она, наша дорога к нашему с Андрейкой семейному благополучию, — невольно улыбнувшись самой себе подумала Валентина. — Трудности казались неразрешимыми, а пришла новая МТС, проложила новые дороги, и все оказалось так просто, словно кто-то за нас все сделал. Теперь от дома до МТС пятьдесят минут езды. Это столько, сколько многие москвичи тратят, чтобы попасть из дому на работу. По какому удивительному закону мы живем! Когда стараешься что-нибудь хорошее сделать для других, это хорошее непременно обернется на тебя».
Глядя на клейкие листочки, проклюнувшиеся на черных ветках, она думала: «Нам бы теперь только маленького, и не одного, а двух-трех. И чтобы все были похожи на Андрейку. Чтобы рядом со мной был Андрейка взрослый, еще Андрейка совсем крохотный, еще Андрейка побольше и еще Андрейка совсем большой, совсем похожий на настоящего». Она тихо засмеялась, и шофер, обернувшись к ней, спросил:
— Чему это вы, Валентина Алексеевна?
— Так просто. Хорошо, Ваня. Какая весна!
Еще малолюдны были поля, но гуденье тракторов, отчетливое в утренней тишине, доносилось отовсюду. Неторопливые агрегаты возникали то с одной, то с другой стороны дороги. На пятом поле Валентина увидела остановившийся трактор, около которого возились Настасья, Евфросинья и еще кто-то. Валентина выскочила из машины и побежала к ним.
— Что у вас? Поломка? Простой?
Настасья спокойно ответила ей: — Зачем поломка? Час технического ухода.
Евфросинья сидела на корточках и смотрела на Настасью с искренним и доверчивым выражением. Как правило, она не признавала ничьих авторитетов и на всех поглядывала свысока, но если уж человеку удавалось завоевать ее признание, то она являла чудеса послушания, кротости и преданности.
Настя была в числе немногих признанных и не могла нахвалиться дисциплиной, толковостью и даже золотым нравом новой трактористки.
— К перетяжке подшипников тракторист так должен готовиться, как хирург к наиважнейшей операции, — повествовала Настасья. Видно было, что обучает она охотно и с удовольствием, что приятно ей видеть и разгоревшееся от внимания лицо Евфросиньи и немигающие глаза прицепщика Ленечки.
— Ты того не упускай из виду, — продолжала она, — что от подшипников зависит работа коленчатого вала, а он для трактора, почитай, что сердце для человека. Ты загодя заготовь брезент, встряхни его чистенько, растяни его ровненько, на него детали будешь выкладывать. Трактор обмой, чтобы горел, как солнце, чтобы малая пылинка его не касалась; руки промой с мылом; керосин для обмывки деталей приготовь отфильтрованный, ясный, как ключевая вода. Ты трактору не скупись на уважение, — он тебе за все заплатит! Лёнечка, неси воду трактор мыть!
Валентина заслушалась, ее захватил этот своеобразный урок в борозде на утренней заре.
Она проверяла заделку семян, глубину пахоты, когда показались Василий и председатель соседнего маленького колхоза «Всходы» — Ефимкин. Поля этого колхоза клином врезались в поля первомайцев. Настя оторвалась от трактора и недовольно посмотрела на Ефимкина.
— Идет. Морока одна с ними… Подсунула ж ты их, Валя, в мою бригаду!.. И всего-то сто пятьдесят гектаров земли, да разбиты на семь полей севооборота. Загонки такие, что хоть на одном колесе вертись.
Валентина и сама знала эту беду. До того, как она стала работать на МТС, она не задумывалась над целесообразностью существования маленьких колхозов. Теперь же она воспринимала их существование, как бедствие. Она видела, что и время и горючее теряются на переезды с одного крохотного поля на другое, на кружение по коротким «загонкам», на всяческие организационные дела со многими хозяевами колхозов-карликов.
«Надо лесные полосы высаживать вокруг полей севооборотов, а как их высадишь, если и во всем-то поле две добрые сосны не поместятся?»—думала она с досадой.
Она вполне понимала и разделяла раздражение Настасьи, и обе женщины с невольной неприязнью смотрели на Ефимкина.
Ефимкин, уже привыкший к тому, что его недолюбливают на МТС, подошел к ним с таким видом, словно и в самом деле был в чем-то виновен, и заговорил искательно:
— Настасья Филипповна…
— Ладно, ладно… — сурово оборвала его Настасья. — Нынче вспашем. Под одно будем пахать — одни загонки спланирую от вас к первомайцам, а там разбирайтесь, как знаете. Еще путаться мне тут с вами… — И другим тоном обратилась к Василию: — Принимаешь сев, Василий Кузьмич?
Василий проверил глубину пахоты, заделку семян. Присев и нагнув голову, пригляделся к рядкам — они шли ровные, как струны.
— Ну?! — требовательно сказала Настасья.
Он посмотрел на нее снизу. Широкие русые брови ее были светлее загорелого лица. Привыкшие к солнцу глаза не щурились от весенних лучей, и этот открытый свету взгляд придавал всему лицу выражение спокойной смелости.
Василий снова взглянул на поле.
Как нарядный убор порой кажется неотделимым от девичьей красоты и трудно бывает определить, где начинается красота убора и кончается красота девушки, так и ровная, словно расчесанная, гребнем земля с ее прямыми, как туго натянутые струны, бороздами казалась Василию неотделимой от Насти, и трудно было ему самому определить, к земле или к Насте отнес он свое мысленное восклицание: «Эх, хороша!..»
В последнее время давняя дружба Василия и Насти стала еще глубже. Вдвоем они несли ответственность за будущее колхоза, и каждый из них был рад тому, что у него именно такой, а не иной напарник.
«Кто, кроме моей Дуняшки, для меня самый дорогой человек в колхозе? Настюшка же!» — думал он. — Ну, так как же? — нетерпеливо повторила она.
Ему нравилось, что эта сильная, спокойная женщина так нетерпеливо ждет его оценки, и он медлил с ответом: «Пошутковать, что ли, над ней? Сказать, что не все ладно?» Но так хорош был сев, что язык у него не повернулся.
Он встал, вытер платком руки, запачканные землей, и, улыбаясь, ответил:
— Так держать!
— Ничего землица, — сказал Ефимкин. — Прирезала бы нам половину поля, чтобы на нас трактористы не обижались!
— Маленькое облако к большому пристает, а не наоборот. Пристраивайтесь к нам, мы не возражаем.
— Как это «пристраивайтесь»?
— А так! Пашни к пашням, луга к лугам. Говорят, большому кораблю — большое плаванье, а я скажу: большому хозяйству — шире дорога…
Казалось, он пошутил, сказал первое, что пришло в голову, но Настя заметила боковой, скользящий, как будто едва коснувшийся Ефимкина, в действительности же цепкий и зоркий взгляд.
— Ох, и жаден же ты, погляжу я на тебя! — сказала она, по-своему объяснив этот взгляд.
Он шевельнул темными бровями, прищурил густые ресницы, посмотрел куда-то в даль за перелесок и ответил небрежно:
— Чего там жаден? От ихнего хозяйства какая прибыль? Какая в них корысть?
Потом перевел на нее уже смеющиеся глаза и добавил:
— Людей жалко! Его да вот тебя, Настюшка, я жалею. Вижу, замучились вы с малыми загонками!
Он уже откровенно смеялся ей в лицо, как бы говоря: «Хотела поймать, да и не поймала!»
— Не примечала я в тебе такой жалостливости! — сурово отозвалась она.
— Стало быть, не приметлива! А я — беда какой жалостливый! Я всех жалею, а уж тебя, Настюшка, и подавно, — продолжал смеяться Василий.
Знавшая его лучше других Настя была близка к истине— не о ней и не о Ефимкине думал Василий в эту минуту: красноватые глины, те самые глины, залежи которых узким углом выходили к первомайцам, а глубоким массивом уходили на земли колхоза «Всходы», стояли перед глазами Василия.
Глины те были удивительны; кирпичи, сделанные из них, еще до обжига держались и звенели, как обожженные, специалисты из области посылали образцы этих глин в Москву.
Новая идея увлекала Василия: представлялся ему механизированный, работающий на электроэнергии и снабжающий кирпичом весь район кирпичный завод. Мысль эта пришла ему в голову совсем недавно, из осторожности он еще ни с кем не поделился ею, но уже побывал у оврага, где помещались желанные богатства, прикинул в уме, где ставить завод и как вести электросеть. Он еще не знал, на каких началах получит соседские глины, но, шутя с Ефимкиным, он прежде всего представил себе недавно исхоженный овражек, с топкими склонами, с большой рыже-красной ямой, из которой колхозники брали глину для своих надобностей.
Валентина также заметила особый оттенок его как бы мимоходом сказанных и шутливых слов и, не поняв их подоплеки, думала о них, продолжая путь и покачиваясь на пружинном сиденье: «Пашни к пашням, луга к лугам». Как будто в шутку, мельком сказано, а ведь нет в этом ничего невозможного! Трудно, конечно. Перепланировать севообороты, перестраивать фермы… Трудно. По когда-нибудь, это, наверное, будет и необходимо, и возможно».
Навстречу попалась тракторная бригада, переезжавшая из одного колхоза в другой.
Три трактора шли гуськом, волоча за собой прицепные орудия. На первом из тракторов горел красный металлический вымпел — знак первенства, а на последнем, рядом с трактористом, на сиденье, лежал серый ящичек рации.
Бригада везла в колхоз не только машины, но и этот вымпел, и это радио, и боевые листки МТС, и почасовой график — она везла с собой новизну. И, перекинувшись мимолетным приветствием с трактористами, Валентина подумала:
«Может быть, необходимость и возможность придут скорее, чем мы думаем… Наша жизнь обгоняет нас, и сами мы обгоняем свои стремленья… Не так ли получилось с Первомайским колхозом? Он обогнал все наши планы и чаянья. А сколько новых людей поднялось и в колхозе и на МТС».
Любомудрова исключили из партии и сняли с работы. Моторную бригаду возглавил молодой токарь Лобов. Через месяц ожидали возвращения Высоцкого из командировки, и Валентина с волнением думала о встрече со своим учителем.
Как всегда, утренний путь от дома до МТС был для Валентины путем наблюдений и размышлений, и когда она вошла в ворота, она была полна нетерпеливыми мыслями и желаньями.
Прежде всего она прошла в диспетчерскую, чтобы посмотреть сводку по работе МТС за минувшие сутки, которую к шести утра составлял диспетчер.
Беленые стены большой и светлой, как фонарь, комнаты были увешаны таблицами. Два телефонных аппарата и микрофон возвышались на письменном столе. Возле них сидел диспетчер, занятый разговором по радио.
Посередине комнаты стоял большой стол, на котором пестрой скатертью расстилалась карта района. Валентина знала каждую стежку в своем районе. В Первомайском она росла, в Угрене кончила десятилетку, в Молотовском гостила у подруги, в «Заре» жил ее дядя, вдоль реки она часто ходила в пионерские походы, по холмам бегала на лыжах, тренируясь перед комсомольским кроссом. Теперь и детство и юность приходили ей на помощь: оживляли пестрые квадраты на столе, воскрешали множество дорогих подробностей. Многочисленные разъезды по району, которые Валентина делала за последний месяц, завершили впечатления прошлых лет рассказами о сегодняшнем и завтрашнем днях района. Растительность, рельеф местности, особенности почвы и ее обработка, люди, населявшие район, — все стояло перед глазами, когда она смотрела на многоцветную карту. Зеленый, голубой, желтый разлив, казалось, колыхался в глазах Валентины. Нежно зеленели озими, дышали под солнцем пары, сосны тянулись к небу, и лесные реки подкатывали темные волны к топким берегам.
Крохотные металлические пирамидки с флажками, воткнутыми в их деревянные сердцевины, возвышались на карте. Они обозначали тракторы, и по цвету флажка сразу можно было определить, работают они, остановлены ли для технического ухода, или терпят аварию.
Беспокойные глаза Валентины прежде всего поискали белый флажок — знак аварии и простоя.
«Нету белых!» — она готова была улыбнуться и вдруг заметила белый флажок у самого края карты. Она взяла вахтенный журнал и прочла еще не просохшую запись:
«6 ч. 40 минут. В бригаде № 4 расплавились шатунные подшипники».
«6 ч. 55 минут. Выехала ремонтная летучка».
Ремонтную летучку на МТС в шутку называли «скорой помощью», а к старшему разъездному мастеру, с легкой руки Валентины, привилось прозвище «профессор Склифасовский». Прозвище это вошло в жизнь МТС, и случалось, что трактористы по радио не шутя требовали «Склифасовского», считая эту фамилию за подлинную фамилию мастера.
Ознакомившись с записями вахтенного журнала, Валентина подошла к большим листкам, развешанным по стенам. Здесь диспетчер с любовью и старанием ежедневно выводил кривые выработки, выполнения почасового графика, экономии горючего. По этим кривым ещё издали можно было увидеть, лихорадит МТС или работает нормально, и Валентина говорила шутя:
— Это вроде температурных кривых, что ведут врачи, но шиворот-навыворот. У нас чем здоровее МТС, тем выше поднимаются кривые.
Все было здесь наглядно, и очевидно, и, едва ступив через порог диспетчерской, Валентина сразу же определяла, как прошел день на МТС. Именно здесь, где сходились все нити, где, словно в зеркале, отражалось движение каждого агрегата, все приобрело волнующую цельность, и Валентина ощущала МТС как подлинный завод на земле. Десятки машин шли в эту минуту по точно заданным маршрутам на тысячах гектаров земли, они останавливались для технического ухода и заправки в точно назначенные часы, они засыпали в землю точно отмеренные центнеры семян, и каждое движение их было продумано, размечено и предусмотрено. Диспетчерская была любимым местом Валентины, ее гордостью и отрадой, и никто так полно не разделял ее чувств, как старший диспетчер Виктор Ребров.
До войны он учился в военно-морском училище. Тяжелое ранение навсегда положило конец его мечтам о море, но здесь, в диспетчерской, моряк снова нашел себя. Он так поставил дело, что из простого диспетчера — регистратора событий — превратился в глаза и уши МТС, в своеобразного заместителя директора. Куда бы ни уезжали Прохарченко, Рубанов, Валентина, они всегда оставляли Виктору свои координаты. Какая бы справка ни понадобилась — о расходе горючего, о выполнении норм, об исправности трактора, — все можно было получить у Виктора. Что бы ни случилось на МТС, Виктор первый узнавал о случившемся и нередко сам отдавал первое, экстренное распоряжение. Указания его всегда были так обдуманны и деловиты, что все чаще Прохарченко и Рубанов, и Валентина говорили: «Витя сделает», «Витя организует».
Для бригад, работающих на далеких участках, голос Виктора звучал как голос руководства МТС. Самое имя «Витя» в районе приобрело какое-то символическое значение. Те колхозники, которые ни разу в жизни не видели Виктора и даже не знали его фамилии, в трудных случаях вспоминали о нем и говорили: «Надо позвонить Вите». Витя связывался с нужнымилюдьми, с их помощью разрешал сложные вопросы и тут же сообщал об этом колхозникам. Его оперативность, находчивость и внимательность производили такое впечатление, что нередко колхозники являлись на МТС и спрашивали:
— Какой такой у вас есть Витя? По всему району слава идет: «Витя, Витя из МТС». Самих нас выручал из беды, а какой он есть, и в глаза не видели!
Валентина близко знала Витю с детства, дружила с ним и ценила своего старшего диспетчера на вес золота.
— Алло, шестая!.. Алло, шестая!.. — говорил Витя.
В репродукторе что-то потрескивало, словно где-то в воздухе происходили электрические разряды.
— Алло, шестая!
— Слушаю, диспетчер.
— Ремонтная летучка выехала, будет у вас через двадцать минут. Запасные узлы высланы. Наверстайте упущенное время в течение смены. Вечером радируйте выполнение графика.
— Ты здесь, Валентина Алексеевна? — злой и смеющийся Рубанов вошел в комнату. — Ты подумай, что творят, сукины дети! Пришли, наконец, посевные планы из области. Если разбить по сельсоветам, то по Чернухинскому сельсовету придется вспахать восемь тысяч шестьсот гектаров черного пара, а его и всего-то по сельсовету семь тысяч гектаров. Думаю я: откуда они еще тысячу шестьсот прихватили? Оказывается, они многолетние травы в пар зачислили! — Рубанов рассмеялся, но цыганские глаза его оставались злыми. — И весь их план не согласуется с планом севооборотов. Но они этим не обеспокоились! Они нашли выход! Они народ дошлый! Они к плану приложили выписку из приказа, где настрого запрещают нарушать севообороты. И волки сыты, и овцы целы! Ловкачи!
— Это ж не первый раз! — Валентина сердито двинула счетами, толкнула графин — качнулась вода, и зыбкие веселые зайчики от нее пробежали по стене. — В областном управлении вину перекладывают на министерство. Ты знаешь, Рубанов, мне уже надоело терпеть это! — Она говорила так, словно от нее зависело немедленное прекращение всех неполадок и безобразий, творящихся на свете. Рубанов и Витя с любопытством посмотрели на нее. — Я напишу письмо в «Правду». Это будет большое письмо агронома МТС о своем министерстве и о планировании.
Вошла секретарша, принесла черновик боевого листка, который два раза в неделю рассылался по бригадам. Валентина просмотрела его.
— Ну как? — спросил Рубанов.
— «Шапка» удачная: «У полеводов и трактористов один урожай, одна дума, одна судьба». Хорошая статья, а заголовок не годится: «Взаимопомощь тракторной и полеводческой бригад в ремонте колхозного инвентаря». Ужасно!
— Не годится! — согласился Рубанов. — А если просто: «Как трактористы отремонтировали бороны и конную сеялку для колхоза»?
— Так лучше!
— Скоро ли вы уйдете отсюда? — недружелюбно сказал Витя-диспетчер. — Нету у вас своих комнат?!
Витя страдал от чрезмерной любви эмтээсовцев к своей диспетчерской.
Всех привлекала эта просторная комната, в которой особенно явственно чувствовался новый темп и новый размах жизни МТС. Сюда заглядывали при каждом удобном и неудобном случае, и Вите приходилось обороняться от любвеобильных посетителей, мешающих ему работать.
Рубанов и секретарша послушно ушли, а Валентина уселась за стол и взялась за суточную сводку. Ей не сразу удалось сосредоточиться на материалах сводки: обступили дела и мысли сегодняшнего дня.
Размах работы и ее напряженный, неуловимый, ломающийся, но все же существующий ритм требовали и от Валентины ясного видения самых отдаленных участков работы. Уже недостаточно было ездить по полям, наблюдать за подготовкой проведения сева, составлять планы и подписывать договоры с колхозами. Надо было организовать людей, надо было заметить каждое ценное новшество, возникшее где-то в далеком, затерянном в лесном массиве поле, надо было растить это новшество, делать его достоянием всей МТС. Письмо в «Правду» и статья в боевом листке становились такой же неотъемлемой частью ее работы, как наблюдение над глубиной пахоты и заделкой семян.
Склонившись над сводкой, она вспоминала Настю и утренний урок в борозде. Далеко не все старые трактористы обучали молодежь так внимательно и любовно. Как сделать, чтобы опыт Настасьи стал достоянием всех? Это необходимо, от этого зависит очень многое, но собрать трактористов со всего района сейчас, во время посевной, невозможно! Значит, опять браться за боевые листки, инструктировать агитаторов, связаться с районной газетой… А сегодняшняя статья в боевом листке…
Трактористы починили конную сеялку полеводческой бригады. Маленький факт, а он говорит о глубоком, важном процессе — о растущем сближении между колхозами и МТС. Ее дело — направлять этот процесс и повседневно, умело, конкретно руководить им. А вот вопрос совсем другого плана — оборудование вагончиков для трактористов. Тут надо нажимать на Прохарченко. Она поймала себя на том, что мысли ее разбросаны, и рассердилась. «Хочу добиться ритма и организованности от МТС, а сама даже мыслей своих не могу организовать. Всему свое время… С шести часов до половины седьмого мне надлежит заниматься суточной сводкой».
Она углубилась в цифры.
В диспетчерской царила тишина, и Валентина ощущала ее успокаивающее влияние, как ощущают теплую воду. Тишина и спокойствие в диспетчерской говорили о том, что жизнь на полях района течет гладко и мерно, что машины идут без поломок и простоев, что графики не нарушаются, что контакт между полеводами и трактористами не прерывается.
Не успела Валентина вдосталь мысленно насладиться заманчивой картиной вполне ритмичной и налаженной работы на полях района, как гневный женский голос с разлета ворвался в комнату.
— Диспетчер, диспетчер, диспетчер! — отчаянно забилось в репродукторе. — Где тебя носит нелегкая, Витя-диспетчер? — Так нетерпеливо могла говорить только Евфросинья.
— Диспетчер слушает. Кто говорит?
— Говорит девятая. Витя-диспетчер, простаиваю восьмую минуту. Колхоз не подвозит семян. Витя-диспетчер, свяжись с правлением по телефону, скажи, трактор встал в борозде, скажи им всеми своими словами, что если они через пять минут не подвезут семена, то я их гусеницами передавлю, честное слово! Витя-диспетчер…
— Кончай тарахтеть… Жди у микрофона. Делаю. – Витя взял телефонную трубку.
— Первомайский! — Его соединили сразу; по распоряжению Андрея диспетчерская включалась в телефонную связь вне всякой очередности. — Товарища Бортникова! Товарищ Бортников, трактор встал в борозде из-за неподвозки семян. Немедленно высылайте семена. В десять минут, под вашу личную ответственность! В десять минут не успеете? В двадцать? Хорошо. Засекаю время. Проверю. Не забывайте, трактор простаивает!
Он окончил разговор с Бортниковым и вызвал Евфросиныо:
— Девятая, девятая!
— Девятая слушает, — ответил сердитый и плачущий голос.
— Говорил с Бортниковым. Семена будут через двадцать минут.
— Витя, Витя, ты их проверь, ты на них не полагайся! Витя, Витя, Витя-диспетчер, ты скажи: «Трактор встал в борозде».
— Не тарахти, знаю. Сделаю.
«Трактор встал в борозде» — тревожный звук этих слов доставлял Валентине наслаждение. Давно ли тракторам случалось простаивать часами и трактористы грели бока, валяясь на солнцепеке в ожидании ремонтной летучки, а теперь простой в несколько минут — и трактористки уже плачут в репродуктор и слова «трактор встал в борозде» звучат, как «SOS» — сигнал бедствия.
Улыбка сама собой растеклась по лицу, и Валентина, обняв широкие Витины плечи, погладила его кудрявую шевелюру и сказала:
— Витенька, а ведь у нас и в самом деле почти завод. – Но Вите импонировало другое сравнение.
— Военно-морской стиль, Валя, — усмехнулся он.
Пока Валентина сидела в диспетчерской и любовалась Витиной работой, Евфросинья ходила вокруг трактора и призывала на голову своего мужа, бригадира полеводческой бригады Петра Бортникова, все существующие и несуществующие в природе беды:
— Чтоб ему в печенки встрелило, чтоб ему болячки повысыпали! Чихнуть себе не позволяешь, держишь почасовой график, а они не почешутся семена подвезти. Я ему покажу, я не посмотрю, что он на мне женился, я ему объясню, кто я такая! Ленечка, давай мне бумагу!
Прицепщик дал ей лист бумаги, и, примостившись у баранки, она вывела:
«Акт. Составлен настоящий акт на простой трактора по вине халатного бригадира полеводческой бригады Петра Бортникова. Прошу правление колхоза наложить взыскание, чтоб другим было неповадно.
К акту подписалась трактористка Евфросинья Бортникова».
Мимо поля ехала машина, и Евфросинья, обуреваемая нетерпением, попросила знакомого шофера подвезти ее до Первомайского.
«Если по дороге встречу воз с семенами, поверну обратно, а если не встречу, то пускай они в правлении держатся за стенки!»
Семена грузили на подводу, когда на семенной склад ворвалась разъяренная Евфросинья:
— Который тут у вас бригадир Петро Бортников?! А где он у вас тут есть? А давайте мне его перед мое лицо!
— Ну, ну ну, — заговорил ошеломленный ее криком Пётр.
— Ты мне не «нукай»! Ты чего моей бригаде вредительство устраиваешь? Трактористы из машины не вылезают, еды и сна лишаются, твою землю обрабатывают, а ты семена не почешешься доставить!
Петр побледнел и сжал зубы.
«Только бы смолчать! Если заговорю, то либо выругаюсь так, что небо загорится, либо… либо вдарю чертову бабу…»
Его бледность и молчание отрезвили Евфросинью.
— Ночами не спим… — заговорила она спокойнее. — Валентина, знаешь, как спрашивает с нас за почасовой график? А что мне терпеть? Почему я должна через вас переживать?
Петр молча вынул часы и показал их жене:
— Без четверти семь.
— Ну что ж?
— Ты говорила, что ты по часовому графику второе поле начнешь сеять в семь. К семи как раз я обеспечу семена.
— А если трактористы еще ночью график перевыполнили?
— А мне откудова знать?
— Должен знать! Настя тебе говорила, чтоб семена были с запасом! Настя тебе ставила условие, чтобы семена завозили загодя!
— Мы все время загодя завозили. Вчера у нас сеялка поломалась, с ней провозились.
— Которое мое дело до вашей сеялки? Мне чтоб были семена — и весь разговор! Еще мне об ваших сеялках не было печали!
«Разведусь, — думал Петр. — Как пить дать — разведусь». Но он только тешил себя этими мыслями. Он смотрел на румяное круглое лицо жены, на ее золотистые, тонкие, как у ребенка, брови, на ее неправдоподобные глаза и чувствовал, что даже в эту злую минуту его тянет к ней. «В старину бы просто сказали — ведьмячка! К знахарю бы свели. А теперь что мне делать?»
Он не мог себе представить жизни с другой женщиной. Несмотря на ее невозможный характер в Евфросинье были неиссякаемые запасы веселья, энергии и находчивости; она никогда не унывала, не выносила бездействия, сама не знала скуки и другим не давала скучать. Вокруг нее все шло колесом и все бурлило, для всех она находила занятие и всех вовлекала в свою кипучую деятельность.
— Смотри, Петро, если ты мне изменишь, худо тебе будет, — как-то шутя пригрозила она ему.
— Мне с одной с тобой столько мороки, что едва душа в теле! Какие уж там другие! — отшутился Пётр, но он не шутя знал, что никто не заменит ему Евфросинью. Иногда, поссорившись с ней, он пытался представить на ее месте Татьяну или Веру и тут же отвергал это представление:
«Либо запью, либо с бабами закручу, либо сбегу со скуки. Никто, кроме Евфросиньи, меня не удержит, и ни с кем мне не жить!»
Особенно плохо ему приходилось с тех пор, как Евфросинья стала трактористкой.
Еще до отъезда на курсы она уже смотрела на всех свысока и пренебрежительно говорила:
— Полеводы! Это разве специальность? Одна отсталость!
Вернувшись же с курсов, где она овладела двумя специальностями — тракториста и комбайнера, — она так возомнила о себе, что домашняя жизнь Петра превратилась в пытку. Он вполне понимал всю серьезность своего положения. Развестись с женой он не мог, и жить с ней становилось невозможно. Хуже всего было то, что он знал ее и другой — кроткой, преданной, веселой. Такой она бывала с ним в редкие хорошие минуты, такой она бывала всегда с теми, кто пользовался у нее непререкаемым авторитетом: с Настасьей, с Авдотьей, с Валентиной. У Петра был только один выход из трудного положения: надо было завоевать у нее такой же авторитет и во что бы то ни стало доказать своё превосходство над ней в зрелости суждений, в уме, в опыте.
Петр понимал это, и в противовес отчаянному характеру жены в нем вырабатывались вдумчивость и спокойствие, и подчас, стискивая зубы, он противопоставлял ее скандальному натиску свою нерушимую выдержку. Евфросинья торжествующе ткнула в лицо мужу акт:
— Вота!
Он не спеша прочитал акт. С подчеркнутым спокойствием коротко сказал:
— Не признаю.
— Как это ты не признаешь?! — На пороге появился Василий, и Евфросинья атаковала его: — Василь Кузьмич, что это твой бригадир самовольничает?
«Василий ее приструнит! — подумал Петр. — Она его побаивается — обжигалась на нем».
Пока Василий читал акт, поставив одну ногу на весы и хмуря брови, Евфросинья и Петр стояли друг против друга, прислонившись к высоким переборкам закромов, а девушки из молодежной бригады смотрели на них во все глаза. Они жалели своего бригадира, негодовали на Евфросинью и наслаждались неожиданным зрелищем.
— Что ж это, Петро?! Акт! — укоризненно сказал Василий.
Петр и бровью не двинул:
— Не признаю.
— Почему не признаешь?
— Имею ихний часовой график. По графику, они должны сеять второе поле в семь часов. К семи я бы семена обеспечил.
— А если мы график перевыполняем? Что же теперь, трактористам нельзя график перевыполнять?
— А откудова мне известно, что они график перевыполняют?
— Должно быть известно, — сказал Василий.
Петр был уверен в том, что Василий встанет на его сторону. Кому же и защищать своих колхозников, как не председателю? Трактористы — вообще такой народ, что им палец в рот не клади, а в данном случае собственная правота казалась Петру несомненной.
Позиция Василия и удивила и возмутила его.
— Да ты что, брательник? — сорвался он. — Ты телевизора мне еще не покупал, чтобы я мог глядеть вперед за четыре километра!
— А почему с утра не побывал на поле? Почему я и другие бригадиры на заре поспеваем обойти поля? Поспел бы с утра в поле, все бы тебе было ясно. Насчет семян и насчет графика договорился бы.
— И я всегда поспеваю с утра, а нынче у меня сеялка сломалась… С ней возился…
— Это, друг, не причина. Акт придется подписать.
Василий хорошо помнил разговор о взаимной требовательности, который вел он с Настасьей в демонтажно-монтажном цехе в присутствии партактива. Слова у него не расходились с делом.
Он подписал акт и вручил его торжествующей Евфросинье. Петр со зла так двинул мешки, что зерно струей потекло на пол. Василию стало жалко брата.
— Ничего не поделаешь, Петрунька. Простой по нашей вине — это факт. Кто назад тянет, тот всегда неправ.
Тем временем Евфросинья, воодушевленная успехом, присела у весов и с вдохновенным лицом что-то царапала на листке бумажки. Исписанную четвертушку она протянула Василию. Он нахмурился:
— Это еще что?
— Еще акт!
Евфросинья, как видно, вошла во вкус. Добившись одной удачи, она тотчас захотела другой.
Василий взял у нее бумагу.
«Составлен настоящий акт в том, что вчера, в четыре часа дня, в комсомольской бригаде Первомайского колхоза в течение получаса простояла конная сеялка», — Василий прочитал и молча уставился на Евфросинью. На лбу у него появилось красное пятно.
— Так то же не МТС, не трактор, то наша колхозная бригадная конная сеялка! Какое она имеет касательство до МТС и до тебя?
Тут не выдержала даже тихая Вера Яснева:
— Да что ж это такое, в самом деле? Или Фроська — всему колхозу начальник?! Ты своим трактором командуй! Ты над нашими сеялками не распоряжайся, не воображай из себя! Нечего свой нос совать, куда тебя не просят!
— А вы с нами договор заключили? — Евфросинья так затрясла головой, что от ее пестрой косынки, пестрых, цветастых глаз и мелких кудряшек у Василия зарябило в глазах. — А вы в договоре подписывали: засеять шестое поле на конной сеялке в сжатые сроки? Я по вашему колхозу добиваюсь урожая в двадцать пять центнеров, а вы мне будете простаивать и центнеры гробить? Я вам не дамся меня губить! Не на такую напали!
Василий ещё раз посмотрел Ефросиньины каракули. Ему хотелось взять крикливую бабу за шиворот и выбросить со склада.
«Дай ей волю, она будет в каждую щель лезть и на каждую мелочь царапать акты. Мало ли что бывает в хозяйстве! Не только бригадира, а и председателя подомнет. Шугнуть отсюда чертову бабу, чтоб знала место!» Он злился на Евфросинью, но в то же время сознавал какую-то ее правоту. «Если не думать об Евфросинье с ее криком и нахальством, если думать о существе дела, то, может, это даже хорошо, что трактористы вникают во все хозяйство. Если поглядеть с партийной точки зрения, то, может, и не худая бумажонка в моих руках». С минуту Василий молча сидел на весах. Его раздирали противоречивые чувства — раздражение против Евфросиньи и желание посмотреть на происшествие с партийной точки зрения. Последнее победило. Он еще раз вспомнил собрание в демонтажном цехе, пересилил себя и подписался под актом с таким злым нажимом, что сломал карандаш.
— Ладно. И этот акт принимаю. Гляди, бригадир, сколько непорядков: трактор стоит, сеялка вчера стояла.
Петр молчал, а девушки хором вступились за него:
— Что вы нашего бригадира ругаете?
— Конь на четырех ногах и то спотыкается!
— Мы Петро не дадим в обиду. Для нас бригадир хороший, зачем все его ругаете, дядя Вася?
— А зачем мне дожидаться, пока он плохим станет? — отшутился Василий. — Хороший бригадир, а допустил беспорядок! С хорошего спросу еще больше, чем с плохого.
Торжествующая Евфросинья победительницей уселась на воз с семенами.
До полудня все шло хорошо. В специальной рамке, прицепленной к трактору, под стеклом на белом листке были вычерчены маршрут и график работ. Все было указано и предусмотрено: где и на какой скорости вести трактор, где заправляться, где забирать семена.
Мешки с семенами стояли на точно обозначенных местах в концах загонов. Две бочки, наполненные водой, возвышались с обеих сторон поля. Загонки были спланированы так удачно, что повороты получались пологими, почти незаметными. Обе сеялки работали бесперебойно, и половина поля уже лежала засеянная, вся исчерченная такими ровными и точными рядками, словно землю любовно причесали густым гребнем. Евфросинья то и дело поглядывала на часы, чтобы проверить выполнение часового графика, — график был не нарушен. Новенькие часы лучились на солнце, и настроение у нее было превосходное.
«Опять выйду с суточным перевыполнением графика, — думала она. — Прохарченко сказал: «Поработаешь на «старике» с перевыполнением, через неделю пересажу на новый трактор». Воображение рисовало ей те похвалы и восторги, что выпадут в скором времени на ее долю. «И что же это, — скажут, — за девка? Самый молодой тракторист на всей МТС, а от тысячников не отстает. Ни простоев у нее, ни поломок, и что на пахоте, что на севе, что песню спеть, что в кругу заплясать, — во всем эта девка впереди всех! Дать ей самый наилучший трактор за ее заслуги!» Она то запевала обрывки каких-то отчаянно веселых песен, пугая ими грачей, то начинала высчитывать, сколько сэкономила времени на пологих поворотах:
«На поворотах малого радиуса можно сэкономить до двадцати секунд, а за смену я сделаю не менее ста пятидесяти поворотов, итого получается до трех тысяч секунд. Значит, около часа экономии на одних поворотах. На целый час обгоню свой график».
Слаженность и четкость работы увлекли не только ее, но и Ленечку, и Веру, стоявших у сеялок. Вера склонна была простить Евфросинье даже акты и скандал на семенном складе: «Евфросинья не только на язык, но и на работу злая. Оглянуться не успели, как полполя засеяли».
Вдруг мерный рокот стал перебиваться. Казалось, машина захлебывается. Агрегат пошел медленнее.
— Не тянет. Мощность упала, — сказала Евфросинья и успокоила помощников: — Сейчас я его двину! Он у меня долго не простоит.
Трактор действительно снова пошел нормально, но через четверть часа совсем застопорил.
Евфросинья лихо соскочила на землю.
— Сейчас дойму старика, сейчас будет порядок! – Она возилась у машины — лазила и под нее и на нее, а трактор не двигался.
— Вызови ремонтную летучку! — посоветовала Вера. — Вот еще! — сказала Евфросинья. — Сама слажу. – Вызвать ремонтную летучку она не могла. Не дальше, как вчера вечером, на собрании в МТС она во всеуслышание похвалялась перед трактористами и ремонтниками:
— У какого тракториста голова на плечах, тому летучка не нужна, тот сам машину понимает. Я без летучки обходилась и впредь обойдусь.
— Ой, не зарекайся, не обойдешься, — сказал ей Витя-диспетчер.
— Обойдусь.
— Хвастаешь! Не обойдешься! — подзадорили трактористы.
— Обойдусь!
— Поживем, увидим!
— Вот и увидите!
— Видали одну такую!
— Таких, как я, еще не видывали!
Разговор произошел не раньше, не позже, а, как назло, вчера вечером. Трактористы были зубастые ребята и не упустили бы случая посмеяться над хвастливой и злой на язык Евфросиньей. Она знала это и согласилась бы скорее живой лечь под трактор, чем вызвать летучку.
«Настю бы мне!.. — думала она. — Один выход — Настю!» Но Настя ночью подменяла заболевшего тракториста и с утра, обеспечив бригаду всем необходимым, ушла спать. До села было пять километров.
— Вера, Ленечка, бегите бегом за Настей.
Петр в полдень ехал в поле с конной сеялкой, проездом завернул посмотреть, как идет тракторный сев, и не узнал жены. С ног до головы выпачканная землей, керосином, автолом, жалкая и растрепанная, она в полном одиночестве сидела на земле возле неподвижного трактора. Пестрая косынка, обычно кокетливо повязанная, теперь плачевно болталась где-то между затылком и плечами. Тугие кудряшки растрепались, торчали штопорами на макушке — Евфросиньины волосы обладали редкой способностью стоять вертикально. Поле было пустынно, и только унылая фигура Евфросиньи да молчаливый трактор возвышались на ровной поверхности.
Увидев Петра, Евфросинья отвернулась. Утром она составила на него акт за десятиминутный простой, а теперь она простаивала уже полчаса. Она представила себя на месте Петра и услышала все те злорадные и язвительные слова, которые она наговорила бы ему в отместку за акт, сжалась и втянула голову в плечи. Но Петр не язвил и не злорадствовал:
— Ты чего? Чего у тебя?
От его участливого тона ей стало совсем плохо.
Она убрала с глаз кудряшки, причем на лбу осталась длинная грязная полоса, глотнула что-то и кивком головы указала на трактор:
— Пойдет, пойдет, да встанет… Пойдет, пойдет, да встанет… — в голосе у нее послышались слезы.
— Летучку вызывала?
— Уехала в другую бригаду, — соврала Евфросинья. — Веру, Ленечку послала за Настей. Да ведь пока дойдут туда да обратно…
Она всхлипнула.
— Эй! — крикнул Петр. — Алексаша, выпрягай коня из сеялки и в момент на деревню за Настей. Скажи, что трактор стоит, а летучки нет. Пускай в этот же момент верхом на поле!
Евфросинья подняла заплаканные глаза:
— Петруня, а как же сеялка?
— Пусть лучше конная сеялка простоит двадцать минут, чем трактор простоит лишний час. А ты тем временем утрись, подбери слюни и попробуй, не торопясь, сама разобраться по порядку. Деталь за деталью.
Он расстелил брезент, и тихая, как тpaвинкa, Евфросинья по его команде покорно и беспрекословно стала разбираться в деталях. Петр с любопытством смотрел на разверзшееся нутро машины. На фоне двигателя переливались и блестели детали из меди и латуни. Трубки из цветного металла были начищены, и щегольские кольцевые полосы были наведены на них — этому щегольству Евфросинью научил Витя-диспетчер. Он сказал ей, что так делается на деталях судовых машин.
— Красиво! — сказал Петр.
Вид этой бесполезной красоты, которой Евфросинья гордилась и хвасталась еще сегодня утром, окончательно вывел ее из равновесия. Сколько было стараний, надежд и радостей — и все зря! Слезы часто закапали на латунь и медь.
— Это ты что ж, вместо автола? — пошутил Петр. — Ну, чего ты ревешь? Бывает и у опытных трактористов. Случается…
Вскоре приехала Настя.
— Поршневые кольца сработались, и свечи забрасываются маслом при снижении оборотов. Этому делу можно помочь.
К довершению всех Евфросиньиных напастей в обед, когда все полеводы собрались на поле, появилась Лена, работавшая агитатором, и принесла боевой листок. Евфросинья смотрела на боевой листок, не чуя в нем лиха: работала она хорошо, а слухи о ее сегодняшних злоключениях еще не успели дойти до МТС, но когда Лена стала вслух читать статью «О том, как трактористы отремонтировали сеялку и бороны для полеводов», Евфросинья окончательно приуныла. Она боялась, что и Вера, и Петр, и другие полеводы после чтения будут ругать ее за то, что она только задирала их да составляла акты, когда портилась конная сеялка. Но заговорили не полеводы, а Настасья:
— Тут мы промахнулись. Акты составляем, а помощи в ремонте не оказываем. Тут нужен двусторонний подход. Если уж мы считаем себя за передовых, то надо и по сознательности тоже быть передовыми.
Вторая половина дня прошла без происшествий. Вечером, после смены, Евфросинья напекла мужу ватрушек и старательно угощала его:
— Ешь, Петруня, а то ты тощать начал! Ведь экая у тебя работа злая — хуже трактористовой.
Она была необыкновенно тиха и услужлива.
Петр поел и улегся спать, а она все ходила по комнате, все заглядывала в его сонное лицо.
Он украдкой наблюдал за ней из-под прикрытых век. В последнее время чаще всего он слышал от нее четыре слова: «Вот еще!» и «Чего еще!»
— К другим мужьям жены ластятся, — говорил он ей. — А ты у меня одно — шипишь, как змея.
Но за сегодняшний вечер она ни разу не сказала ему: «Вот еще!»
«Я тебя доконаю, — и с ожесточением, и с насмешкой, и с любовью думал он. — Я из тебя сделаю человека».
— Фросюшка, — произнес он притворно сонным голосом, — забыл тебе сказать. В Угрень в магазин велосипеды привезли. Покупай, уж если тебе больно хочется.
Каждое слово в этой как будто бы ленивой фразе было обдумано и рассчитано.
Спор из-за велосипеда шел между ними вторую неделю. Петр хотел подкопить еще денег на мотоцикл, а Ефросинье не терпелось кататься на велосипеде. Теперь Петр убедился, что правильный подход к жене найден, и решил продолжать в том же духе и рано или поздно доконать Евфросинью своим благородством.
— Катайся, я не возражаю, — продолжал он. — Съезди в воскресенье в Угрень и выбери, который тебе по вкусу.
Она легла рядом с ним, прильнула к нему и заговорила в самое ухо:
— А ну его, велосипед! Зачем он мне, если, он тебе не по нраву! Купим к осени мотоцикл. И отрез, что привезли из города, тоже мне ни к чему. У меня хватит нарядов, давай тебе пошьем тройку! Брюки широкие, плечи накладные, как нынче шьют по моде. И эти… часы-то, что я купила, возьми тоже себе. У тебя в бригаде тоже почасовой график, тебе тоже надо. Тем более, ты все-таки бригадир. Возьми, будто от меня в подарок.
Она была не корыстна, обладала широкой натурой и, раз уж начав дарить, дарила от чистого сердца.
«Ведь может же быть с ней так, что лучше и придумать нельзя, — думал Петр. — Если б уж она плохая была! Она у меня, может, всех лучше, только озорная! Одолею я ее озорство или нет? Одолею. Только самому надо рассудительностью запастись на двоих. Повзрослеет, дети пойдут — и вовсе будет ладная баба!»
Они долго не спали в этот вечер, а когда часы пробили двенадцать, Евфросинья подняла голову и сказала:
— Гляди, гляди, Петруня, в окно! Наших видать!
Петр увидел за окном в ночной темноте медленное движение далекого огонька.
— Пашут! — сказала Евфросинья и босиком подбежала к окну. — Петруня, а Петруня, а нынче дядя Вася с Валей и с Ефимкиным были на поле. Настя стала Ефимкина ругать за то, что загонки маленькие, а он и говорит: «Чем, говорит, ругать, принимайте нас к себе». А дядя Вася говорит: «Что ж? Мы примем. Пашни, говорит, к пашням, луга к лугам, хозяйство к хозяйству». Петрунь, а Петрунь, а что если всему сельсовету объединиться в один колхоз? Могучий колхоз был бы! А уж загонки бы тогда были — езжай, не хочу. Трактористам-то какое раздолье!
Евфросинья мечтала, а маленький трудолюбивый огонек упорно плыл вперед, пересекая темный квадрат окна.