Серая сырость. У товарной площадки стоит поезд, светясь желтыми прямоугольниками окон. Тусклым массивом за тремя путями — вокзал — темный, пустынный, и поперек путей черные, разборчивые буквы „Бобрики". В зале первого класса — битый мрамор буфетных стоек, навоз, кирпич и глина. На полу, за двойным рядом солдат в шлемах, двадцать три человека.
Керосиновая лампа-молния на опрокинутом ведре светло и весело светит на мусор, на сгорбленные тени в углу, на конвой от стены до стены. На асфальте под дебаркадером топот и шорох многих ног, и говор, и кашель. Сотрясая землю, скатываются с платформы на товарную станцию тяжелые грузовые машины.
Мрак, мгла и темь ночи сереют. Между массивами зданий и коробками вагонов просветы, серые рассветные полосы, и день прибавляется по капле, мешаясь с ночью и разбавляя темную сырую ночь… И пока люди хлопочут у машин и вагонов, над ними встает день тройным рядом светлых облаков и голубым просветом на востоке.
Четыре грузовика и броневик стоят на шоссе и позади вокзала, повернув к темной полосе лесов на горизонте. Тяжелой железной сеткой с берега на берег переброшен над рекой железнодорожный мост. По насыпи рельсы втягиваются в железную сетку моста под зелеными кипящими под ветром камышами.
Утром господин Жиро, генеральный консул Бельгии, осторожно пробирается между рыжих, мокрых, пахнущих мокрой псиной шинелей. Мсье Жиро разминает ноги, дышит бодрящим утренним воздухом и охотно слушает корнета Николая Баскакова. Сначала они упираются в сбившуюся толпу солдат у вагонов, где в щель раздают сухой черный хлеб, паек на сутки. Затем поворачивают назад и выходят на шоссе, где четыре грузовика и броневая машина „Боярин".
— Времени у нас почти сутки. Предполагается небольшая экспедиция за продовольствием в ближайшие селения.
— Почему же не купить здесь же в местечке, скажем, на базаре?
Адъютант коменданта, корнет Баскаков слегка запинается.
— Крестьяне запуганы. Красные продвигаются, приходится покупать на местах. Генеральный консул не возражает, и они возвращаются на перрон. Жиро с грустью указывает на значительные разрушения… В зале первого класса он замечает арестованных и конвоиров.
— Арестованные большевики. В одиннадцать часов заседание полевой военно-судебной комиссии, которая решит…
Господин Жиро рассматривает сидящих и лежащих людей за двойной цепью конвоиров и затем неопределенно вздыхает…
— Жалкие люди.
Мадам Ришар — тихая старушка в старомодной плюшевой мантилье и плоской, похожей на блюдо, шляпе — стоит со своим воспитанником, сыном господина Жиро, у вагона. Поджарый англичанин, в зеленоватых квадратных очках, выходит из вагона, обменивается приветствиями с господином Жиро и рассказывает о преимуществах своего фотографического аппарата. Пока же у окна аппаратной суетливый и задыхающийся от крика генерал Габаев трясет за ворот тужурки кудрявого румяного железнодорожника.
— Маневренный паровоз! Мать твою, маневренный паровоз, прохвост!
Потом с размаху бросает железнодорожника о стену и, успокоившись, спрашивает почти ласково:
— Багажные веревки есть?
— Так точно!
— Повесить! — и убегает, катясь, как шарик, на коротких, шаркающих ножках.
И вот в станционном садике, у фонтана с аистом, двое в стальных шлемах прилаживают петлю. Железнодорожник смотрит на фонтан, на аиста, на петлю, которую прилаживают на перекладине детских качелей. Постепенно румянец на щеках растворяется в нечеловеческой бледности и от висков катятся тяжелые капли.
Через десять минут поджарый англичанин за забором железнодорожного садика аккуратно прилаживает аппаратик на складных журавлиных ногах и делает снимок с детских качелей и трупа, висящего низко над землей, трупа в тужурке железнодорожника. Мадам Ришар смотрит близорукими глазами на детские качели и вдруг теряет зонтик, толкает впереди сына мсье Жиро и уходит, закрывая ему лицо плюшевой мантильей.
Маневренного паровоза все-таки нет.