Молодой генерал, которого увидел на площади в Суассоне Можайский, был Сергей Григорьевич Волконский, дежурный генерал того корпуса, который уже однажды овладел городом 2 февраля 1814 года. 19 февраля того же года русские вновь взяли город, на этот раз без боя — французы оставили Суассон. Генерал Моро согласился на почетную капитуляцию, и марш, который наблюдал Можайский, это и было выступление гарнизона с развернутыми знаменами и оружием в руках. Гарнизон оставил в крепости только артиллерийские снаряды. Крепостные склады были переполнены, и это оказалось весьма кстати, потому что в снарядах у союзников ощущалась острая нужда.
Едва только последний вражеский солдат покинул город, — произошло го, что и потом не раз вызывало удивление Можайского. Тотчас открылись все двери и ставни, улицы наполнились народом. Можно было подумать, что суассонцы ликуют по случаю победы войск союзников. Они действительно радовались тому, что не будет уличной битвы и что город не подвергнется разрушению. Откуда-то появились шумные торговцы и торговки, суассонские дамы устремились на бульвар, где уже прогуливались русские офицеры. Продавцы духов и всяких безделушек атаковали Можайского, на площади у собора открылись кафе, словом, в городе поднялась обычная, нет, не обычная, а какая-то праздничная толкотня, поразившая Можайского. Вечером, пробираясь в оживленной, шумной толпе, он подумал о том, как устали от походов и войн французы, если они могли радоваться тому, что сегодня все кончилось для города благополучно и нынешнюю и будущую ночь они могут не думать о войне, пожарах и разрушениях.
Еще в полдень Волконский представил Можайского командующему корпусом, но старик, измученный быстрыми переходами и взволнованный событиями минувшей ночи, еле стоял на ногах. «Князь выслушает вас», — сказал он, показав на Волконского, и тотчас задремал в кресле, пока ему готовили ночлег в доме, откуда только что уехал генерал Моро.
Волконский позвал Можайского к себе: «Там вдоволь наговоримся. Нынче вы ночуете у меня, хотя спать нам не придется».
Когда Можайский вошел к Волконскому, общество было уже в сборе: на диванах, на стульях теснились гости, молодежь нисколько не чинилась в присутствии молодого генерала. Офицеры были возбуждены удачей, напряжение минувшей ночи разрешилось безудержным весельем. Отдали должное подарку виноторговца — хозяина дома, где остановился Волконский, пожелавшего удивить русских офицеров своим искусством. Опасность миновала, суассонский гарнизон удалился из города, и всем хотелось узнать от Волконского подробности переговоров с генералом Моро.
— Вы, капитан, — обращаясь к Можайскому, начал Волконский, — разумеется, не могли знать событий, которые предшествовали нашей нынешней удаче, поэтому я начну сначала… Генерал Моро получил от самого Наполеона приказ защищать Суассон до последнего человека. А нам город и крепость были нужны потому, что здесь решалась участь силезской армии Блюхера. Наполеон теснил ее, готовясь прижать к реке Энне, а единственный мост у Суассона был в руках Моро… Ночью пошел ливень, наши гренадеры, воспользовавшись непогодой, с налета захватили предмостное укрепление. Дело решалось минутами. К семи часам утра к нам подоспела подмога — с севера подошел прусский корпус Бюлова. Мы приказали нашим песенникам петь, музыкантам играть…
— Мы слышали песни и музыку, — вырвалось у Можайского.
— Пели, играли для того, чтобы заглушить гром пушек наполеоновской армии, она была близко и теснила Блюхера. В девять утра я с полковником прусских войск прибыл к генералу Моро для переговоров: «Генерал, к чему проливать кровь, вас окружает многочисленное войско генералов Строганова, Воронцова, Винцегероде и Бюлова. Судьба Суассона решена. Мы предлагаем вам почетную сдачу. Ваши войска оставят Суассон с развернутыми знаменами, музыкой и в строю…» — «А мои пушки?» — Полковник, что был со мной, было уперся: о пушках не было речи. «Чёрт возьми, — говорю я ему по-немецки, — мы дадим еще шесть французских пушек в придачу, лишь бы он убирался поскорее». Затем я говорю генералу Моро: «Мы получили приказ в случае вашего отказа начать штурм. Ваш ответ, генерал?» — «А пушки?» — Тут мы с пруссаком делаем вид, что советуемся, и, наконец, я говорю: «Разумеется, пушки сопутствуют храброму гарнизону». И через двадцать минут отряд генерала Моро с музыкой, знаменами, пушками выступает из Суассона, наши гусары входят в город, егеря занимают мост через реку Энн, а казаки устремляются навстречу отступающей армии Блюхера с радостной вестью, что мост в наших руках и расстроенная армия Блюхера может переправляться через Энн. Так западня, ловко придуманная Бонапартом, расстроилась, и все это не стоило жизни ни одному нашему солдату!
Тут все единодушно выпили за удачу парламентера.
— Не хотел бы я быть на месте генерала Моро — погубить отлично задуманный план императора, ему это будет стоить эполет! — Волконский понизил голос, отчего все притихли. — Все устроилось не только благодаря удаче парламентеров и глупости Моро, выручил нас поистине суворовский марш наших богатырей, которые, повернув от Реймса, меньше чем в три дня воротились к Суассону и подоспели, прежде чем здесь появились расстроенные части армии Блюхера… А «благодарные» союзники наши — пруссаки — опять будут говорить, что все устроилось бы превосходно и без нас, русских, и что мы помешали им наголову разбить Наполеона.
Тут раздался такой хохот, что задрожали стекла. Затем разговор пошел о другом, о штабных новостях, о том, что творится в главной квартире. Можайского заставили на память прочитать язвительную басню поэта-воина Дениса Давыдова «Река и зеркало», кончающуюся такой моралью:
…Монарха речь сия так сильно убедила,
Что он велел ему и жизнь и волю дать…
Постойте, виноват! — велел в Сибирь сослать,
А то бы баснь сия на сказку походила.
Вся суть была не в басне, а в последних двух строках, которые были встречены не очень лестным для «монарха» смехом. Но вино в бутылках иссякло, и гостеприимный хозяин Волконский вдруг стал серьезен и напомнил, что вряд ли кому придется спать нынче ночью в ожидании переправы отступающих частей армии Блюхера. Все поднялись, Волконский снова предупредил Можайского, что он ночует у него и им предстоит разговор, касающийся поездки капитана в Суассон. Но когда они остались наедине, разговор начался не с поручения, возложенного в главной квартире на Можайского.
— Нам случалось встречаться в Петербурге, в великой ложе Астреи… вам вручали диплом в ложу «избранного Михаила». Я участвовал в этой церемонии. Однако после того мне не приходилось видеть вас на сборищах… — Волконский наклонился и посмотрел в глаза Можайскому, — вы уехали из Петербурга или были другие причины, отчего вы не бывали на собраниях ложи?..
Можайский не ожидал вопроса и отвечал не сразу.
— Я не вынуждаю вас к ответу, хотя главный мастер ложи называл мне ваше имя в числе тех, которые охладели к своим обязанностям и как бы отпали от ложи. Льщу себя надеждой, что вы удостоите меня своим доверием.
Двадцатишестилетний генерал обращался к двадцативосьмилетнему капитану, стараясь дать понять, что разговор идет не между генералом и капитаном, а между двумя членами масонской ложи «избранного Михаила». Расстояние между князем Волконским, генералом, близким человеком князя Петра Михайловича Волконского, — начальником штаба его величества (жена которого приходилась сестрой Сергею Волконскому), и капитаном Можайским было очень велико. Но сейчас оно как бы исчезло, и Можайский отвечал без стеснения, отвечал то, что было на душе и что он давно хотел сказать «братьям старших степеней» — масонам.
— Может быть, то, что я скажу вам, заставит вас дурно думать обо мне, но скрывать правду я считаю бесчестным. Позвольте начать с того, что привело меня в ложу…
Волконский усадил Можайского рядом с собой на диван и приготовился слушать.
— Начну с отдаленного времени. Отец мой, хоть и не был масоном, но считал себя другом всеми уважаемых масонов московских. Особенно близок он был к Максиму Ивановичу Невзорову, которого многие называли светочем справедливости. Отец почитал его за гражданское мужество в перенесенных Невзоровым испытаниях. От отца я слышал подробности допроса Невзорова извергом Шешковским. Я был внимательным читателем его журнала «Друг юношества». Читал я и размышления Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова. Он поразил меня дерзновенными мыслями о государстве. Однажды о трактате, написанном одной высокой духовной особой, он сказал так: «Мне надоело читать трактаты, написанные ради того, чтобы доказать существование бога! Берутся объяснять предвечные тайны, а на самом деле оправдывают существование зла!»… Такие речи находили отклик в моем сердце, и я думал, ежели Мамонов — масон, то для меня великая честь быть с ним в одной ложе. Вот отчего я вступил в ложу Астреи, но, пробыв в ней более года, откровенно скажу, испытал смущение… Я не нашел у масонов того, чего искал. Первое, что услыхал я из уст ритора, было: «Масон должен быть покорным и верным подданным своему государю». А ежели государь тиран? Для чего же проповедывать покорность венценосцу, недостойному управлять отечеством? Можно ли говорить о добродетелях, призывать к целомудрию и великодушным поступкам и лобызать стопы тирана? Да могут ли быть добродетельными действительные тайные советники — «братья старших степеней», нажившие дворцы и поместья казнокрадством и взятками?
Волконский молчал… Не то, чтобы его смутили дерзкие речи Можайского, вернее всего, что он сам не раз размышлял о том же.
— В ваших словах много правды, — наконец сказал он, — я и сам вижу, что наша ложа Астрея стала прибежищем многих недостойных людей. Но не все ложи таковы. Наши собратья франкмасоны в «исповеданьи веры» призывают людей, одаренных храбростью и чувством чести, вооружиться и восстать против недостойных узурпаторов, а если понадобится, то… умертвить их…
Была тишина. Чуть слышно дребезжали стекла, откуда-то издали слышался грохот колес, двигались обозы, слышалось понукание, фырканье коней и порой рев ослов.
— Однако франкмасоны ни слова не говорят о простолюдинах, о работниках, о крепостных людях. Они считают, что государь просвещенный должен повелевать своими подданными. Руссо думал иначе… Да не один Руссо. Истинные республиканцы открыто говорят, что короли не нужны, что гражданские добродетели, вольность, процветание наук и искусств могут быть только в республике.
— Не стану с вами спорить… — тихо произнес Волконский, — но не потому, что я мыслю так же, как вы… Вижу, что все сказанное вами есть твердое ваше убеждение и поколебать его я не в силах. Но вот что удивительно, — мы начинаем с масонства, а кончаем проповедью революции. Так и безумный Мамонов, который нынче носится с мыслью о тайном политическом обществе. И странно, с ним заодно такой достойный человек, как Михаил Федорович Орлов. Но оставим это…
Волконский встал, подошел к окну. Несколько мгновений он стоял неподвижно, потом вдруг повернулся к Можайскому.
— Благоволите рассказать мне, в чем состоит данное вам поручение.
Выслушав Можайского, Волконский с некоторым раздражением покачал головой:
— Генерал-лейтенант Чернышев имеет намерение и здесь присвоить себе чужие лавры. Если судить по чести, истинный герой, взорвавший под огнем неприятеля ворота крепости, — капитан Горский, ныне командир десятой артиллерийской бригады. Он заслужил георгиевский крест и производство в следующий чин. Я вручу вам рапорт командира корпуса Петру Михайловичу Волконскому для доклада его величеству и прошу от себя рассказать Петру Михайловичу, как было дело. Ежели есть на земле правда, — капитан Горский получит крест и производство… Но каковы нравы, каковы нравы в главной квартире! — с негодованием продолжал Волконский. — Посылать вас, боевого офицера, в Суассон ради того, чтобы дать незаслуженную награду подлецу Чернышеву!
— Князь Сергей Григорьевич, — голос Можайского дрогнул. — Открою вам сокровенное мое желание. Не сочтете ли вы возможным послать с рапортом в штаб его величества одного из ваших офицеров? Я думаю, есть немало таких, которым лестно появиться в главной квартире. Что до меня, то я прошу откомандировать меня на время в артиллерию. Я всегда предпочитал походную жизнь службе в штабе. Воротиться в главную квартиру я успею спустя неделю, другую…
— Не шутите с главной квартирой, — посмеялся Волконский. — Там вас будут считать пропавшим без вести. Я напишу о вас Петру Михайловичу, чтобы он не очень пенял вам за опоздание. Оставайтесь с нами, капитан.
Можайский остался при корпусе. Три недели, проведенные им в передовых частях, были наполнены немаловажными событиями.
Армия Блюхера переправилась через реку Энн и получила возможность привести в порядок расстроенные части.
Однако Блюхер, принявший командование русскими войсками, приказал русским перейти с правого фланга на левый. Расчет его состоял в том, чтобы первый натиск неприятеля приняла на себя не силезская армия, а русские.
Наполеон, разбив отряд под командованием французского эмигранта Сен-При у Реймса, перешел через реку и атаковал корпус Воронцова. Эта небольшая стычка предшествовала сражению у Краона.
Старый знакомый Можайского Михаил Семенович Воронцов оказался в трудном положении, однако на его счастье подоспела подмога — два резервных полка. Атаки французов разбились об упорство русских, занимавших удобную позицию между рекой Энн и глубокими оврагами, не позволявшими французам обойти русские войска.
Можайский участвовал в этом сражении. Обе стороны понесли большие потери. В бою погибли генералы Ланской и Ушаков. Погиб и единственный сын генерала Павла Александровича Строганова. Потрясенный гибелью сына, отец передал командование Воронцову. Так случилось, что Михаил Семенович Воронцов до конца своих дней считался победителем Наполеона у Краона.
Можайский возвратился в главную квартиру, где его не надеялись уже увидеть в живых. Явившись в штаб его величества, он представился Волконскому, но Петру Михайловичу было не до опоздавшего почти на месяц офицера. Именно в те дни решался марш на Париж, который предопределял судьбу Наполеона.