Элена

Ожидая поезда на Монтрё, Элена рассматривала людей на перроне. Отправляясь в путешествие, она всякий раз испытывала одно и то же чувство любопытства и надежды, как бывает, когда сидишь в театре, а занавес должен вот-вот подняться — то же нервозное состояние ожидания.

Она выбирала разных мужчин, с которыми была бы не прочь поболтать, и размышляла о том, отправятся ли они вместе с ней на поезде или они пришли просто кого-то проводить. Желания ее были смутными и поэтичными. Если бы ее спросили напрямик, чего ей хочется, она бы ответила:

— Le merveilleux^[22].

Это был голод, не проистекавший от какой-то определенной части тела. Когда она критиковала одного недавно встреченного писателя, кто-то сказал ей:

— Ты не видишь его таким, каков он на самом деле, ты вообще не видишь никого такими, какие они есть в действительности. Все люди обречены на то, что будут расстраивать тебя, потому что ты ждешь кого-то определенного.

Она жила ожиданием определенного — всякий раз, когда открывалась дверь, всякий раз, собираясь на вечеринку или находясь в окружении многих людей, всякий раз, отправляясь в кафе или театр.

Никто из мужчин, выбранных ею и отнесенных к разряду привлекательных, не сел в поезд. Она принялась за чтение книжки, которую захватила с собой в до-рогу. Это был «Любовник леди Чаттерлей».

Впоследствии она не могла вспомнить о той поездке ничего, кроме навязчивого ощущения физического тепла, как будто она выпила целую бутылку вина годичной выдержки, и гнева по причине обнаружения тайны, которая представлялась ей преступно умалчиваемой от человечества. Прежде всего она поняла, что никогда не переживала ничего из описываемого Лоуренсом, а потом — что как раз этого и жаждет. Однако осознала она и еще кое-что. Что-то создало в ней незыблемую преграду именно этим чувствам, выработало склонность спасаться бегством, стоило ей только пережить что-нибудь сентиментальное или чувственное. Много раз она уже подходила к самому краю, но потом сбегала. В том, что она не познала ни одного из этих переживаний, была исключительно ее собственная вина.

В ней была заключена отторгнутая женщина, героиня книги Лоуренса, женщина, иногда обнажавшаяся в ней и теперь готовая кого-нибудь встретить; она была готова, как будто приняла тысячу ласк.

В Ко с поезда сошла уже другая женщина. Правда, это было не совсем то место, которое она хотела бы видеть исходным пунктом своего путешествия. Ко было отрезанной от внешнего мира верхушкой горы, у подножья которой растекалось Женевское озеро. Была весна, снег начал таять, и пока маленький поезд взбирался по горному склону, Элену раздражал этот черепаший шаг, медлительность швейцарцев, ленивые движения животных и тяжелый, неподвижный пейзаж — и все это именно тогда, когда ее собственное настроение и чувства походили на новорожденные ручьи. Она не хотела задерживаться здесь надолго. Только передохнуть до выхода ее следующей книги.

От станции она направилась к пастушьему домику, напоминавшему избушку из сказки, а женщина, открывшая ей дверь, оказалась вылитой ведьмой. Она уставилась на Элену угольками глаз, подумала и пригласила войти. Элене показалось, что весь дом построен как раз для нее и что двери и мебель меньше обычных. Это не было никакой навязчивой идеей, потому что женщина повернулась к ней и сказала:

— Я подрезала ножки стульям и столам. Вам нравится мой домик? Его зовут Казуца — по-румынски это означает «маленький дом».

Элена споткнулась о груду снегоступов, курток, меховых шапок и палок, валявшихся при входе. Когда-то они выпали из шкафа да так и прописались на полу. На столе стояли тарелки, оставленные там еще с завтрака.

Когда ведьма стала подниматься по лестнице, ее туфли застучали, как деревянные башмаки. Голос у нее был мужской, а над верхней губой залегла тень, смахивавшая на усики мальчика-подростка. Голос был низкий и настойчивый.

Она показала Элене ее комнату. Комната выходила на террасу, разделенную бамбуковыми перегородками и такую же широкую, как сам дом, смотревший на озеро. Скоро Элена уже лежала на солнце, хотя загорать она вообще-то никогда не любила. От этого у нее возбудилось и нагрелось все тело. Иногда она ласкала себя. Потом она закрыла глаза и стала представлять сцены из «Любовника леди Чаттерлей».

В последующие дни она стала предпринимать долгие прогулки. Возвращалась она к завтраку всегда с опозданием. Из-за этого madame Kazimir сердито взирала на нее и молчала, когда накрывала на стол. Каждый день к хозяйке наведывались люди, намеревавшиеся обсудить вопрос денег, которые она задолжала за дом, и грозившие продать его. Было совершенно очевидно, что если она потеряет дом, защищавший ее как щит, ей останется только умереть. Тем не менее она отваживала тех гостей, которые ей не нравились, и отказывала в постое мужчинам.

В конце концов она уступила семье, состоявшей из супружеской пары и маленькой девочки. Они прибыли как-то утром прямо с поезда и были очарованы фантастическим видом Казуцы. Вскоре они уже сидели на террасе по соседству с комнатой Элены и завтракали на солнцепеке.

В один прекрасный день, поднимаясь на задах дома в гору, она повстречала мужа. Тот шел быстро, а когда они поравнялись, улыбнулся ей и промчался дальше, словно его преследовали враги. Чтобы как следует загореть, он снял рубашку и обнажил красивый золотистый торс с рельефом мышц. Лицо его казалось молодым и живым, хотя волосы уже начинали седеть. Глаза его были почти как у нечеловека и напоминали яростным, авторитетным и гипнотизирующе-неподвижным взглядом глаза укротителя зверей. Подобные глаза встречались Элене среди альфонсов из кварталов Монмартра, где они стояли на углах улиц, повязав на шеях пестрые платки.

Если бы не глаза, внешность его можно было бы назвать аристократической, а в движениях ощущалась юношеская невинность. Шел он, слегка покачиваясь, как будто был навеселе. Вся его сила сосредотачивалась во взгляде, который он бросил на Элену, невинно улыбнувшись и пройдя мимо. Она замерла, готовая рассердиться на искренность, читавшуюся в этих глазах. Однако моложавость его взгляда оказалась сильнее мелькнувшей в них угрозы и зародила в Элене чувство, которое она не могла объяснить, но которое заставило ее оглянуться.

Возвратившись в Казуцу, она почувствовала себя отвратительно и захотела уехать. Механизм бегства уже пришел в действие и вынудил ее признать, что приближается некая опасность. Она начала было подумывать о том, чтобы вернуться в Париж, однако осталась.

Внезапно разлаженный рояль, стоявший в гостиной, скрипнул, и из него посыпалась музыка. Ноты, то и дело коробившие слух своей фальшивостью, складывались в аккомпанемент, который можно услышать в захудалых барах. Элена улыбнулась. Незнакомец откровенно забавлялся. Он колдовал над инструментом и заставлял его звучать совершенно отлично от того впечатления, которое оставлял его мещанский вид — это была уже вовсе не та музыка, что до сих пор исполнялась на нем маленькими швейцарскими девочками с длинными косичками.

Дом сразу ожил, и Элене захотелось танцевать. Тут музыка прекратилась, однако успела заставить Элену почувствовать себя механической куклой, заведенной ее нотами. Она в полном одиночестве кружилась по террасе, как волчок. Неожиданно она услышала над самым ухом мужской голос, говоривший:

— Так значит, в доме все-таки есть живая душа!

Он спокойно смотрел на нее через щели в бамбуковой перегородке, и она увидела, что тело его прижимается к жердям, как зверь к клетке.

— Нет желания прогуляться со мной? — спросил он. — В этом месте мертво, как на кладбище. Это дом смерти, и мадам Казимир всех нас делает каменными. Она хочет превратить нас в сталактиты. Свисая с потолка, мы имеем право ронять в ту или иную сталактитовую дырку по капле в час.

Она пошла гулять с соседом. Первое, что он сказал, было:

— Ну вот, вы уходите из дома, чтобы прогуляться и вернуться обратно. Нельзя так поступать. Это одно из серьезнейших преступлений. Я верую в то, что нужно быть мужественной.

— Люди доказывают свою храбрость по-разному, — ответила она. — Я, как правило, поворачиваю обратно, иду домой и пишу книгу, от которой потом страшно тошнит цензуру.

— Это означает использовать талант не по назначению, — сказал он.

— Я пользуюсь своей книгой как динамитом и несу ее туда, где хочу произвести взрыв, и таким образом пробиваю себе путь!

Только она произнесла эти слова, как в горах, там, где строили новую дорогу, послышался взрыв. Они дружно рассмеялись.

— А, так вы писательница, — сказал он. — Ну а я — человек на все руки: художник, писатель, музыкант и скиталец. Жену и ребенка я взял напрокат для камуфляжа. Я был вынужден одолжить у приятеля его паспорт, а ему пришлось одолжить мне свою супругу и малыша. Без них я бы здесь не очутился. Я обладаю даром возбуждать французскую полицию. И вовсе не потому, что я укокошил мою жену-партнершу, хотя сделать это стоило уже за одно то, что она меня провоцировала. Подобно многим революционерам слова я выступал со слишком многочисленными и слишком громкими речами в том самом кафе, где одним из моих самых рьяных слушателей был одетый в штатское детектив. Как он слушал! Я всегда выступаю с самыми сильными речами, когда пьян.

— Вы никогда меня не слышали, — продолжал он. — Вы не ходите в кафе. Самая привлекательная женщина та, которую не встретишь в толкотне кафеен, когда она тебе понадобилась, ее нужно искать и находить под покровами ее рассказов.

Продолжая говорить, он ни на мгновение не сводил с нее улыбающихся глаз. Эти глаза приковывали Элену своим точным знанием о ее стремлении исчезнуть и действовали как катализатор. Они пригвождали ее к месту, а ветер между тем раздувал юбку, как будто то была юбка танцовщицы, и овевал ее ноги, отчего возникало впечатление, что женщина вот-вот улетит. Он знал о ее способности становиться невидимой. Однако он был сильнее ее и заставлял оставаться, пока ему этого хотелось. Освободилась она лишь тогда, когда он отвернулся. Но ускользнуть от него она не могла по-прежнему.

После трех часов прогулки они легли на груду еловых иголок недалеко от горной избушки. До них доносились звуки механического клавесина.

Он улыбнулся спутнице и сказал:

— Вот было бы замечательно провести здесь несколько дней! Вы бы не отказались?

Он не мешал ей спокойно курить, лежа на еловых иголках. Она не отвечала и только улыбалась.

Потом они вошли в горную избушку, где он заказал обед и комнату. Еду надлежало подать прямо в комнату. Вел он себя невозмутимо, и его распоряжения не оставляли места возражениям. Его решительность в мелочах убеждала Элену в том, что не позволит он остановить себя и тогда, когда речь зайдет о важных вопросах.

Она не испытывала ни малейшего желания повернуться и покинуть его. Она ощущала растущее возбуждение, понимая, что вот-вот должна пережить нечто, что совершеннейшим образом изменит ее существование и поставит в полную зависимость от незнакомого человека. Они даже не знали имен друг друга. Когда он взглянул на нее, она почувствовала себя уже голой и беззащитной, а когда они стали подниматься по лестнице, Элена задрожала.

Когда они переступили порог комнаты с огромной резной кроватью, Элена сначала прошла на балкон. Мужчина последовал за ней. Она почувствовала, что его первая попытка сближения будет такой, что от нее окажется невозможно уклониться. Она ждала. Однако то, что произошло дальше, обмануло все ее ожидания.

Мешкала не она, мешкал он, чья сила воли привела ее сюда. Он вдруг размяк, смутился и утерял всякую решительность, стоя перед ней и бормоча с обезоруживающей улыбкой:

— Вы понимаете, что вы — моя первая настоящая женщина, женщина, которую я могу полюбить? Я вынудил вас сюда прийти. Теперь я хочу удостовериться в том, что вы не откажетесь здесь остаться. Я…

Это признание своей слабости наполнило Элену неведомой ей нежностью. Он овладел собой перед ней и перед той мечтой, которая возникла между ними. Нежность переполнила Элену, и она первой подошла и поцеловала его.

Он взял ее за груди и тоже поцеловал. Она почувствовала его зубы. Он поцеловал ее в шею, туда, где пульсировала жилка, а потом, обхватив ладонями голову, словно хотел оторвать ее от тела, поцеловал в горло. Она зашаталась от желания, чтобы он взял ее полностью. Продолжая целовать, он раздел ее. Одежда падала на пол, а они все стояли и целовались. Не глядя на Элену, он перенес ее на постель, покрывая поцелуями лицо, волосы и шею.

Ласки у него были как у дикого зверя, то нежные и робкие, а то яростные, как выражение его глаз. Было что-то животное в его руках, ласкавших все ее тело, хватавших за лоно и волосы, которые он словно хотел оторвать, как если бы под его пальцами была земля и трава.

Когда она прикрыла глаза, у нее возникло ощущение, что у него множество рук, которые трогают ее всюду, и ртов, так торопливо целующих ее в то время, как по-волчьи острые зубы впиваются в самые мясистые части тела. Он лежал на ней совершенно голый. Она упивалась его весом, упивалась тем, что он сминал ее. Она хотела ощущать его тело в полный рост. Иногда она вздрагивала всем телом. Он нашептывал ей, чтобы она подняла ноги и дотронулась коленями до подбородка, чего она никогда прежде не делала. Он шептал, чтобы она легла на него животом, и ласкал ей спину. Лежа на спине и выжидая, он все время оставался в ней.

Вскоре она отстранилась и стала полулежа замутненным взором из-под спутавшихся волос рассматривать его. Она легла на него так, чтобы ее губы пришлись против члена и обцеловала его вокруг. Он вздыхал, а член при каждом поцелуе вздрагивал. Он положил руку ей на голову и надавил, так что член вошел в рот. Он продолжал держать ее так, пока она двигалась вверх-вниз по стволу, чтобы в конце концов упасть лицом ему на живот со вздохом невыносимого желания и привкусом семени во рту.

Она не могла смотреть на него так же, как смотрел на нее он. Ее глаза заволокло от возбуждения. Стоило ей только на него взглянуть, как она начинала трогать его и ласкать руками, губами или всем телом. Она с животным наслаждением терлась об него. Потом легла рядом и стала водить кончиком пальца по линиям его рта, словно хотела создать рот заново, как слепой, пытающийся признать человека по форме губ, носа или глаз. Слепой, который хочет прочувствовать его кожу, длину волос и то, как они растут за ушами. Она проделывала это легкими движениями, а потом вдруг сделалась грубой и впилась в него пальцами, будто желая убедиться в реальности его существования.

Эти чувства, обуявшие два тела, которые вот-вот должны были, открыть друг друга, постепенно уснули под наркозом столь многих прикосновений. Движения стали медленными и сонными, руки отяжелели, а рот мужчины оставался приоткрытым.

Элена истекала влагой. Он проник в нее. Он положил ее на себя, ноги к ногам, чтобы видеть, как он входит и выходит из нее, и чтобы она видела его. Они наблюдали за тем, как их тела движутся в едином ритме навстречу оргазму. Он ждал ее и следил за ее движениями.

Она не стала двигаться быстрее, и тогда он переложил ее на спину и склонился над ней. Его толчки сделались яростнее. Член проникал в нее на всю длину и выскальзывал обратно. Она ощущала, как в ней пробуждаются новые клетки, новые пальцы и новые рты, принимавшие его и двигавшиеся ритмично вместе с ним. Она возбуждалась все сильнее и сильнее, как будто его толчки зарождали в ней неведомые доселе чувства. Она задвигалась быстрее, торопя оргазм, и когда он это увидел, то подстроился под нее и попытался словами, руками и, наконец, ртом сделать так, чтобы она кончила вместе с ним. Их языки сталкивались в такт с половыми органами, и оргазм от ее рта передался влагалищу, заставив Элену одновременно застонать, зарыдать и засмеяться от счастья за свое тело.

Когда она возвратилась в Казуцу, мадам Казимир отказалась разговаривать с ней. Она ходила и молчала, однако недовольство ее было настолько очевидно, что чувствовалось во всем доме.

Элена отложила возвращение в Париж. Пьер не мог вернуться. Они встречались каждый день, а несколько раз провели вдали от Казуцы всю ночь. Так продолжалось десять дней, пока побеседовать к ним не приехала одна женщина. Она появилась вечером, когда ни Элены, ни Пьера дома не оказалось, так что говорить ей пришлось с его женой. Беседа их проходила при закрытых на замок дверях. Мадам Казимир пыталась подслушать, о чем идет речь, однако они заметили ее через одно из окошек.

Женщина была русская и необыкновенно хороша собой, с темно-синими глазами и темными волосами, обрамлявшими египетские черты лица. Говорила она немного, однако было видно, что она нервничает. Когда утром Пьер вернулся домой, она еще была там. Он был явно удивлен. Элена ощутила необъяснимый, сковывающий страх и с самого начала стала бояться женщину. Она почувствовала, что их любовь находится под угрозой. Однако когда она встретила Пьера через несколько часов, он объяснил, что это связано с его работой и что женщина приехала сообщить, что ему нужно отправляться дальше. Речь шла о каком-то деле, которое ждало его в Женеве. Из Парижа его вызволили при том условии, что он с этого момента будет исполнять все поручения, которые получит. Он не сказал: «Поехали со мной в Женеву». Она ждала продолжения.

— Сколько тебя не будет?

— Не знаю.

— Тебе придется быть с… — Она не смогла выговорить ее имя.

— Да, она руководитель.

— Пьер, если я тебя больше не увижу, так скажи мне хоть правду.

Однако ни выражение его лица, ни слова, казалось, уже не принадлежат тому человеку, которого она так хорошо знала. Было такое впечатление, что он сказал то, что ему разрешили, и ни на йоту больше. Он утратил весь свой авторитет. Он говорил так, как будто его подслушивали. Элена молчала. Тогда он подошел к ней и сказал:

— Я не люблю и никогда не любил ни одной женщины. Я люблю только свою работу. С тобой я был в опасности. Из-за того, что мы разговаривали друг с другом и были так во многом близки, я задержался и забыл о работе.

Она повторяла эти слова про себя множество раз. Она помнила его лицо, когда он произносил их, помнила глаза, которые перестали видеть только ее, — он стал мужчиной, который подчиняется приказам и равнодушен к страсти и любви.

Пьер, которому более, нежели кому бы то ни было, удалось вывести ее из жизни взаперти и в изоляции, которую она бы наверняка вела, более, чем кто бы то ни было, напугал ее и заставил сомневаться. Она стала еще несчастнее, чем всегда, потому что никогда прежде ей не приходилось быть такой счастливой и с такой полнотой отдаваться чувству.

Она ни секунды не сомневалась в его словах и вовсе не собиралась следовать за ним по пятам. Она уехала из Казуцы раньше него. Сидя в поезде, она вспоминала его лицо, такое открытое и уверенное и вместе с тем такое уязвимое и податливое.

Самым плохим в ее нынешнем положении было то, что теперь она уже не могла втянуться в себя, закрыться от мира снаружи, ослепнуть, оглохнуть и предаваться мечтам, как она делала в детстве. Она боялась, что с ним что-нибудь случится, поскольку жизнь его была полна опасностей. Она понимала, что овладел он не только ее телом, но и разумом. Всякий раз, когда она думала о его коже, о волосах, выгоревших и ставших золотистыми на солнце, о его спокойных зеленых глазах, моргавших лишь в то мгновение, когда он склонялся над ней, чтобы поцеловать сильными губами, ей делалось больно, такую власть имела над ней одна только мысль о нем.

После многих часов мучений, настолько невыносимых, что Элена чуть не сошла с ума, она вдруг странным образом утеряла всякую чувствительность и забылась легким сном. В ней как будто что-то сломалось, и она перестала ощущать как боль, так и радость. Она утратила чувства, и вся поездка представлялась ей теперь нереальной. Ее тело снова было мертво.

После восьмилетней разлуки в Париж вернулся Мигуэль. Вернуться-то он вернулся, однако не принес Элене ни радости, ни развлечения, потому что олицетворял ее первое поражение. Мигуэль был ее первой любовью.

Когда произошла их первая встреча, они были просто двумя детьми, двоюродными братом и сестрой, которые не знали, чем бы заняться во время огромного семейного обеда среди множества дядь и теть. Мигуэль чувствовал магнетическое влечение к Элене, следовал за ней тенью и слушал все, что она говорит, — слова, которые не мог услышать никто, кроме него, потому что голос у нее был очень тоненький.

С того дня он стал писать ей письма и навещал во время школьных каникул. То была романтическая связь, и они использовали друг друга как воплощение тех рассказов, которые в этот период читали. Она была всеми героинями, а он — всеми героями.

Когда они встречались, их окружал фантастический мир и они не могли прикоснуться друг к другу. Они вместе парили над повседневностью, движимые одними и теми же чувствами. Первой познала более глубокие эмоции она.

Они вместе отправились на бал, сами не ведая того, как красиво смотрятся. Посторонние, напротив, это заметили. Элена увидела, что все прочие девушки глазеют на Мигуэля и стараются привлечь его внимание.

Она стала присматриваться к Мигуэлю объективно, без той нежности, которую обычно к нему испытывала. Он стоял несколько в стороне, очень высокий, атлетически сложенный юноша, который двигался легко и элегантно, у которого были мускулы и нервы леопарда, его скользящая походка и постоянная готовность к прыжку. У него были ясные зеленые глаза, а при взгляде на кожу возникало ощущение, словно сквозь нее сияет невидимое солнце, делая Мигуэля похожим на светящееся подводное существо. Губы у него были полные и жадные, а зубы идеальные, как у хищного зверя.

Сам он тоже впервые увидел в Элене незнакомку, увидел, что все мужчины хотят ее, увидел ее вечное беспокойство, ее постоянную готовность двигаться легкими шажками — она была легкомысленная, сильная и чертовски привлекательная. Следовать за ней заставляла всех ее природная мощная чувствительность, нечто живое и земное. В противоположность худенькому облику, двигавшемуся с легкостью тюля, рот ее казался особенно наполненным жизнью.

Этот рот, оказавшийся на лице из другого мира, рот, из которого лился голосок, доходивший до самой души, подействовал на Мигуэля так притягательно, что он не захотел делиться своей партнершей по танцам ни с кем из подходивших юношей. И все же в танце он касался только ее. Глаза Элены заставляли его чувствовать себя оказавшимся в ином мире и парализовали, как наркоз.

Она же, танцуя с ним, напротив, ощущала свое тело. Оно стало живой плотью, воспламенявшейся при каждом движении танца. Она желала быть поглощенной его ртом и отдаться необъяснимому опьянению.

Опьянение Мигуэля было другого качества. Он вел себя так, как будто его соблазнило воображаемое существо или мечта. Чем ближе он к ней подступал, тем отчетливее ощущал окружавшее ее табу и замирал перед ней, как перед иконой. Стоило ему оказаться рядом с ней, и он уже чувствовал себя в некотором роде кастратом.

Когда ее тело отвечало на его близость, он не мог ничего другого, как только повторять ее имя: «Элена!». Тут же его руки, ноги и плоть становились ватными, и он уже не мог танцевать. Произнося ее имя, он думал о своей матери и видел ее такой, какой она была, когда сам он был еще маленьким. Он видел ее женщиной, которая больше всех остальных женщин, огромная, колоссальная и по-матерински разбухшая в своем свободном белом платье. Он видел ее груди, в которых находил себе пропитание и к которым после этого еще долго приникал, пока не достиг возраста, когда начинаешь замечать сумрачную, теплую тайну тела.

Всякий раз, когда он видел больших пышных женщин с раздутыми грудями, похожих на его мать, у него возникало огромное желание сосать и кусать их сильно, до боли, прижиматься к ним лицом так, чтобы уже не мочь вздохнуть, и брать в рот соски. Однако никакого сексуального желания он при этом не испытывал.

Когда он впервые встретил Элену, ей было всего пятнадцать, и груди у нее были маленькие, отчего он взирал на нее несколько снисходительно, потому что она не имела форм его матери. У него никогда не возникало желания раздеть ее, и он никогда не думал о ней, как о женщине. Она была мечтой и напоминала ему образы святых, картинки в книгах, изображающие героинь, и портреты женщин.

Половые органы были только у проституток. Он видел женщин такого рода в далеком детстве, когда братья брали его с собой в бордель. Пока братья спали с проститутками, он ласкал их груди и жадно сосал. Однако того, что находилось у них между ног, он боялся. На его взгляд это походило на большой, влажный и голодный рот, который, как ему казалось, он никогда не сможет насытить. Это заманчивое отверстие с губками, твердевшими от прикосновения к ним, отверстие, из которого, словно слюна из изголодавшегося рта, текла влага, пугало его. Женщины представлялись ему жадными и ненасытными существами, и он чувствовал, что его член исчезнет в них навсегда. У проституток, которых ему довелось повидать, были большие половые отверстия с широкими кожистыми губами и громадные ягодицы.

Где еще он мог удовлетворить свою страсть, как не с мальчиками, у которых не было этих опасных отверстии, с мальчиками, обладавшими такими же органами, как он, и потому не пугавшими его, и чьи желания он мог удовлетворить.

Итак, в тот самый вечер, когда Элена испытала влечение, которое пробуждало в ней его тело, он нашел решение своих проблем, мальчика, который давал бы выход его страсти без запретов, страха и сомнений.

Элена, не знавшая ничего о любви между мальчиками, ушла домой и проплакала всю ночь над его недосягаемостью. Она никогда еще не была такой красивой и чувствовала его любовь и восторг. Почему же он не притронулся к ней? Они сделались очень близки, когда танцевали, однако он нисколько при этом не возбудился. Что бы это могло значить? Что это была за тайна, и почему он ревновал, когда к ней подходили с предложениями другие? Почему он следил за юношами, которые хотели потанцевать с ней? Почему он сам не взял ее даже за руку?

И все же они оба очень много думали друг о друге. Элена значила для Мигуэля больше всех прочих женщин, и его стихи, его изобретения и душа принадлежали ей. Единственное, чего он не мог, так это относиться к ней эротически. Скольких мук она бы избежала, если бы знала об этом! Она была слишком деликатной, чтобы спросить его прямо, а он слишком стеснялся, чтобы заговорить первым.

И вот он был здесь, с прошлым, которое знали все, как бесконечную цепь интриг с мальчиками. Он всегда охотился за чем-нибудь новеньким и всегда был не в состоянии получить удовлетворение — такой же очаровательный, как прежде, и окруженный еще более ощутимым сиянием.

Элена снова почувствовала разделявшую их пропасть. Он не захотел даже взять ее под руку, хотя бы и загоревшую под летним парижским солнцем. Он восхищался ее нарядами, ее кольцами, звонкими браслетами и сандалиями, но не прикасался к ней.

Он ходил на психоанализ к одному знаменитому французскому врачу. Всякий раз, когда он двигался, влюблялся или с кем-то спал, с ним происходили приступы удушья. Ему хотелось изжить свою развратность, однако у него это никак не получалось. Влюбляясь в очередного мальчика, он чувствовал, что совершает преступление. Потом его мучила совесть, и он пытался искупить вину за свой поступок.

Теперь он мог говорить об этом и без стеснения излился перед Эленой. Это ее нисколько не уязвило, но напротив, освободило от собственных комплексов. Не понимая себя, он обременил ее своей холодностью по отношению к женщинам. Он сказал, что дело тут в ее интеллигентности и что интеллигентные женщины, смешивающие литературу и поэзию с любовью, парализуют его. А кроме того, что иногда проступавшее в ней мужское начало и предупредительность его пугали. Тогда она была еще такой юной, что поверила в это и приняла как данное, что стройные, умные и предупредительные женщины не обладают привлекательностью.

Он, например, говорил:

— Если бы ты была просто очень пассивна, делая все, что бы тебе ни сказали, и была очень, очень равнодушной, я, быть может, соблазнился бы тобой. Однако я всегда чувствую, что ты, как вулкан, вот-вот готовый извергнуться, страстный вулкан, и это меня пугает.

Или:

— Если бы ты была просто проституткой и я бы чувствовал, что ты не слишком расчетлива или критична, может быть, я бы тебя и захотел. Однако я всегда чувствую то, как ты на меня смотришь, и понимаю, что ты будешь меня презирать, если я не смогу тебя удовлетворить или вдруг окажусь импотентом.

Бедная Элена годами не обращала внимания на мужчин, которых привлекала. Поскольку Мигуэль был единственным, кого она хотела соблазнить, ей казалось, что только он и может доказать силу ее привлекательности.

Мигуэль познакомил Элену со своим любовником, Доналдом, потому что ему хотелось поболтать и с другим человеком, а не только с психиатром. Увидев Доналда, она сразу же полюбила, как ребенка, как «enfant terrible»^[23], развратного и опытного.

Он был красив, с египетской внешностью и развевающимися волосами, как у долго бегавшего ребенка. Иногда он производил впечатление маленького из-за своих мягких движений, однако когда вставал на ноги, стройный и подтянутый, то казался высоким. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, а говорил он без пауз, как спиритический медиум.

Элена была так им очарована, что стала получать тайное удовлетворение от отношения к нему Мигуэля — поскольку таким образом она как бы тоже оказывалась вместе с ним. Она видела в Доналде женщину, за которой ухаживает Мигуэль, влюбленный в его юношеский шарм, в его длинные ресницы, короткий прямой нос, совершенную форму ушей и сильные мальчишеские руки.

Она видела в Доналде близнеца, который говорил, как она, и использовал ее манеры. Он был одержим теми же словами и чувствами, что и она. Он все время говорил о том, как его поглощает любовь, о самоотречении и о том, чтобы защищать других. Слушать его было для Элены все равно что слушать свой собственный голос. Отдавал ли Мигуэль себе отчет в том, что любит ее близнеца, что Доналд — это Элена в облике мальчика?

Когда они на мгновение оставались сидеть вдвоем за столиком в кафе, их устремленные друг на друга взгляды выражали узнавание. В отсутствии Мигуэля Доналд переставал быть женщиной. Он приосанивался, смотрел ей прямо в глаза и говорил о том, какую поведет насыщенную и захватывающую жизнь, и что Мигуэль отнюдь не тот отец, который ему нужен — Мигуэль слишком юн для этого, такой же ребенок, как и он сам. Мигуэль мог бы найти для них рай, пляж, на котором они день и ночь без помех занимались бы любовью, рай ласк и обожания. Он же искал нечто другое. Ему хотелось испытать любовь, которая была бы адом, где нашлось бы место страданиям и сопротивлению. Он хотел быть Дон-Кихотом, который низвергает чудовищ и побеждает врагов.

Когда он заводил речь о Мигуэле, на лице его возникало то же выражение, которое появляется на лице женщины, соблазнившей мужчину, выражение тщеславного удовлетворения. Торжествующая, неуправляемая душа радуется своей силе.

Всякий раз, когда Мигуэль оставлял их на мгновение одних, они чувствовали возникающую между ними очень прочную связь, злой женский заговор, цель которого — соблазнить Мигуэля и принести его в жертву.

С дьявольскими искорками в глазах Доналд говорил ей:

— Беседа — это своего рода совокупление. Мы оба путешествуем по головокружительному миру эротики. Через тебя я познаю красоту, потому что твоя улыбка, как колдовской напиток.

Мигуэль возвращался к ним. Почему ему все не сиделось? Он уходил купить сигарет, возвращался и снова уходил за чем-нибудь еще. Каждый раз возвращаясь назад, он видел, что Доналд снова преображается в привлекательную женщину. Элена видела, что они ласкают друг друга взглядами и трутся под столом коленями.

Между ними была такая сильная любовь, что она чувствовала себя втянутой в нее. Она видела, как женственное тело Доналда открывается, как подобно цветку распускается его лицо с помутневшим от жажды взором и влажными губами. Когда она оказывалась свидетельницей чувств, в другое время скрытых, у нее возникало ощущение вторжения в чувственную жизнь другого человека. Это было своеобразным переходом границы.

— Вы абсолютно похожи, — говорил Мигуэль.

— Но только Доналд откровеннее, — замечала Элена и думала о том, с какой легкостью тот показывает, что не любит одного лишь Мигуэля. Сама бы она скрыла подобное из опасения уязвить партнера.

— Да просто его любовь не так уж серьезна, — объяснял Мигуэль. — Его больше занимает он сам.

Волна тепла разрушила запрет, существовавший между Доналдом, Эленой и Мигуэлем. Теперь они все втроем переживали общую любовь, которая связывала их и укреплялась узами, соединявшими их вместе.

Она могла рассматривать красивый облик Доналда с узкой талией, с прямыми, как на египетских фресках, плечами и грациозными движениями глазами Мигуэля. Лицо его выражало такую страстность, что напоминало эксгибициониста, настолько открыто показывал он свои чувства.

Проведя вторую половину дня с Мигуэлем, Доналд шел к Элене. С ней он ощущал, как к нему возвращаются мужество и сила. Она чувствовала это и говорила: Доналд, я отдаю тебе мужскую часть моей души.

С ней он был подтянут, тверд, откровенен, серьезен и воплощал совершенное единство двух полов.

Однако Мигуэль этого не видел и продолжал обращаться с ним как с женщиной. Когда они были вместе с Мигуэлем, тело Доналда размягчалось, он начинал покачивать бедрами, а на лице появлялось выражение дешевой актриски, которая опускает глазки, когда ей протягивают букет цветов. Он порхал, надувал губки, как будто ему нужно было рассыпать вокруг себя поцелуи, и становился пародией на настоящую женщину, которая умеет быть одновременно сдержанной и соблазнительной. И как только мужчине удавалось так походить на женщин и вместе с тем не желать иметь с ними ничего общего?

Одновременно Доналда злило, что его воспринимают как женщину.

— Он совершенно не видит во мне мужского начала, — жаловался он. — Он берет меня сзади, он содомирует меня и обращается как с женщиной, хотя я ненавижу его за это. Кончится тем, что он сделает из меня настоящего педика. Я вовсе этого не хочу. Мне нужно помешать стать женщиной. А он обращается со мной жестоко, по-мужицки. Я провоцирую его, а он заваливает меня на живот и имеет, как шлюху.

— С тобой впервые обращаются как с женщиной?

— Да, раньше я только лизал. Ничего подобного тогда не было — я вставал на колени перед мужчиной, которого любил, и сосал его член.

Она посмотрела на его детский рот, сомневаясь, что в нем могло хватить места. Она помнила ту ночь, когда ласки Пьера так возбудили ее, что она взяла в руку его член и волосатую мошонку. Она сделалась столь жадной, что захотела облизать их, чего никогда прежде не делала, однако он не позволил, поскольку ему так нравилось быть внутри нее, что он решил вообще из нее не выниматься.

Теперь она слишком живо представила себе огромный пенис — светловолосый член Мигуэля, быть может, вставленный в маленький рот Доналда. Ее соски от этой мысли затвердели, и она отвернулась.

— Он занимается со мной любовью весь день, перед зеркалами, на полу ванной комнаты, ногой не позволяя двери закрыться, — и на ковре. Он ненасытен и презирает во мне все мужское. Когда он видит мой член, который на самом деле больше и красивее, чем у него, — это сущая правда, — он не обращает на него ни малейшего внимания. Он берет меня сзади, насилует, как если бы я был женщиной, а член мой висит и болтается. Он знать не хочет о моих мужских достоинствах и не удовлетворяет меня.

— Это очень похоже на любовь между женщинами, — сказала она. — В ней тоже отсутствует удовлетворение.

Однажды вечером Мигуэль попросил ее зайти к нему в комнату. Стуча в дверь, Элена слышала шлепки. Она уже собиралась уйти, когда на пороге появился Мигуэль и сказал:

— Входи, входи.

Однако лицо его было искажено, глаза налиты кровью, волосы спутаны, а губы распухли от поцелуев.

— Я зайду попозже, — сказала она.

— Нет, давай сейчас. Ты можешь пока посидеть в ванной, Доналд скоро уйдет.

Он хотел, чтобы она была рядом! Он мог бы запросто отослать ее восвояси. Вместо этого он провел ее через маленькое entre в ванную комнату, примыкавшую к спальне, и оставил там смеяться. Дверь он не закрыл, так что Элена могла слышать, как они стонут и тяжело дышат. Казалось, они борются во мраке комнаты. Кровать ритмично поскрипывала, и Элена слышала голос Доналда, говорившего:

— М-м, мне больно.

Но Мигуэль стонал, и ему пришлось повторить:

— Больно.

Они продолжали стонать, кровать скрипела все быстрее, и вопреки тому, что Доналд говорил Элене, она слышала, как он кричит от возбуждения. Потом он сказал:

— Ты меня душишь.

Происходившее в темноте комнаты оказало на Элену своеобразное воздействие. Она чувствовала, что часть ее естества участвует в этом и что Мигуэль любит ее как женщину в мальчишеском теле Доналда.

Это повлияло на нее так сильно, что она, чтобы отвлечь свое внимание, вынула из сумочки письмо, которое, уходя, захватила с собой, но не успела прочитать.

Вскрыв его, она оказалась потрясена.

«Моя прекрасная, легкомысленная Элена, я вернулся в Париж ради тебя. Я пытался забыть тебя, но так и не смог. Отдавшись мне полностью, ты овладела мной. Хочешь ли ты меня увидеть? Ведь ты не отдалилась от меня совершенно? Я заслуживаю такой участи, но не делай этого, ибо тогда ты убьешь глубокую любовь, более сильную, чем когда бы то ни было, потому что мне пришлось с ней бороться. Я в Париже…»

Она вскочила, выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь. Когда она добралась до гостиницы Пьера, он был там и ждал ее, теряя терпение. Света он включать не стал. Он словно хотел встретить ее в темноте, чтобы тем лучше ощутить ее кожу, ее тело и лоно.

Разлука сделала их движения лихорадочными. Вопреки ярости, она не смогла испытать оргазм. В глубине ее души по-прежнему сидел страх, и она не смела отдаться. Близость Элены настолько возбудила Пьера, что он оказался не в состоянии сдержаться и подождать ее. Он знал ее так хорошо, что осознавал причину этой незаметной сдержанности. В свое время он уязвил ее и уничтожил веру в их любовь.

Она откинулась на спину, утомленная страстью и ласками, но не удовлетворенная. Пьер склонился над ней и нежно сказал:

— Я заслужил это. Ты прячешься, хотя и хочешь быть со мной. Возможно, я утерял тебя навсегда.

— Нет, — ответила она. — Наберись терпенья и дай мне время вновь поверить в тебя.

Перед тем, как ей уйти, он попытался еще раз овладеть ею. И снова почувствовал, что она закрывается, она, кончившая вместе с ним в самый первый раз, когда он прикоснулся к ней. Он склонил голову и сел на край постели, расстроенный, ощущая полный провал.

— Ты ведь придешь ко мне завтра? Что мне сделать, чтобы ты поверила мне?

В стране он оказался без документов и рисковал быть арестованным. Чтобы он почувствовал себя в большей безопасности, Элена спрятала его в квартире одного из своих друзей, который находился в отъезде. Теперь они виделись каждый день. Ему нравилось, что она приходит в сумерках и они могут почувствовать друг друга раньше, чем увидеть. Они трогали тела, как слепые, надолго задерживаясь в теплых отверстиях и лаская всякий раз одни и те же местечки. Кончиками пальцев они изучили, где кожа наиболее горячая и чувствительная, а где грубее от воздействия воздуха. Где найти пульсирующую жилку на шее и где дрожат нервы, когда руки приближаются к пламени между ног.

Его руки узнали ее пухленькие плечи, столь неожиданные, если учесть хрупкость ее тела. Они знали ее упругие груди и чувствительные волоски под мышками, которые он попросил ее больше не сбривать. Она была очень тонкой в талии, и его руки любили изгиб бедер в том месте, где они расширялись в форме кувшина. Он преданно следовал каждому изгибу, словно хотел овладеть ее телом руками, представляя себе его цвет.

Лишь однажды он увидел ее тело при дневном свете. То было утром в Ко, и он нашел его красивым. Тело было бледным и гладким, как слоновая кость, и золотилось только внизу, на покрытом волосами лобке. Он называл ее лоно «лисичкой», потому что стоило до него дотронуться, как волоски поднимались.

Губы его оказывались в тех же местах, что и руки. Его нос тоже погружался в ее ароматы, словно искал забвения в наркозе этого тела.

В кожных складках между ног у нее скрывалось родимое пятнышко. Иногда, когда его пальцы соскальзывали по ноге под лисью шерстку, он делал вид, что хочет дотронуться именно до него, а вовсе не до половых губок. Ему не везло, если он прикасался к ним вместо родимого пятнышка — касание настолько воздушное, что он замечал быстрое цветочное сокращение, которое вызывали его пальцы, когда лепестки на этом нежном цветке закрывались от возбуждения и он чувствовал их украдкий трепет.

Точно так же он целовал родимое пятнышко вместо лона, которое реагировало на поцелуи рядом, как будто они передавались по коже в клитор, начинавший дрожать с приближением рта. Он зарывался туда лицом, одурманенный запахами сандалового дерева и мидий. Под его ласками один из волосков с лобка оказывался у него во рту, а другой исчезал в постельном белье, где он находил его позже по электрическому блеску. Идя в ванну, Элена тоже иногда обнаруживала волосы с его лобка среди своих. У него они были длиннее, толще и сильнее.

Она позволяла губам и ладоням Пьера находить всевозможные укромные углубления, и склоняла голову, когда он целовал ей шею и поцелуями срывал те слова, которые она не могла произнести. Он словно заранее знал, куда придется ее поцелуй в следующий раз, и какую часть ее тела он должен разогреть. Когда она роняла взгляд на свои ступни, он целовал их, или целовал подмышки, или ниже позвоночника, или в углубление, где волосы на лобке только начинались и росли достаточно рассеянно.

В ожидании ласки Пьер по-кошачьи вытягивал руку. Иногда он запрокидывал голову и закрывал глаза, а она осыпала его поцелуями, которые предшествовали чему-то еще более яростному. Не будучи более в состоянии довольствоваться ее шелковистыми прикосновениями, он открывал глаза и тянулся к ней ртом. Она жадно целовала его губы, как будто то был плод самой жизни.

Когда каждый волосок и каждая пора их тел воспламенялись страстью, они сжимали друг друга в яростных объятиях. Иногда у нее потрескивали кости, когда он приподнимал ей ноги и клал их себе на плечи. Она слышала их поцелуи, когда губы и языки становились влажными, как дождевые капли, а рты казались теплыми, сочными плодами, сминающимися и растворяющимися. Он слышал издаваемый ею странный, приглушено поющий звук, словно то пела в экстазе экзотическая птица, а она слышала его дыхание, которое становилось все тяжелее по мере того, как в нем росло возбуждение.

В конце концов он начинал дышать, как бык, злобно несущийся вперед, чтобы пронзить тореадора. Но то было пронзание без боли, оно приподнимало ее над постелью, поднимало в воздух ее влагалище, как будто он намеревался пронзать ее тело до тех пор, пока не образуется рана, рана экстаза и страсти, спазмом проносящейся по телу и заставляющей ее со стоном съеживаться, ее, жертву всепобеждающего возбуждения, блаженного беспамятства, которое не могло бы вызвать ни одно лекарство и которое ведомо только двум телам и двум душам, безудержно любящим друг друга.

Пьер, уже в брюках, сидел на краю постели и застегивал ремень. Элена тоже уже успела надеть платье, но по-прежнему обнимала возлюбленного. Он показал ей свой ремень, и она села, чтобы лучше его видеть. Когда-то это был толстый кожаный ремень с серебряной пряжкой. Теперь же он был настолько стерт, что, казалось, вот-вот развалится. Края растрепались, а в том месте, где крепилась пряжка, кожа стала тонкой, как материя.

— Ремень никуда не годен, и это очень жалко, потому что он верой и правдой прослужил мне десять лет, — сказал Пьер и задумчиво посмотрел на него.

Глядя на Пьера, сидящего с расстегнутым ремнем, Элена вспомнила мгновение, предшествующее тому, когда он расстегивался и снимал брюки. Пьер никогда не расстегивал брюк, пока ласка или тесное объятие не возбуждало его настолько, что члену становилось больно под ними.

Перед тем, как он расстегивал брюки и извлекал член, давая ей возможность прикоснуться к нему, всегда возникало секундное напряжение. Несколько раз он позволял ей самой доставать член. Если ей не удавалось достаточно быстро справиться с подштанниками, он делал это сам. Звук расстегивающегося ремня действовал на нее. Для нее это было эротическим мгновением, как для него — когда она снимала трусики или подвязки.

Хотя за минуту до этого ей удалось кончить, она снова возбудилась. Ей захотелось опять расстегнуть пряжку, спустить брюки до пола и прижаться к члену. Появляясь из-под брюк, он всегда указывал на нее, словно моментально узнавал.

Внезапно ей стало больно от сознания того, что ремень так состарился. Она представила себе, как Пьер расстегивает его перед другими женщинами в других местах.

Эта картина крутилась у нее в мозгу, переполняя Элену безнадежной ревностью, и ей захотелось крикнуть: «Да выбрось ты его! По крайней мере перестань его надевать, когда мы вместе. Я подарю тебе другой».

Казалось, он испытывает к ремню те же чувства, что и к своему прошлому, от которого никак не может освободиться. Для Элены ремень символизировал поступки, совершенные Пьером раньше. Она спрашивала себя, не так ли точно обстоит дело и с ласками.

В течение последующих нескольких недель она кончала каждый раз, почти теряя сознание в объятиях Пьера, а однажды даже расплакалась, так велико было ее чувство. Потом она стала подмечать изменения, происходившие в его настроении. Она не задавала ему вопросов, но истолковывала его озабоченное состояние по-своему. Он думал о той политической деятельности, которую забросил ради нее. Быть может, бездействие как раз-таки и мучило его. Ни один мужчина в отличие от женщины не способен жить исключительно ради любви, делать ее содержанием своей жизни и каждый день служить только ей.

Элена же вполне могла жить исключительно ради него и ничего более. Собственно, так и происходило.

Остальное время — когда она не была рядом с ним — Элена воспринимала не совсем отчетливо. Она уносилась куда-то далеко и вновь приходила в себя только у него дома. Когда она занималась еще какими-нибудь повседневными делами, ее мысли о нем путались. Лежа одна в своей постели, она вспоминала выражение его лица, смешинки в уголках глаз, упрямый подбородок, сверкающие зубы и форму губ, когда он выражал страсть словами.

В тот вечер, покоясь в объятиях Пьера, она обратила внимание на его мрачный взгляд и не смогла кончить. Обычно их возбуждение подчинялось одному ритму, так что они чувствовали момент приближения оргазма у партнера. Каким-то непонятным образом им удавалось сдерживать оргазм до того мгновения, когда они оба оказывались готовы его принять. Как правило, поначалу движения их были замедленными, постепенно ускоряясь в такт возбуждению и волнам страсти, пока они не кончали вместе. Когда выпрыскивалось семя, член его трепетал, как трепетала ее матка от толчков, словно языки пламени ласкающих ее изнутри.

Сегодня он ждал ее. Она двигалась в том же ритме, что и он, но не кончила.

— О моя любимая, ну же, давай, я не могу больше ждать, — просил он ее.

Он выпустил в нее семя, лег ей на грудь, не издав ни звука, и так и остался лежать, как будто она сбила его с ног. Ничто не ранило его сильнее, чем когда она не могла ответить на его страсть.

— Ты жестока, — сказал он. — Почему ты сейчас сдерживаешься?

Она хранила молчание. Она была тоже расстроена тем, что беспокойство и сомнение так легко могут помешать ей достичь оргазма, когда сама она того хочет. Будь то даже последний раз в ее жизни, все равно она хочет его испытать. Однако именно из-за того, что она испугалась, не окажется ли этот раз последним, ей не удалось открыться и добиться полного слияния с любимым. Когда они не получали удовлетворения вместе, между ними не возникало никакого единения, их тела не сливались полностью. Она знала, что потом это будет мучить ее, как уже случалось не раз. Она оказывалась неудовлетворенной, а его тело не оставляло в ней ни малейшего следа.

Она вновь захотела увидеть это, увидеть, как он склоняется над ней, увидеть, как выглядят их ноги, когда они заигрывают друг с другом, увидеть, как его член вонзается в нее снова и снова, как он заваливается набок, когда все кончено. Ей вновь захотелось ощутить растущий голод и терзаться желанием уже после того, как он вторгся в нее. Она знала это напряжение, появлявшееся следом за неудовлетворенной страстью, когда нервы еще дрожат, а кровь кипит, готовясь к климаксу, который не наступает. Потом она не могла заснуть. У нее свело ноги и она заерзала, как беспокойный скаковой жеребец. Всю ночь ей мерещились эротические картины.

— О чем ты думаешь? — спросил Пьер, разглядывая ее лицо.

— О том, как жаль, что я уйду без ощущения, что была твоей.

— Тебя беспокоит что-то другое, Элена, что-то, о чем ты думала, когда только пришла, и что я хочу знать.

— Я обеспокоена твоей депрессией и задаюсь вопросом, не скучаешь ли ты по своей прежней деятельности и не желаешь ли снова к ней вернуться.

— Ах вот ты о чем. Ты готовилась к тому, что я снова уеду. Но я этого и в мыслях не держал. Напротив. Я уже поговорил кое с кем из друзей, и они подтвердят, что я вовсе не был активистом, что я всего-навсего салонный революционер. Помнишь героя Гоголя? Человека, день и ночь разглагольствовавшего и ничегошеньки не делавшего. Это я. Я только и делал что говорил. Если это будет доказано, я смогу остаться здесь как свободный человек. Вот за что я борюсь.

Эти слова оказали на нее фантастическое воздействие, такое же сильное, какое оказал на ее чувства страх, помешавший ей кончить. Это испугало Элену. Теперь ей хотелось лечь на Пьера, и чтобы он взял ее. Она знала, что его слов достаточно для того, чтобы освободить ее чувства. Должно быть, он догадался об этом, потому что не переставал ее ласкать, ожидая, когда ощущение от влажной женской кожи вновь разбудит в нем страсть. Гораздо позднее, когда они лежали во тьме, он снова взял ее, и ей пришлось изо всех сил сдерживать подступавший оргазм, чтобы кончить вместе с возлюбленным. Они оба громко стонали, и она плакала от радости.

С той минуты они боролись за свою любовь, стараясь одолеть холод, который поселился в Элене и который язвительное слово или ощущение сомнения могли пробудить и тем самым помешать им удовлетворить друг друга. Пьер сделался одержим этой мыслью. Душевное состояние возлюбленной заботило его теперь сильнее, чем свое собственное. Даже когда они были вместе, он оставался начеку и ждал малейшего намека на то, что это вот-вот произойдет снова. Он выматывал сам себя, ожидая, когда она кончит, и сдерживаясь. Он злился на эту ее нечувствительность, которую она могла вызывать по собственной воле, и начал понимать развратную любовь некоторых мужчин к фригидным женщинам.

Цитадель — неприступная девственность: живущий в нем завоеватель, никогда по-настоящему не принимавший участия в революции, твердо решил добыть эту победу и раз и навсегда сокрушить преграду, которую Элене удалось возвести между ними. Их любовные встречи стали тайной битвой двух воль и приняли форму расставляемых в ряд западней.

Если они ссорились (а ссорились они на предмет ее близких отношений с Мигуэлем и Доналдом, поскольку Пьер говорил, что они занимаются с ней любовью через тела друг друга), он знал, что она из-за него будет сдерживать свой оргазм. Он набрасывался на нее с самыми необузданными ласками. Иногда он бывал груб и обращался с ней, как со шлюхой, которой уже заплатили за покорность. В другой раз он снова старался смягчить ее нежностью, разыгрывал маленького и становился в ее объятиях чуть ли не ребенком.

Он окружил ее атмосферой эротики. Он превратил комнату в благоухающую пещеру, с полом и стенами, покрытыми коврами, и старался через ее любовь вывести Элену к красоте, роскоши и духам. Он покупал эротические книги, и они вместе читали их. То было его последней победой — пробуждение эротической лихорадки, настолько сильной, что Элена не могла противостоять ласкам. Когда они лежали на диване и читали, руки их путешествовали по телам друг друга в поисках тех мест, о которых шла речь в книге. Распаленные описаниями и картинами новых положений, они предавались всевозможным эксцессам и пробовали все формы эротики. Пьер полагал, что пробудил в Элене столь сильную эротическую одержимость, что ей уже не удастся овладеть своими чувствами. И впрямь казалось, что она развращена. Взгляд ее приобрел своеобразный блеск, не имевший ничего общего со светом дня — то были лихорадочно горящие глаза больного туберкулезом. Кроме того, под глазами у нее залегли темные синяки.

Света он больше не гасил, желая видеть, как она кончает, лихорадочно сверкая глазами. Тело ее казалось отяжелевшим. Соски все время оставались твердыми, как будто она не переставая была в состоянии эротического возбуждения. Кожа ее сделалась настолько чувствительной, что стоило Пьеру только дотронуться до нее, как Элена тут же реагировала и по спине ее пробегала дрожь, задевавшая каждый нерв.

Читая новую книгу, они лежали на животе, полностью одетые, и ласкали друг друга. Они целовались над эротическими картинками. Не выпуская губ, они ложились на огромные, выставленные напоказ женские ягодицы, на циркулем раздвинутые ляжки, на мужчин, по-собачьи ползающих на четвереньках с длинными пенисами, почти достающими до пола.

Была там картинка, изображавшая поруганную женщину, у которой в половое отверстие был воткнут толстый кол, выходивший через рот. Это была иллюстрация абсолютного полового удовлетворения, и она рождала в Элене страстное желание. Когда Пьер брал ее, у Элены возникало поразительное ощущение, как будто его член разрастается в ней до самого рта. Она открывала рот и высовывала язык, как на картинке, словно показывая, куда хочет чтобы ее взяли одновременно с влагалищем.

Целыми днями она реагировала с диким возбуждением, как человек, сходящий с ума. Однако Пьер осознавал, что ссора или сказанная им грубость по-прежнему могут помешать ей испытать оргазм и уничтожить эротический огонь в ее глазах.

Исчерпав возбуждение, связанное с чтением порнографии, они прибегнули к новому средству — ревности, террору, сомнению, злобе, ненависти, антагонизму — всем тем чувствам, которые могут возникнуть между людьми, связанными друг с другом.

Теперь он пытался опуститься до следующих пластов ее личности, наиболее потаенных и труднодоступных. Когда она засыпала, он смотрел на нее, одевался и причесывался перед зеркалом. Он искал духовный путь к личности Элены, чтобы добиться ее через новую форму любви. Он перестал шпионить за ней, проверяя, кончила ли она, по той простой причине, что теперь она научилась делать вид, как будто кончила, хотя на самом деле ничего не испытывала. Она шла на этот подлог с потрясающей уверенностью и выказывала все признаки страсти: сокращения матки, ускоряющаяся частота дыхания, пульса и сердцебиения, внезапная неподвижность и скрюченное тело, за чем следует почти бессознательная мутнота. Она умела симулировать все — для нее понятия «любить» и «быть любимой» настолько неразрывно связывались с физическим желанием, что она могла достичь бездыханного психического возбуждения, не кончая при этом физически — все, за исключением внутренних спазмов. Однако она знала, что это трудно почувствовать членом. Она поняла, что борьба Пьера за то, чтобы она всегда испытывала оргазм, была разрушительной, и смогла предвидеть, что в конце концов он утратит веру в ее любовь и они расстанутся. Поэтому она решила разыгрывать комедию.

Он начал заигрывать с ней по-другому. Как только она переступала порог его квартиры, он обращал внимание на то, как она движется, как снимает шляпку и пальто, как встряхивает волосами и какие на ней кольца. Он считал, что таким образом может поднять ей настроение и расчистить себе пространство для атаки.

Сегодня она была по-детски наивна и послушна, распустив волосы и склонив голову, словно враз обремененная всеми прожитыми годами. На ней было мало грима, лицо выражало невинность, а платье было легким и светлым. Сегодня ему хотелось ласкать ее нежно и чувственно, например, воздать должное красивым пальчикам на ногах, таким же подвижным, как на руке. Он обратит внимание на щиколотки с бледно-голубыми прожилками и крохотным чернильным пятнышком, навечно вытатуированным под коленной чашечкой, где она, будучи пятнадцатилетней школьницей, носившей черные чулки, замазала чернилами образовавшуюся в них дырочку. Пока она занималась этим, кончик пера обломился, и получилась ранка, так что пятнышко осталось навсегда. Он проверит, не сломала ли она какой-нибудь ноготь, и будет огорчен неприятностью, из-за которой ноготь выглядит теперь ампутированным рядом со своими собратьями, длинными и острыми. Он взял на себя все ее мелкие заботы. Он прижал к себе эту девочку, которую хотел бы узнать. И задал ей вопрос:

— Так значит, ты ходила в черных бумажных чулках?

— Мы были очень бедны, а кроме того, это считалось частью школьной формы.

— А что еще ты носила?

— Ученические блузки и темно-синие юбки, которые я ненавидела. Мне уже тогда нравилась изящная одежда.

— А что ты надевала под низ? — поинтересовался он таким невинным тоном, словно спрашивал, одевала ли она в дождливую погоду плащ.

— Я уже не помню, в каком именно белье я тогда ходила — помню только, что мне очень нравились рубашки с тесемками. Зимой мне приходилось надевать шерстяные кальсоны. А летом я ходила в белых лифчиках и мамлюках^[24], которые терпеть не могла, потому что они были слишком широкие. Я мечтала о плетеных кружевах и часами разглядывала витрины магазинов нижнего белья. Они пленяли меня, и я видела себя в сатине и кружевах. Нижнее белье маленьких девочек едва ли показалось бы тебе возбуждающим.

Однако он говорил, что каким бы белым оно ни было и как бы плохо на ней ни сидело, он запросто может представить, как влюбляется в нее, бегающую в черных, чулочках.

Он спросил, когда она впервые испытала эротическое возбуждение. Когда что-то такое прочла, объяснила она, потом еще, когда каталась с одним мальчиком на санках и при этом он лежал на ней, а кроме того, когда влюблялась в мужчин, знакомых ей только издали. Потому что стоило им приблизиться, как она обнаруживала в них нечто такое, из-за чего они переставали ей нравиться. Ей нравились только незнакомцы: мужчина, которого она видела в окне, или как-то днем на улице, или мужчина, который повстречался ей случайно в концертном зале. После таких переживаний она переставала укладывать волосы, одевалась кое-как в мятую одежду и сидела, как китаянка, которая думает исключительно о незначительных событиях и благородных печалях.

Потом Пьер поведал ей о своей жизни в бытность мальчиком. Он говорил, лежа рядом и держа ее только за руку. Они словно оба утеряли свою взрослую раковину, которая обычно покрывала их действительное существо.

Сейчас, рядом с ним, она снова стала той, какой была ребенком — актриса, живущая грезами, играющая роли и никогда не знающая, что же она в сущности чувствует.

Пьер был бунтарем. Воспитывали его женщины. Отец погиб в море. За воспитание отвечала нянька, в то время как мать проводила жизнь в поисках замены утраченного мужа. У нее не было ни малейшего материнского чувства, и к сыну своему она относилась как к любовнику, сама будучи любовницей прирожденной. Она была с ним невероятно ласкова и каждое утро звала к себе в постель, еще хранившую следы недавно спавшего здесь мужчины. Они вместе завтракали прямо в постели. Нянька подавала кушанья, хотя ее всегда коробило при виде мальчика, лежащего рядом с матерью на том самом месте, где только что лежал посторонний.

Он любил роскошные формы матери. Она носила прозрачное кружевное белье и нижние юбки, подчеркивавшие линии ее фигуры. Ему нравились ее покатые плечи, изящные ушки и миндалевидные глаза с насмешливым блеском. Он любил ее руки с прозрачной кожей под широкими складками рукавов. Ее единственной заботой было то, как превратить каждый день в праздник. Она отказывалась иметь дело со скучными людьми и теми, кто заводил разговоры о болезнях и неприятностях. Выбираясь в город, она делала покупки, как к Рождеству, и возвращалась домой с подарками для всей семьи. Себе она покупала бесполезные предметы роскоши, которые скапливались у нее грудами и валялись до тех пор, пока она их не раздаривала.

В десять лет он уже знал все, что требуется для жизни в окружении многих любовников. Он помогал матери приводить себя в порядок и следил за тем, чтобы она пудрила подмышки и надевала пуховку между грудей и под платье. Он смотрел, как она выходит из ванной в полураспахнутом кимоно, с голыми ногами, а потом сидел и наблюдал, пока она натягивала длинные чулки. Ей нравилось то, что подвязки расположены высоко, так что чулки почти дотягиваются до бедер. Одеваясь, она рассказывала ему о том человеке, с которым собиралась встретиться: один был аристократ, другой — обаяшка, третий — такой естественный, четвертый — просто гений, словно когда-нибудь ему придется стать для нее ими всеми одновременно.

Когда ему исполнилось двадцать, она попыталась помешать сыну познать других женщин и была даже против того, чтобы он посещал бордель. То, что он предпочитает женщин, похожих на нее, оставляло мать равнодушной. Оказываясь в борделе, он просил проституток медленно одеваться и надевать изысканное белье, отчего у него возникало неопределенное и своеобразное ощущение сладострастия, того самого сладострастия, которое он испытывал от общения с матерью. Эта церемония требовала кокетства и с особой тщательностью подобранной одежды. Проститутки с улыбкой выполняли все, о чем он их просил. Во время представления он вдруг загорался таким диким желанием, что срывал с них одежду и брал так, как будто насиловал.

Были у него и другие переживания, но о них он тогда ничего Элене не сказал. Он рассказал ей только о своем детстве, своей неопытности и своих отклонениях.

Бывали дни, когда в его памяти всплывали самые эротические мгновения прошлого. Они оказывали влияние на каждое его движение и придавали глазам выражение тревоги, на что Элена обратила внимание еще во время их первой встречи. Из-за этого выражения рот его становился расслабленным и податливым, а лицо говорило о том, что ничто человеческое ему не чуждо.

Она представляла Пьера вместе с одной из его шлюх человеком, который сознательно ищет бедность, грязь и нищету как единственную возможную основу для определенных действий. В нем проявлялся преступник. Человек, который мог пить трое суток подряд и предаваться чему угодно, как будто это переживание последнее в его жизни, который хотел ту или иную чудовищную женщину, потому что она немыта, потому что до него ее имели сотни мужчин и потому что речь ее сплошной поток мерзостей. То было страстное желание уничтожить и принизить себя самого, слушать брань толпы, быть вместе со шлюхами и подвергаться опасности. Он был схвачен во время облавы на наркоманов и арестован за сутенерство.

Пристрастие к анархии и испорченности делало его иногда похожим на человека, который не остановится ни перед чем, и это заставляло Элену по-прежнему не доверять ему. Вместе с тем он прекрасно понимал, что ее привлекает все демоническое и развратное, что ей непреодолимо хочется издеваться и надругаться над идеальным представлением о себе самой. Однако из-за любви к ней он не хотел, чтобы она делала это вместе с ним. Он боялся привить ей вкус к распутству и потерять ее, потому что ей захочется то, чего он не сможет ей дать. Поэтому разврату такого рода они предавались довольно редко. Она не желала ничего знать о его прошлом, тогда как он опасался пробудить в ней опасные страсти.

— Я знаю, что ты хочешь научиться любить многих, что я просто был первым и что теперь тебя уже ничто не остановит, потому что ты такая сладострастная, — сказал он.

— Невозможно любить так много разных, — ответила она. — Я люблю эротику, которая включает и любовь. А настоящую любовь нельзя испытывать часто.

Он ревновал ее к будущему, а она его к прошлому. Она осознала, что ей двадцать пять, а ему сорок, и что он пережил многое, от чего уже успел устать и чего она еще не познала.

Когда молчание затянулось и она увидела на лице Пьера выражение, не невинное, но, напротив, напоминавшее легкую презрительную усмешку в уголках рта, ей стало ясно, что он думает о своем прошлом. Она лежала рядом и рассматривала его длинные ресницы.

Через мгновение он сказал:

— До нашей с тобой встречи я был Дон-Жуаном и не хотел по-настоящему знать женщин. У меня никогда не возникало желания жить с какой-нибудь из них. Я чувствовал, что женщина использует силу своей привлекательности затем, чтобы создавать не любовные отношения, но продолжительные — супружество, например, или во всяком случае совместное житье — которые в конце концов должны привести к той или иной форме покоя и собственности. Это-то меня и пугало — что под оболочкой пылкой любовницы скрывается мещанская душа, ищущая спокойствия и любви. В тебе же меня привлекает то, что ты остаешься любовницей и сохраняешь страстность. Когда ты не чувствуешь расположенности к преодолению множества любовных преград, ты отходишь в сторону. Кстати, ко мне тебя привлекает вовсе не то сладострастие, которое я могу в тебе пробудить. Ты не испытываешь оргазма, если одновременно с этим не удовлетворяются твои чувства. Но ты способна на все. Я ощущаю твою открытость навстречу жизни, и это я пробудил в тебе чувства. Первый раз я расстроен тем, что обладаю способностью пробуждать в женщинах жизнь чувств. Как же я люблю тебя, когда ты отказываешься довольствоваться физическим удовлетворением и выискиваешь другие способы добиться признания! Ты идешь на все, чтобы только сокрушить мое сопротивление сладострастию. Да, поначалу я не мог вынести твоего умения уходить в себя, потому что мне казалось, что я вот-вот разучусь делать это сам.

После этих слов она снова почувствовала в нем то, что не вызывало у нее доверия. Звоня в дверь его квартиры, она всегда думала, дома ли он. Под ковриком в шкафу он обнаружил стопку порнографических книжек, оставленную, вероятно, еще предыдущим жильцом. Каждый день, когда она приходила, он рассказывал ей какую-нибудь историю, стараясь рассмешить. Он заметил, что от этого она только расстраивается.

Он не знал о том, что, когда женщина одновременно испытывает к мужчине эротическое влечение и любит его, чувство становится таким сильным, что доходит чуть ли не до одержимости. В связи с его телом она могла думать только об эротике. Если она видела в какой-нибудь дешевой киношке на одном из бульваров фильм, который ее возбуждал, все это переносилось на Пьера. Она пробовала то новое, что уже успела вкусить. Она начинала нашептывать ему на ухо определенные желания.

Пьер всегда поражался, когда она была готова удовлетворять его и при этом не получать удовлетворения сама. Иногда случалось так, что распутства утомляли его и понижали потенцию, однако он по-прежнему хотел «еще разок». Тогда он возбуждал ее ласками, такими четкими, что они производили впечатление онанизма. Одновременно она трогала его член. Тогда ее движения напоминали движения чувствительного паучка и вызывали скрытые и глубоко затаенные рефлексы. Она медленно смыкала пальцы на его члене и ласкала кожу до тех пор, пока не замечала, как он пухнет, растет и отзывается на ее прикосновения. Это напоминало игру на музыкальном инструменте. Она чувствовала, когда он укреплялся настолько, что мог войти в нее, или когда ей лучше продолжить ласки. Когда он хочет, чтобы она онанировала его, и так отдается сладострастию, что забывает ее стимулировать. Несколько раз он пробовал ласкать ее, но лежал совершенно пассивно, закрыв глаза, словно спал, и прислушивался к растущему возбуждению, проистекавшему от ее движений.

— Ну, ну, — бормотал он. — Ну…

Это означало, что ее движения должны быть быстрее, чтобы не отставать от кипения у него в крови. Пальчики двигались в такт с пульсом, а голос его требовал:

— Ну, ну, ну…

Ослепшая ко всему остальному, она склонялась над ним, так что волосы падали ей на лицо, а рот ее оказывался возле члена, и продолжала ласкать его и всякий раз, когда член попадал в пределы досягаемости ее язычка, облизывала его кончик — пока Пьер не начинал трепетать, а его тело не приподнималось навстречу ее рукам и рту, чтобы быть уничтоженным, и семя выплескивалось, как волны на песок, одна за другой, крохотные волны соленой пены, накатывающиеся на пляж. Наконец, она брала его опустевший член в рот, чтобы получить последние драгоценные капли любви.

Его оргазм дарил ей такую радость, что Элена поражалась, когда он благодарно ее целовал и говорил:

— Но ведь сама-то ты не кончила.

— А вот и да, — отвечала она тоном, в котором он не мог усомниться.

Она считала поразительным, что они еще в состоянии задумываться о том, когда их чувства вступят в более спокойную фазу.

Пьер был близок к тому, чтобы получить большую свободу, и, когда звонила Элена, часто отсутствовал. Тем временем та помогала одной из своих подруг по имени Кэй, которая только что вернулась из Швейцарии. В поезде Кэй повстречала человека, который мог бы сойти за младшего брата Пьера. Кэй всегда так восхищалась Эленой и настолько идентифицировала себя с ее личностью, что удовлетворить ее могло только приключение, которое бы, хоть и при поверхностном рассмотрении, но напоминало то, которое пережила Элена.

Мужчина этот тоже был занят выполнением какой-то миссии. Он не был настроен рассказывать о целях своего предприятия, однако пользовался им как поводом, а может, и как алиби, когда ему нужно было уехать или когда он на день расставался с Кэй. У Элены было подозрение, что подруга считает двойника Пьера, как личность, сильнее, чем он есть на самом деле. Прежде всего, она наделяла его сверхъестественной мужской мощью, которую портила только его склонность засыпать до или после совокупления, не выказывая ни малейшей благодарности. Он мог прямо посреди разговора захотеть изнасиловать ее. Он терпеть не мог трусики и не хотел, чтобы она их носила. Его страсть исключала все остальное и возникала без предупреждения. Он не умел ждать, и Кэй научилась у него сбегать из ресторанов, мчаться в такси с задернутыми шторками и сношаться за деревьями в лесу или заниматься онанизмом в кинотеатре. Они никогда не проводили время в мещанской постели в теплой и уютной спальне. Его желания носили ярко выраженный антипостельный характер. Ему нравилось лежать на ковре, даже на холодном полу ванной комнаты, а иной раз они шли в удушливо жаркие турецкие бани или опиумные погребки, где он не курил, но любил лежать с ней на узкой циновке. Потом у них болели все кости, из-за того что они не выдерживали и засыпали. Задачей Кэй было потакать всем его капризам и самой пытаться на ходу получать от этого удовольствие, что было бы проще, если бы все не происходило настолько лихорадочно.

Но нет, ему нравилось только так. Она следовала за ним, как лунатик, отчего у Элены возникало ощущение, будто они спариваются в некоем сне. Временами, когда их совокупления-изнасилования не доводили Кэй до оргазма, она лежала рядом с ним, пока он спал, и мечтала о более чутком любовнике. Она закрывала глаза и думала, вот он очень медленно приподнимает подол моего платья. Сначала он просто на меня смотрит. Одна его ладонь лежит на моих ягодицах, тогда как другая исследует тело, двигаясь скользящими круговыми движениями. Его пальцы замечают, какая я влажная. Он трогает меня неторопливо, словно женщина, которая ощупывает шелк, проверяя качество.

Двойник Пьера переворачивался на бок, и Кэй задерживала дыхание. Если он проснется, то увидит, что руки ее находятся в довольно странном положении. Словно догадавшись о ее желаниях, он неожиданно клал ладонь ей между ног и оставлял лежать так, отчего Кэй боялась пошевельнуться. Присутствие его ладони возбуждало ее более чего бы то ни было. Она снова закрывала глаза и пыталась вообразить, что рука двигается. Чтобы представить это себе достаточно отчетливо, она начинала ритмично открывать и закрывать срамные губки, пока не добивалась оргазма.

У Пьера не было никаких причин опасаться Элены, которую он знал и с которой настолько близко сошелся. Но была еще Элена, которую он не знал, Элена мужеподобная. Хотя волосы ее не были коротко пострижены, хотя она не носила мужской одежды, не ездила верхом, не курила сигар и не ходила в те бары, где собирались женщины такого сорта, в ее индивидуальности пряталась Элена с мужским началом, пока что не отличавшаяся особенной активностью.

Во всем остальном, кроме любви, Пьер был беспомощен. Он не мог вбить в стену гвоздь, повесить картину или обсудить какую бы то ни было техническую проблему. Он жил в постоянном страхе перед слугами, портье и водопроводчиками. Он не мог принять решения или подписать самый захудалый контракт. Он признавался в этом, потому что это соответствовало его небрежности, тогда как Элена становилась от всего этого только еще смелее.

Она ощущала насущную необходимость быть его защитой. Как только его роль агрессивного любовника заканчивалась, он, как паша, откидывался на подушки и давал ей возможность руководить. Он не обращал внимания на то, что тем самым пробуждает в ней другую личность. Зато она заметила, как эта ее особенность привлекает женщин.

Кэй предложила ей знакомство с Лейлой, известной певичкой сомнительного пола, выступавшей по ночным клубам. Когда они приехали к ней, Лейла лежала в постели. В комнате стоял терпкий аромат цветов. Лежала Лейла, прислонившись к изголовью, расслабленная и пьяная. Элена решила, что накануне вечером она пила, но выяснилось, что такова была ее обычная манера лежать. Из этого нежного тела исходил голос мужчины. Она рассматривала Элену своими темно-синими глазами, оценивая с головы до ног, как это делают представители сильного пола.

Тут в комнату вошла Мэри, любовница Лейлы, сопровождаемая шелестом своей широкой шелковой юбки, развевавшейся из-за быстрой походки хозяйки. Она улеглась в изножье постели и взяла Лейлу за руку. Они смотрели друг на друга со столь откровенной страстью, что Элена потупилась. У Лейлы были тонкие черты лица, тогда как внешность Мэри казалась более заурядной. Лейла густо обвела глаза черным, как на египетских фресках, тогда как Мэри воспользовалась пастельными красками — зеленые тени над бледными веками и кораллово-красного цвета ногти и губы. Брови Лейлы имели естественную ширину, в то время как у Мэри они были тонко выщипаны. Когда они смотрели друг на друга, черты Лейлы расплывались, тогда как у Мэри они, напротив, приобретали утонченность. Однако голос ее продолжал звучать нереально, а фразы получались невнятными и незаконченными. Присутствие Элены выбивало Мэри из колеи. Вместо того чтобы рассердиться, она повела себя так, как вела бы с мужчиной, и попыталась очаровать гостью. Ей не нравилось то, как Лейла смотрит на Элену. Разговаривая, она сидела рядом с ней, поджав под себя ноги, как маленькая девочка, и соблазнительно подставляя ей губы. Однако подобная ребячливость менее всего нравилась Элене в женщинах, и она повернулась к Лейле, которая вела себя по-взрослому непринужденно.

— Давайте пойдем в студию вместе, тогда я сейчас же оденусь.

Она спрыгнула с постели и вдруг оказалась полной энергии. Она была высокая и говорила на языке уличных гаврошей, однако с королевским достоинством, так что никому не приходило в голову отвечать ей в том же тоне. Она не выступала в том ночном клубе, которым владела. Она была привлекающим центром этого мира женщин, чувствовавших себя проклятыми из-за своего отклонения. Она заставляла их испытывать гордость за свою сексуальность и не поддаваться мещанской морали. Она осуждала самоубийства и уступки сильнейшим. Она хотела видеть женщин, гордых тем, что они лесбиянки. Она была для них живым примером и ходила в мужской одежде, несмотря на то, что полицейские правила это запрещали. Она никогда не стеснялась и носила ее с очаровательной небрежностью. В мужском костюме она каталась верхом по Булонскому лесу и при этом выглядела столь элегантно и аристократично, что люди, не знакомые с ней, невольно ей кланялись. Остальных женщин она побуждала держать головы выше, и была единственной мужеподобной женщиной, с которой мужчины обращались, как с равной. Трагедия, скрывавшаяся под этой идеальной маской, проявлялась в ее песнях, которые нарушали душевное равновесие слушателей и наводили на них меланхолию и задумчивость.

Сидя рядом с ней в такси, Элена чувствовала не ее силу, но тщательно маскируемую уязвимость. Она нашла в себе мужество показать ей свою обостренную чувственность и взяла ее гордую руку. Лейла не осталась пассивной и ответила нервным пожатием. Элена уже догадалась о том, чего Лейла не может добиться за счет своей силы: удовлетворения. Она явно не могла довольствоваться жалобным голоском и откровенными маневрами Мэри. Женщины не так снисходительны по отношению к другим женщинам, которые притворяются маленькими и слабыми, чтобы тем самым, как они полагают, вызвать в подруге больше любви. Лейлу это раздражало еще сильнее, чем какого-нибудь мужчину, потому что она знала о женщинах слишком много и не давала ввести себя в заблуждение.

Когда они вошли в студию, Элена почувствовала своеобразный запах подгоревшего какао и свежих трюфелей. Помещение, в которое они попали, напоминало пещеру из «Тысячи и одной ночи». Это была огромная зала с балконом, тянущимся вдоль всех стен, в которых располагались маленькие альковы, обустроенные в качестве мебели циновками и фонариками. Все присутствующие были облачены в кимоно. Элене протянули такое же, и тут она поняла: перед ней был «опиумный грот». Освещение притушили, все снова улеглись и стали обращать внимание на вновь входящих. Всюду царил покой, никто не старался поддерживать беседу, а временами слышались вздохи. Те, кого опиум возбудил эротически, прижимались друг к дружке в темных углах и выглядели спящими. Тишину внезапно нарушил женский голос, звучавший поначалу как песня, пока не стало ясно, что эти звуки издает очень возбужденная женщина, близкая к оргазму. Двое юношей обнимались и перешептывались.

Время от времени Элена слышала звук падающей на пол подушки и шелест шелка. Стоны женщины превратились в чистую и уверенную песню, сила которой росла одновременно с возбуждением и которая была настолько ритмична, что Элена кивала ей в такт, пока не наступила кульминация. Она видела, что звуки раздражают Лейлу и ей не нравится их слушать. Обнаженная женственность и бесстыдная открытость, когда женщина рыдает в экстазе оттого, что мужчина вторгается в ее нежное лоно. Что бы ни делали друг с другом две женщины, они никогда не могли родить такой растущей каденции^[25], этой влагалищной песни. На подобное были способны только повторяющиеся толчки мужского члена.

Три женщины легли рядом на узкие тюфяки. Мэри хотела было пристроиться сбоку от Лейлы, но та не дала ей этого сделать. Вошедший хозяин предложил им опиумные трубки. Элена отказалась. На нее оказывали достаточное воздействие уже само притушенное освещение, продымленная атмосфера, эротические ковры, аромат и приглушенные звуки ласк. Лицо ее изменилось настолько, что даже Лейла засомневалась, уж не приняла ли она какой-нибудь наркотик. Лейла не знала, что их рукопожатие в такси привело Элену в состояние, которое нельзя было сравнить ни с чем из пережитого ею в объятиях Пьера.

Голос и прикосновения Лейлы погрузили ее в атмосферу сладострастия, которое не воздействовало на какую-то отдельную часть тела, но пробуждало напряжение, не требующее оргазма и все время остающееся в ней. Оно походило на помещение, где были свет, ароматы, полутемные углы, неясные контуры и полные тайн наслаждения. Это был сон. Опиум не смог бы расширить ее чувства, настолько они и без того были всеобъемлющими, не подарил бы ей большей неги.

Она потянулась за рукой Лейлы. Мэри уже курила, прикрыв глаза. Лейла лежала, откинувшись назад, с открытыми глазами, и рассматривала Элену. Она взяла ее за руку, некоторое время подержала, а потом подсунула под свое кимоно и положила себе на грудь. Элена начала ласкать ее. Она уже распахнула свой сшитый на заказ наряд, под которым не было никакой блузки. Остальную часть ее тела обтягивала узкая нижняя юбка. Элена почувствовала, как ладонь Лейлы скользит под платье и пытается наши промежуток между чулками и трусиками. Она осторожно повернулась на левый бок, склонила голову Лейле на грудь и поцеловала ее.

Она боялась, что Мэри откроет глаза и рассердится, и потому время от времени поглядывала на нее. Лейла улыбнулась, повернулась и шепнула ей:

— Когда-нибудь мы должны встретиться и быть вместе. Тебе этого не хочется? Может, ты зайдешь ко мне завтра же? Мэри не будет.

Элена тоже улыбнулась, кивнула, еще раз украдкой поцеловала Лейлу и легла. Однако Лейла не отняла ладонь. Она следила за Мэри и продолжала ласкать Элену до тех пор, пока та не почувствовала, что растворяется под ласками.

Элене казалось, что они пролежали всего какое-то мгновение, однако вскоре она заметила, что стало холоднее и светает. Она подпрыгнула от изумления. Остальные как будто спали. Заснула даже Лейла. Элена накинула плащ и вышла. Раннее утро разогнало сон.

Ей нужно было с кем-нибудь поговорить. Она обнаружила что находятся совсем недалеко от студии Мигуэля. Мигуэль спал с Доналдом. Она разбудила его, села в изножье кровати и принялась рассказывать. Он с трудом ее понимал и решил, что она выпила лишнего.

— Почему моя любовь к Пьеру не настолько сильна, чтобы не дать случиться подобному? повторяла она. — Почему она бросает меня в отношения с другими? Отношения с женщинами? Почему?

— А почему тебя так пугает маленькая измена? — с улыбкой поинтересовался он. — Это ничего не значит. Все пройдет. Любовь Пьера обнаружила свою истинную природу. Любовь настолько переполняет тебя, что ты должна любите сразу многих.

— Мне этого не нужно, Мигуэль, я хочу быть цельной личностью.

— Твоя неверность не представляет особой опасности. Просто ты ищешь себя в другой женщине.

Навестив Мигуэля, она вернулась домой, приняла ванну, отдохнула и отправилась к Пьеру. Он был в чувственном настроении и обошелся с ней так нежно, что заставил забыть о сомнениях и тайном отчаянии. Она уснула в его объятиях.

Лейла тщетно ждала ее. Несколько дней Элена боялась даже думать о ней и постоянно пыталась отыскивать все более надежные доказательства любви к ней Пьера. Она хотела закутаться в эту любовь и тем самым уберечься от желания оставить его.

Он скоро обратил внимание на ее состояние. Он почти инстинктивно удерживал ее, когда она хотела уйти пораньше, и откровенно не отпускал, когда ей хотелось пойти в другое место. Вместе с Кэй она повстречала скульптора по имени Жан, у которого было мягкое, женственное лицо, пробудившее в ней защитницу. Но он любил женщин, и она была начеку, когда он попросил ее адрес. Когда он пришел в гости, она все время рассуждала о том, что между ними не должно быть никаких отношений.

— А я так не против чего-нибудь потеплей и поближе, — заявил он.

Она испугалась и только еще больше отдалилась от него. Они оба чувствовали себя неуверенно. Теперь все пропало, думала она, он уже не вернется. И раскаивалась. Они ощущали своеобразную тягу друг к другу, которую Элена никак не могла для себя определить.

Он написал ей письмо:

«Когда я уходил от тебя, у меня возникло такое чувство, будто я заново родился и чист для любой хитрости. Как тебе удалось вселить в меня нечто совершенно новое, не желая того? Позволь, я расскажу тебе о том, что сам когда-то пережил. Я стоял в Лондоне на углу улицы и смотрел на Луну. Я таращился на нее так долго, что оказался буквально загипнотизированным. Не помню, как я вернулся домой много часов спустя. С тех пор у меня ощущение, что в то мгновение моя душа принадлежала Луне. То же самое произошло со мной, когда мы были вместе».

Читая письмо, она очень отчетливо вспоминала его обаятельный и мелодичный голос. Он посылал ей и другие письма, с кусочками горного хрусталя, с египетским скарабеем, однако она не отвечала на них.

Он был весьма притягателен для нее, однако ночь, проведенная с Лейлой, вселила в Элену необъяснимый страх. В тот день она пошла к Пьеру с таким ощущением, как будто возвращалась к нему после долгого путешествия из далекого далека. Нужно было восстанавливать все узы, связывавшие их до сих пор. Она боялась именно этой дистанции, этого расстояния между ее страстной любовью и ею самой.

В один прекрасный день пришел Жан и стал ждать ее под дверью. Когда Элена вышла, он буквально набросился на нее. Она дрожала, была бледна от напряжения и не могла заснуть. Ее злило то обстоятельство, что он подействовал на нее настолько сильно, что она разнервничалась.

Случайно, как он заметил, они оба оказались в белом. Вокруг них царило лето. Выражение его лица было мягким, и она не могла не ощущать страстный язык взглядов. У него был непосредственный смех ребенка. Она чувствовала, как Жан проникает ей глубоко в душу и крепко держит ее. Она опустила веки, чтобы не видеть его глаз. Она думала, что, быть может, ей просто передались его чувства.

Они сидели за столиком в скромном кафе. Официантка пролила вермут на скатерть, и Жан раздраженно потребовал, чтобы она все вытерла, так, словно Элена была принцессой.

— Я чувствую себя почти так же, как ты тогда, когда Луна забрала твою душу и отдала лишь через некоторое время. То, что ты меня любишь, совершенно неправильно. Человек не должен любить Луну. Если ты слишком ко мне приблизишься, тебе будет больно, — сказала она.

Однако по его глазам она поняла, что уже ранила его. Он по-прежнему шел рядом с ней. Он проводил ее почти до самой квартиры Пьера.

Лицо его выражало опустошение. Он видел, как они идут по улице, и следовал за ними от маленького кафе. Он следил за каждым движением, за каждым взглядом, которым они обменивались.

— Ваши движения говорили о том, что вы испытываете по отношению друг к другу довольно многое, — сказал он.

С волосами, свисающими со лба, и бегающими глазами он был похож на дикого зверя. На протяжении многих часов он был мрачен и вне себя от злости и сомнении. Она продолжала повторять, как любит его, клала его голову себе на грудь и укачивала, пока он не заснул от полного изнеможения. Она осторожно встала с кровати и стала смотреть в окно. Привлекательность скульптора поблекла. Все померкло перед ревностью Пьера. Она думала о его коже, его запахе, об их любви, одновременно вспоминая юный, доверчивый и чувственный смех Жана, а кроме того, ощущая сильное притяжение далекой Лейлы.

Она боялась. Она боялась потому, что больше не была неумолимо привязана к Пьеру, но еще и к незнакомой женщине.

Он проснулся, протянул руки и сказал:

— Все прошло.

Она расплакалась. Она хотела умолять его удержать ее в своем плену и не дать никому другому ее увлечь. Они страстно поцеловались. Он ответил на ее страсть тем, что яростно прижал к себе, отчего у нее хрустнули кости. Она засмеялась и сказала:

— Ты меня задушишь.

Она истекала чувством материнства, желанием защитить его от боли. Он же, казалось, напротив, думал, что может владеть ею вечно. Ревность сводила его с ума. Его страсть оказалась настолько сильной, что он не стал ждать Элену. Да и ей уже не нужно было удовлетворение. Она ощущала себя матерью, которая принимает ребенка, обнимает его, утешает и защищает.

Она испытывала не эротическое возбуждение, но желание открываться, принимать и трогать.

В те дни, когда он был слаб, пассивен, неуверен в себе и настолько вял, что даже не мог одеться или выйти из квартиры, Элена была сильна и активна. Когда они вместе засыпали, она испытывала нечто весьма странное. Во сне он выглядел очень ранимым, отчего она невольно чувствовала себя сильной. Это чувство было таким сумасшедшим, что у нее возникало желание вторгнуться в него, как мужчина, и овладеть твердыми, как ножи, толчками. Она лежала на грани между сном и бодрствованием и отождествляла себя с его полом. Она воображала, что она это он, и что она берет его, как он брал ее.

В другой раз она снова становилась сама собой — нежной и влажной, как море и песок, и тогда уже ни одно объятие не было достаточно яростным, достаточно грубым и животным.

Однако хотя их объятия после ревности Пьера стали отчаяннее, сами чувства были теперь более необъяснимыми и хаотичными. Теперь они чувствовали враждебность, смущение и боль. Элена не понимала, то ли их любовь выросла, то ли вот-вот готова была поддаться воздействию яда.

Присутствовало ли некое скрытое наслаждение в том, что она не испытывала, как не испытывала она той болезненной мазохистской радости от поражения, нищеты, бедности, унижения, невозможных отношений и ошибок, которой наслаждаются многие люди? Пьер однажды сказал:

— Лучше всего я помню те случаи, когда мне делали больно. Счастливые мгновения я давно позабыл.

Как-то раз к ней в гости пришла Кэй, сияющая новой жизненной энергией. Ее истории о многочисленных любовниках постепенно становились реальностью. Пришла она для того, чтобы рассказать Элене о том, как делит теперь свою жизнь между нетерпеливым любовником и женщиной. Они сидели на постели Элены, курили и беседовали.

— Ты ее знаешь. Это Лейла.

Она не могла избавиться от мысли: ну вот, теперь Лейла снова влюбилась в женщину со слабым характером. Неужели она не отваживается полюбить равную себе? Такую же сильную, как она? Она заболела ревностью. Ей захотелось занять место Кэй и стать любовницей Лейлы.

— И как она тебе как любовница, эта Лейла?

— Она немыслимо прекрасна, Элена. Просто немыслимо. Прежде всего, она знает, чего я хочу, какое у меня настроение и как ей следует меня ласкать. Она всегда права. Она смотрит на меня, когда я кончаю, и знает об этом. В любви она не думает о времени. Она запирает меня в потрясающих местах. Самое главное — это чтобы место было что надо, говорит она. Однажды нам пришлось перебраться в гостиницу, потому что в квартире была Мэри. Лампа горела слишком ярко, и она накрыла ее своими трусиками. Сначала она трогает груди. Целуемся мы часами. Она ждет, пока мы обе не опьянеем от поцелуев. Она хочет, чтобы мы раздевались донага, а потом ложились друг на дружку и целовались. Она сидит на мне верхом, как на лошади, и двигается вперед и назад скользящими движениями. Сразу кончить мне не разрешается. Я должна терпеть до тех пор, пока это чувство меня почти не раздавит. Когда сдерживаешься так долго, потом все тело поет и возникает желание продолжать.

Вскоре она добавила:

— Мы говорили о тебе. Она хотела узнать о твоих любовных похождениях. Я сказала, что ты без ума от Пьера.

— А она что?

— Сказала, что не подозревала о том, что он может любить других женщин, кроме проститутки Бижу.

— У Пьера были с Бижу какие-то отношения?

— Да, правда продолжались они всего несколько дней.

Мысль о том, что Пьер спал со знаменитой Бижу, заставила ее забыть о связи между Кэй и Лейлой. Вот когда ей пришлось испытать настоящую ревность. Неужели ее жизни было уготовано превратиться в длинную вереницу драм ревности?

Навещая ее, Кэй всякий раз сообщала новые подробности. Элена не могла заставить себя не слушать ее. Все это время она ненавидела женственность Кэй и любила мужское начало Лейлы. Она понимала попытки Лейлы достичь удовлетворения, понимала, что это ей никогда не удавалось. Она представляла себе, как Лейла надевает мужскую шелковую рубашку на запонках. Ее так и подмывало спросить Кэй, в каком Лейла ходит нижнем белье. Она хотела посмотреть, как та одевается.

Элене казалось, что как пассивный гомосексуалист в своем отношении к гомосексуалисту активному оказывается карикатурой на женщину, точно также женщина, которая уступает доминирующей лесбиянке, являет собой иллюстрацию худших свойств женщины как таковой. Кэй с ее раздутыми капризами была тому живым примером — на самом деле через Лейлу она любила саму себя. Кроме того, она мучила ее так, как никогда не отважилась бы мучить мужчину, потому что чувствовала: женское начало в характере Лейлы проявит снисходительность.

Она была уверена в том, что Лейла страдает, будучи в состоянии заниматься любовью только с женщинами посредственными. Эти отношения никогда не могли перерасти в нечто настоящее, поскольку одна из двух партнерш разыгрывала роль ребенка. Кэй, как школьница, поедала сладости, которые носила с собой в кармане. Она надувала губки и никак не могла ничего выбрать, когда оказывалась в ресторане, а в конце концов вообще передумывала, как «каботина»^[26], то есть женщина, руководствующаяся своими капризами. Постепенно Элена стала избегать ее. Она начала понимать трагическое во всех любовных связях Лейлы. Став больше, чем просто мужчиной или женщиной, Лейла приобрела новый пол. Лейла казалась ей существом из мифа, сверхчеловеческим и фантастическим. Элена была теперь одержима ею.

Внезапное интуитивное озарение заставило ее отправиться в английский чайный ресторан, находившийся напротив книжного магазинчика на улице Риволи. Ресторан, в который частенько наведывались гомосексуалисты и лесбиянки. Одинокие мужчины средних лет подбирали себе юношей, тогда как зрелые лесбиянки искали молоденьких девушек. Освещение было тусклым, чай вкусным, а пирожные соответствующе декадентскими.

Войдя, она увидела Мигуэля и Доналда и подсела к ним за столик. Доналд очень правдоподобно играл роль проститутки. Ему нравилось демонстрировать перед Мигуэлем свою привлекательность, не оставляющую равнодушными других мужчин, и то, что ему ничего не стоит получить плату за свою благосклонность. Он был возбужден, потому что один седовласый англичанин весьма аристократичной наружности, известный щедростью в отношениях с юношами, сидел и пожирал его глазами. Доналд показывал ему себя во всем своем обаянии и искоса бросал на него взгляды, какие бросает из-под вуальки женщина. Мигуэль был готов выйти из себя и заметил:

— Если бы ты только знал, что требует от своих любовников этот господин, то сразу бы перестал с ним флиртовать.

— Ну и что же он требует? — спросил Доналд с каким-то болезненным любопытством.

— Ты и в самом деле хочешь, чтобы я рассказал?

— Да, я хочу это знать.

— Единственное, что ему нужно, это чтобы они лежали под ним и терпели, пока он садится им на лица и покрывает их — сам можешь догадаться чем.

Лицо Доналда скривилось, и он посмотрел на седовласого господина. Гладя на его аристократическую выправку, тонкие черты, на то, с каким изяществом он держит сигарету, и на мечтательно-романтическое выражение его глаз, Доналд с трудом постигал сказанное. Как этот добропорядочный человек может проделывать такое? Это положило конец вызывающей кокетливости Доналда.

Вошедшая в следующее мгновение Лейла заметила Элену и подошла к их столику. Мигуэля и Доналда она знала. Она обожала видеть Доналда в роли красивой женщины — его напускное преувеличенное кокетство и уловки. И все это — не прибегая к помощи обычных женских средств, не крася волос, не подводя ресниц и не покрывая лаком ногтей. Она смеялась вместе с Доналдом, восхищалась внешностью Мигуэля, а потом повернулась к Элене и устремила свой темный взгляд в ее зеленые глаза.

— Как поживает Пьер? Почему ты не приведешь его как-нибудь в студию? Я бываю там по вечерам перед тем, как выходить на сцену. Ты никогда не слышала, как я пою. В ночном клубе я выступаю каждый вечер в одиннадцать.

Позднее она сказала:

— Могу я подвезти тебя туда, куда тебе нужно?

Они вместе покинули ресторан и устроились на заднем сидении черного лимузина Лейлы. Лейла прижалась к Элене и прикрыла ее рот своими полными губами в бесконечном поцелуе, от которого Элена чуть не лишилась чувств. Когда они откинулись на спинку сиденья, их шляпки упали на пол. Лейла овладела подругой. Та принялась целовать ее шею в вырезе черного платья, проходившем между грудями. Ей было достаточно сдвинуть материю губами, чтобы почувствовать начало грудей.

— Будешь еще убегать от меня? — спросила Лейла.

Элена прижала пальцы к ее шелковистому телу. Она ощущала пышные бедра и ляжки и ласкала вновь обретенную подругу. Удивительная нежность кожи и материи сливалась. Элена нащупала вмятинку от чулок. Ей захотелось тотчас же раздвинуть колени. Лейла дала шоферу указание, смысла которого Элена не поняла. Автомобиль изменил направление.

— Я похищаю тебя, — сказала Лейла и засмеялась грудным смехом.

Без шляп, с распущенными волосами они вошли в ее темную квартиру. Жалюзи на окнах были опущены, словно предохраняя от летней жары. Лейла взяла Элену за руку и отвела в спальню, где они улеглись на широкую кровать. Кожа обеих казалась под ладонями нежной, как шелк. Срамные губки дрожали под пальцами. Это было похоже на ту ночь в «опиумном гроте», когда они неторопливо ласкали друг друга, продлевая возбуждение. Всякий раз, когда близился оргазм и движения становились быстрее, одна из них снова начинала целовать — любовь их была, как бесконечный сон, и образовывала влажный дождь между поцелуями. Пальцы Лейлы были тверды и требовательны, как пенис, а язык ее проникал далеко и знал множество разных местечек, которые умел возбуждать.

Элене казалось, будто в ее теле миллион половых отверстий и все они были одинаково чувствительными, а каждая клеточка кожи увеличилась до размера чувственного рта. Она стонала, а Лейла все кусала ее, заставляя стонать еще громче. Язык Лейлы между ее бедер был подобен острому подвижному кинжальчику. Когда они кончили, оргазм оказался настолько сильным, что тела обеих женщин задрожали.

Элене приснился сон о Пьере и Бижу. Пышной, проститутке-львице, кожа которой была гнездовьем чувственности — каждая пора кожи и каждый изгиб тела. Во сне ее руки цеплялись за что-то, а тело лихорадочно трепетало и разбухало, влажное во всех жаждущих изгибах и складочках. Лежала она всегда неподвижно и просыпалась только для того, чтобы любить. Влага сбегала по ее серебристо-белым ногам и развернутым бедрам и собиралась с шорохом влажного шелка вокруг грудей.

Элена видела ее всю, затянутую в узкую нижнюю юбку шлюхи и всегда готовую наброситься на свою добычу. Пьер любил ее вызывающую походку, наивный взгляд, пьяную угрюмость и голос девственницы. Несколько ночей он одаривал любовью блуждающий половой орган, доступный всем.

Быть может, теперь он снова влюблен в нее.

Пьер показал ей фотографию своей внушительной матушки. Ее схожесть с Бижу была поразительна. Отличались только глаза. У Бижу под глазами залегали тени, тогда как матушка выглядела здоровее. Но тело…

Элена почувствовала, что пропала. Она не верила ему, когда он говорил, что теперь Бижу вызывает у него отвращение. Она начала ходить в то кафе, где они встретились, в надежде получить доказательство и тем самым положить конец сомнениям. Ей удалось обнаружить только, что Бижу предпочитает совсем молоденьких юношей с гладкими лицами, нежными губами и молодой кровью. Это открытие несколько ее успокоило.

Пока Элена старалась встретиться с Бижу и обезоруженной противницей, Лейла предпринимала попытки завладеть ею при помощи хитростей.

Однажды все три женщины столкнулись в одном и том же кафе, где они искали укрытие от проливного дождя: Лейла, благоухающая духами и гордая, в черно-бурой лисице, накинутой на плечи поверх элегантного черного платья, Элена в винно-алом платье и Бижу в наряде проститутки, ее повседневной одежде, состоявшей из узкого черного платья и туфель на высоком каблуке. Лейла улыбнулась Бижу и тут увидела Элену. Дрожа всем телом, женщины сели и заказали аперитив. Элена не предполагала, что сможет настолько подпасть под чувственный шарм Бижу. Справа от нее сидела Лейла, твердая и сияющая, а слева Бижу, казавшаяся эротической периной, под которую Элену так и подмывало забраться.

Лейла заметила ее чувства и страдала. Потом она начала заигрывать с Бижу, в чем была гораздо опытнее Элены. Бижу еще никогда не встречались женщины подобные Лейле, только женщины, с которыми она работала, которые устраивали с ней оргии поцелуев, если поблизости не оказывалось мужчин, чтобы компенсировать мужскую жестокость они сидели, целовали друг друга, пока не оказывались совершенно завороженными, и все.

Она была восприимчива к утонченной лести Лейлы, однако вместе с тем ее околдовывала Элена. Элена была для нее чем-то совершенно новым. Она представляла собой полную противоположность проститутки, ее отношение к эротике было сопряжено с поэзией и драматизмом, для нее эротика была связана с эмоциями, она была сделана из другого материала, она словно пришла из сказки. Бижу была знакома с мужчинами достаточно хорошо, чтобы знать, как нравится им соблазнять женщин такого типа и наблюдать, как те становятся рабынями эротики. Элена мечтала о том, чтобы ее каждый день насиловали по-новому, не обращая внимания на ее чувства, тогда как Бижу мечтала, чтобы с ней обращались как с идеальной женщиной. Одна лишь Лейла была довольна тем, что родилась независимой от тирании мужчин. Однако она не отдавала себе отчета в том, что до тех пор пока она похожа на мужчин, она будет от них зависеть.

Она элегантно ухаживала за шлюхой из шлюх. Поскольку ни одна из женщин не желала уступать, из кафе они вышли вместе, и Лейла пригласила Элену и Бижу к себе домой.

Войдя в квартиру, они сразу уловили запах сигаретного дыма. Во всем помещении не было иного источника света, кроме нескольких освещенных стеклянных резервуаров, наполненных водой, сверкающими рыбками, кораллами и стеклянными морскими коньками. Из-за этого комната имела вид подводного царства и приобретала атмосферу сна. Она походила на место, где три разные, но прекрасные женщины излучали такую притягательную силу, что она могла бы овладеть мужчиной.

Бижу боялась пошевельнуться. Все было таким хрупким. Она сидела, скрестив ноги, как арабская женщина, и курила. Казалось, Элена излучает такой же свет, что и стеклянные резервуары. В полумраке ее глаза приобрели лихорадочный глянец. Лейла оказывала на обеих женщин тайное воздействие чем-то неизвестным.

Они все втроем сидели на очень низеньком диване, усыпанном подушками. Первой шевельнулась Лейла, которая скользнула рукой, украшенной драгоценностями, под платье Бижу и издала удивленный вздох, когда вместо белья ощутила голую кожу. Бижу легла и потянулась ртом к Элене, соблазненная ее худощавостью и впервые осознавая, что значит быть мужчиной и чувствовать, как легкое женское тельце уступает губам. Маленькая головка с превосходными, развевающимися волосами, прижата вниз ее тяжелыми руками. Сильные пальцы Бижу с восторгом держали ее тонкую шейку. Она держала ее в руках, как бокал, и долгими глотками пила с губ Элены сладкое дыхание. Язычки женщин игриво ластились друг к дружке.

Лейла ощутила минутную ревность. Всякий раз, когда она дарила ласку Бижу, точно такая же передавалась дальше Элене. Когда Лейла исцеловала полные губы Бижу, та стала целовать Элену. Когда Лейла запустила руку еще глубже под платье Бижу, та скользнула своей еще глубже под платье Элены. Элена лежала совершенно неподвижно и наслаждалась. Лейла встала на колени и принялась трогать Бижу обеими руками. Когда она еще выше подняла подол платья, Бижу легла, закрыла глаза и сосредоточилась исключительно на теплых и сильных руках Лейлы. Одновременно Элена решилась прикоснуться к ее роскошному телу и обследовать руками каждый соблазнительный изгиб — тело Бижу покрывал пушок, оно было нежным, лишенным костей и пахло сандалом и мускусом. Когда она дотронулась до грудей Бижу, соски ее собственных грудей затвердели. А когда ее ладонь добралась до ягодиц подруги, то встретила там ягодицы Лейлы.

Вскоре Лейла разделась и продемонстрировала маленький мягкий черный корсет с тонкими черными подвязками. Ее стройные ляжки сияли белизной, а лоно чернело. Элена отстегнула подвязки, чтобы рассмотреть белую кожу на ногах. Бижу стянула платье через голову и наклонилась вперед, пытаясь избавиться от него совсем, так что стали видны ее округлые ягодицы, углубление прямо под позвоночником и линия спины. Элена тоже разделась. На ней были черные кружевные трусики, открывавшиеся спереди и сзади, так что можно было рассмотреть ее лоно.

Они стояли на большой белой шкуре. Затем улеглись на нее, сомкнув все три тела, грудь к груди, живот к животу. Они перестали быть просто телами, превратились в губы, пальцы, языки и ощущения. Рот искал другой рот, или сосок, или клитор. Они лежали, обнимая друг друга и медленно шевелились. Они целовались до тех пор, пока не стало больно, а тела окончательно не потеряли покой. Руки всюду наталкивались на открывавшуюся нежную плоть. Шкура, на которой они лежали, пахла животным, и этот запах смешивался с ароматом, исходившим из их чресл.

Элена обследовала еще более нежное тело Бижу. Лейла стала агрессивнее. Она уложила Бижу на бок, заставила положить одну ногу ей на плечо и стала целовать проститутку между ног. Бижу то и дело норовила отпрянуть от грубых поцелуев и укусов Лейлы, от ее языка, твердого, как мужской член.

Когда она это делала, ее ягодицы тыкались прямо в лицо Элене. Та ласкала их ладонями, а теперь еще и воткнула в спрятанное между ними отверстие пальчик. Так она получила возможность чувствовать каждый спазм, сопровождавший поцелуи Лейлы, как будто она трогала тот самый мускул, который лизала Лейла. Бижу отпрянула от ищущего языка Лейлы и нанизалась на ласкающий палец Элены. Она изливала свою страсть в песне, которую пела мелодичным голосом, и, как дикарка, показывала зубы и пыталась укусить ту, которая дарила ей такое возбуждение.

Когда она уже была готова кончить и не могла больше сдерживать оргазм, Лейла перестала ее целовать. В то же самое время Элена прекратила свои ласки.

Не будучи в состоянии совладать с собой, Бижу набросилась на Элену, раздвинула ей ноги и с отчаянной силой стала тереться о ее лоно своим. Она взяла Элену, как мужчина, и почувствовала, что их половые органы сливаются. Заметив, что сейчас кончит, она остановилась, чтобы продлить наслаждение, бросилась назад и ухватила губами пылающие соски Лейлы, готовые к этой ласке.

Элена теперь тоже была близка к оргазму. Под собой она чувствовала руку, о которую могла тереться. Она бы набросилась на эту руку, чтобы кончить, однако ей тоже хотелось продлить мгновение, и потому она прекратила двигаться. Рука преследовала ее. Она поднялась, и рука поднялась следом. У нее за спиной стояла задыхающаяся Бижу. Она почувствовала ягодицами ее острые груди и волосы в паху. Бижу терлась о нее вверх-вниз и знала, что это движение заставит Элену повернуться, и тогда она сможет ощутить ее груди, лоно и живот. Руки были одновременно всюду. Острые ноготки Лейлы впивались в мягкое плечо Элены, между ее грудей, в подмышку и царапали ее, причиняя блаженную боль, как лапа тигрицы, подминающей под собой добычу. Тело Элены пылало таким жаром, что она боялась, как бы малейшее прикосновение не спровоцировало взрыв. Лейла почувствовала это и отступила.

Они втроем легли на кровать. Они перестали трогать друг друга и теперь просто наблюдали, как красиво струится по ногам влага.

Однако они не могли удержаться друг от друга, и вот Элена и Лейла набросились на Бижу, твердо решив довести ее до величайшего наслаждения. Бижу оказалась покрыта поцелуями и укусами: ее катали по шкуре и истязали миллионы рук и языков. Она умоляла о том, чтобы ее удовлетворили, раздвигала ноги и пыталась кончить за счет того, что терлась о тела подруг. Те же не хотели, чтобы это произошло. Они пронзали ее языками и пальцами спереди и сзади и останавливались для того, чтобы встретиться языками — Элена и Лейла, слившись губами и сплетясь языками над раздвинутыми ногами Бижу. Бижу приподняла тело, чтобы получить поцелуй, который положил бы конец ее возбуждению. Элена и Лейла почти забыли о ней, осязая только языки друг друга. Бижу так распалилась, что принялась удовлетворять себя сама, пока Лейла и Элена не отняли ее рук и не навалились на нее. Ее оргазм оказался подобен сильнейшей боли. При каждом спазме она дергалась, словно в нее вонзали кинжал, и рыдала.

Элена и Лейла продолжали целоваться над ее распростертым телом, рука одной исследовала половой орган другой до тех пор, пока Элена не начала стонать. Пальцы Лейлы нашли ее ритм, и Элена приникла к ней, ожидая оргазма и одновременно пытаясь подарить Лейле то же удовольствие. Они постарались кончить вместе, однако Элена кончила первой и вырвалась из рук Лейлы, таким яростным был поток захлестнувших ее эмоций. Лейла легла рядом с ней и прижалась к ее рту своим лоном. По мере того, как Элена приходила в себя, губы ее начинали целовать промежность подруги. Лейла кончила, когда Элена уже кусала ее. Лейла, однако, была настолько возбуждена, что не ощущала зубов Элены.

Теперь Элена поняла, почему некоторые испанские мужья не хотят, чтобы их супруги познавали все формы эротики — делалось это для того, чтобы не зажигать в них неугасимой страсти. Вместо того, чтобы чувствовать себя спокойной и удовлетворенной любовью Пьера, она становилась только еще более восприимчивой. Чем сильнее она хотела его, тем больше ей требовались другие. Ей начало казаться, что она вовсе не заинтересована в сколько-нибудь постоянной любви. Она жаждала страстных мгновений с разными партнерами.

Она не желала даже видеть Лейлу. Она мечтала быть вместе со скульптором Жаном, потому что его состояние обостренной страсти было как раз таким, каким ей хотелось. Она мечтала гореть. Она самой себе казалась святой, стремящейся сгореть за любовь, — любовь отнюдь не религиозную, но ту, которая поглощает все плотское. Пьер пробудил во мне женщину, которой я не знала, женщину, которую невозможно удовлетворить.

Она словно побудила свое желание воплотиться, потому что обнаружила за дверью Жана. У того, как обычно, был для нее маленький подарок, который он неловко держал в руке. То, как двигалось его тело, как дрожал взгляд, обнаруживало страсть. Она уже чувствовала, что его тело овладело ею и он двигается так, как будто уже находится в ней.

— Ты никогда не была у меня дома, — униженно сказал он. — Ты никогда не видела моих скульптур.

— Так идем, — ответила она и пошла рядом с ним пританцовывающими шажками.

Они пришли в странно опустевшую часть Парижа недалеко от одних из ворот, город сараев, переделанных под жилища для художников и расположенных рядом с домами рабочих. Здесь жил Жан, окруженный статуями вместо мебели, массивными статуями. Сам же он был легкомыслен, изменчив и гиперчувствителен. Тем не менее ему удалось создать своими дрожащими руками эти грандиозные творения.

Его скульптуры были монументами, в пять раз превышавшими размеры оригиналов. Женщины были беременными, мужчины — вялыми и чувственными, с руками и ногами, похожими на корни деревьев. Одна из скульптур изображала мужчину и женщину, спаянных так тесно, что нельзя было отличить одно тело от другого, настолько слиты были их контуры. Соединенные гениталиями, возвышались они над Жаном и Эленой.

В тени этой статуи они сошлись, без слова, без улыбки. Даже их руки не двигались. Соприкоснулись только тела, повторив живой человеческой кожей единство статуи. Он прижался своими гениталиями к ее, словно таким образом намеревался проникнуть в Элену.

Он опустился на пол, словно затем, чтобы встать на колени, но снова встал вместе с подолом ее платья, так что оно собралось у нее под мышками. И вновь прижался он к ней, двигаясь то справа налево, то слева направо, то кругами, а несколько раз он вдавился в нее так яростно, что между ними не осталось ни малейшей воздушной прослойки. Она чувствовала, как его распухающая страсть трется о нее, словно он хочет разжечь костер при помощи двух камней, искривших при каждом его движении. В конце концов она заскользила вниз, как в веселом сне. Она упала на пол между его ног. Теперь ему захотелось сохранить эту позу, запечатлеть ее навеки и пригвоздить тело Элены своим членом. Они снова зашевелились, она отдала ему свою сокровеннейшую женственность, а он связал их. Она съежилась, чтобы лучше его чувствовать, и двигалась с почти невыносимым возбуждением, словно прикоснулась к его самому чувствительному месту.

Он закрыл глаза, чтобы продлить это наслаждение, заставившее его кровь биться во мраке ее желания. Он больше не мог держать себя в руках и наполнил ее лоно своей страстью, а она в это время сжималась на нем и поглощала его полностью.

Статуя отбрасывала тень на их бесконечные объятия. Они лежали, словно высеченные из камня и прислушивались к последним спазмам желания. Она уже думала о Пьере. Она знала, что не вернется к Жану. Завтра так красиво уже не получится, думала она. Она с почти суеверным ужасом представляла себе, как остается с Жаном, а Пьер чувствует ее неверность и наказывает ее.

Она ждала наказания. Стоя перед дверью в квартиру Пьера, она ожидала обнаружить в его постели Бижу, раздвинувшую ноги. Почему ее? Потому что Элена ждала мести за предательство их любви.

Сердце ее бешено забилось, когда он отворил дверь. Он улыбался, ни о чем не подозревая. Но разве ее улыбка не выглядела столь же наивно? Чтобы удостовериться в этом, она заглянула в зеркало. Уж не ожидала ли она, что скрывающийся в ней демон обнаружит себя в ее зеленых глазах?

Она обратила внимание на свою мятую юбку и на песок, прилипший к сандалиям. Она почувствовала, что Пьер узнает о случившемся. Она почувствовала, что переживания Жана смешаны с ее собственными. Она уклонилась от ласки Пьера и предложила съездить посмотреть на дом Бальзака в Пасси.

Вечерело. Моросящий дождь и серое грустное небо разогнали людей по домам и создали эротическую атмосферу, эротическую потому, что она легла над городом крышей и накрыла их всех в эдаком алькове. Все вокруг заставляло думать об эротике — скромно расположенный магазинчик, где продавались черные подвязки и черные сапожки. Вызывающая походка парижанок и такси с занятыми своей любовью парочками.

Дом Бальзака стоял на холме в Пасси и выходил окнами на Сену. Сначала нужно было позвонить в дверь жилого дома, а потом спуститься по ступенькам лестницы, уводившей, казалось, в подвал, однако вместо этого выводившей в сад. Затем нужно было миновать сад и позвонить в другую дверь. Это и была дверь в его дом, который скрывался в саду первого дома, дом таинственный и мистический, прятавшийся в самом сердце Парижа.

Женщина, впустившая их, была подобна призраку из прошлого — бескровная, с выцветшим лицом и волосами, в обветшалой одежде. Она сожительствовала с рукописями Бальзака, с его картинами, первыми изданиями и портретами женщин, которых он любил. Она была пропитана исчезнувшим временем, и вся жизненная сила давно покинула ее. Сам голос ее был далеким, как голос привидения. Она спала в этом доме, переполненном мертвыми воспоминаниями и сама была такой же мертвой для настоящего. Она точно каждую ночь укладывалась в могилу к Бальзаку, чтобы спать с ним.

Она провела их через гостиные в заднюю часть дома. Она подошла к укромной дверце, вставила в кольцо длинные костлявые пальцы и приподняла. Элена и Пьер увидели, что за дверцей находится еще одна маленькая лесенка.

Бальзак придумал этот тайный ход, чтобы женщины, приходившие к нему в гости, могли воспользоваться им и таким образом избежать подозрений мужей и шпионов. Сам Бальзак тоже пользовался им, когда приходили сложные кредиторы. Лесенка переходила в дорожку и упиралась в калитку, открывавшуюся на заброшенный переулок, спускавшийся к Сене. Этим путем можно было ускользнуть прежде, чем позвонивший во входную дверь успевал миновать переднюю.

Дверца так явственно напомнила им об интимной жизни Бальзака, что это подействовало на них как любовный напиток. Пьер шепнул Элене:

— Я был бы не прочь взять тебя прямо здесь, на полу.

Призрачная женщина не слышала его слов, хотя произнес он их с прямотой уличного гавроша, однако перехватила взгляд, их сопровождавший. Это настроение никак не сочеталось с неприкосновенностью места, и она поспешила проводить гостей.

Атмосфера смерти растормошила их чувства. Пьер поймал такси, и когда они забрались внутрь, не мог больше ждать. Он усадил Элену на колени спиной к себе, так что ее тело полностью закрыло его, и задрал подол юбки.

— Не здесь, Пьер, потерпи, пока мы не будем дома. Нас могут увидеть. Подожди. Ой, Пьер, мне больно! Вон полицейский на нас вылупился. Давай просто посидим, а не то нас увидят люди на тротуаре. Да перестань же, Пьер, прекрати!

Однако, пытаясь избавиться от него, она одновременно возбуждалась. Чем неподвижнее она старалась сидеть, тем отчетливее чувствовала она его маневры. Теперь она боялась, что он будет спешить, чтобы все это быстрее закончилось, из-за скорости такси и из опасения, что оно скоро остановится у его дома и шофер повернется. Ей хотелось прочувствовать наслаждение от его близости и восстановить связь между ними и гармонию тел. С улицы их заметили. Тем не менее она уже не могла оторваться от Пьера. Он обнимал ее одной рукой. В следующее мгновение их разлучил толчок — такси наехало на рытвину в дороге. Вот оно остановилось, и возобновлять объятия было уже поздно. Пьеру только-только хватило времени на то, чтобы застегнуть ширинку. У Элены было чувство, что они выглядят пьяными и неодетыми. В теле еще жило возбуждение, придававшее ее движениям медлительность.

У Пьера этот обрыв вызвал развратные желания. Он наслаждался ощущением буквально разлагающегося тела и болью, причиняемой толчками крови. С Эленой происходило то же самое. Позднее они лежали в его постели, ласкали друг друга и разговаривали. Она рассказала ему историю, которую услышала утром того же дня от молоденькой француженки, подрабатывавшей у нее портнихой.

«Когда-то Мадлэн работала в большом универмаге. Семья ее была одной из беднейших семей тряпичников в Париже, а родители жили на то, что находили в помойных кучах: обнаруженные там куски железа, кожи и бумаги они потом просто продавали. Работала Мадлэн в постельном отделе под надзором строгого инспектора-формалиста. Ей никогда в жизни не приходилось спать в постели, а только лишь — на груде тряпья, которую в сарае накрывали газетами. Когда никто не мог ее заметить, она ходила по отделу и трогала сатиновые покрывала, матрасы и подушки так, словно они были сшиты из меха горностая или шиншиллы. Она обладала даром парижанок выглядеть хорошо одетой на ту же сумму, которую богачи тратили на приобретение одной пары чулок. Была она хорошенькая, с игривыми глазками, кудрявыми черными локонами и стройной фигуркой. В ней жило две страсти. Первая заключалась в том, чтобы выкрасть из отдела косметики несколько капель духов или одеколона, а вторая — после закрытия магазина улечься на самую мягкую перину и притвориться спящей. Она предпочитала кровать с балдахином, потому что чувствовала себя спокойнее, лежа за занавеской. Обычно инспектор был настолько занят сборами домой, что у нее оказывалось несколько минут на то, чтобы полежать и вновь пережить эту страсть. Она чувствовала, что, раскинувшись на подобной постели, выглядит в тысячу раз привлекательнее, и хотела, чтобы кое-кто из элегантных господ с Елисейских Полей увидел ее и осознал, как прекрасно она смотрится в роскошной спальне.

Мечта ее усложнялась. В изножье кровати она ставила туалетный столик с зеркалом, чтобы, лежа в постели, иметь возможность видеть себя. Но вот однажды, покончив уже со всеми приготовлениями, она обнаружила, что инспектор все это время изумленно наблюдал за ней. Не успела она соскочить с кровати, как он удержал ее.

— Мадам, — сказал он (вообще-то ее обычно называли мадемуазель). — Я польщен знакомству с вами. Надеюсь, вы довольны постелью, которую я предложил вам, руководствуясь вашим заказом. Вы нашли ее достаточно мягкой? Как по-вашему, граф тоже останется доволен?

— К счастью, на этой неделе граф в отъезде и я могу разделить ее с кем-нибудь другим, — ответила она. С этими словами она снова села и протянула руку инспектору. — Поцелуйте мне руку, как будто я дама из высшего общества.

Что он и проделал, элегантно и с улыбкой. Тут они услышали какой-то звук и скрылись каждый в своем направлении.

Каждый день они стали выкрадывать по пять-десять минут перед закрытием. Делая вид, будто наводят порядок, пылесосят или поправляют ценники, они строили планы совместного „выступления“. До полного совершенства постановку доводил инспектор. Сначала он ставил ширму. Потом застилал кружевные простыни, взятые из другого отдела. Под конец он устанавливал кровать и снимал покрывало. После того, как он целовал ей руки, они беседовали. Он называл ее Нана^[27]. Поскольку книги этой Мадлэн не читала, инспектор ей ее одолжил. Теперь его беспокоило ее узкое черное платье, совершенно не подходившее к постельному белью пастельных тонов. Поэтому он одалживал у воскового манекена легкое как пушинка неглиже и давал его надевать Мадлэн. Хотя мимо мог пройти продавец, то, что происходило за ширмой, оставалось вне поля его зрения.

После поцелуя в руку, Мадлэн получала еще один поцелуй — подольше и повыше — под сгиб локтя. Кожа в этом месте была очень чувствительной, и когда она сгибала руку, возникало ощущение, будто поцелуй защищен и надежно припрятан. Она оставляла его там эдаким спрессованным цветком, чтобы позднее, когда она будет одна, выпрямить руку и поцеловать то же место и таким образом воскресить в памяти это чувство. Поцелуй, подаренный с такой нежностью, оказывал на нее большее воздействие, нежели все остальное, нежели эти шлепки по попке на улице как дань за ее симпатичную внешность, воздействие поцелуя было сильнее, чем произнесенные шепотом замечания рабочих:

— Viens que je te suce^[28].

Поначалу он просто сидел в изножье постели, однако позднее стал ложиться рядом с девушкой и курить сигарету с таким выражением на лице, как будто то была трубка опиума. Неожиданные шаги по другую сторону ширмы придавали их предприятию атмосферу тайных любовных свиданий. Это заставляло Мадлэн замечать:

— Я бы желала избежать ревнивой слежки графа. Это меня нервирует.

Однако ее воздыхатель был достаточно умен, чтобы ответить:

— Тогда давайте поедем в какую-нибудь дешевенькую гостиницу.

Он понимал, что они не смогут быть вместе в жалкой комнате с железной кроватью, протертыми покрывалами и серым постельным бельем. Он целовал ее в самое жаркое местечко на шейке, под локонами и в край ушка, куда позднее она уже никак не могла добраться губами и потому трогала только пальчиками. У нее весь вечер потом горели ушки от этого поцелуя, который был не просто поцелуем, но еще и укусом.

Как только он ложился, она делалась неподвижной, что, вероятно, объяснялось ее представлением о поведении дворян, или поцелуями, которыми, как ожерельем, он осыпал ее шейку, спускаясь ниже к ложбинке между грудями. Она не была девственницей, однако предыдущие ее отношения носили грубый характер. Ее прижимали к стене в темном закоулке, укладывали на пол грузовика или брали на задворках бедняцких сараев, где люди спаривались, даже не заглядывая в лица друг другу. Это медленное заигрывание с ее чувствами возбуждало Мадлэн более чего бы то ни было из пережитого ею. Он ласкал ее ноги дня три-четыре. Он надевал ей на ножки отороченные мехом домашние туфельки, стягивал чулки, целовал ступни и завоевывал их так, словно они были всем ее телом. Когда он наконец дошел до того, что приподнял подол платья, Мадлэн была уже настолько возбуждена, что не имела бы ничего против, овладей он ею совершенно.

Поскольку времени было в обрез, так как уходили они вместе с остальными, он не успевал поласкать ее, прежде чем взять. А она теперь и не знала, что ей больше нравится. Если ласки затягивались, они не успевали вкусить друг друга. Если он просто вторгался в нее, она ничего не получала взамен. То, что происходило теперь за ширмой, было сценами из жизни в богатейших будуарах, только более поспешными, а кроме того, всякий раз нужно было заново одевать манекен и заправлять постель. Однако нигде больше они не встречались. Это было их сном наяву. К нищенским приключениям своих товарищей в каких-то задрипанных гостиницах он испытывал только отвращение. Он вел себя так, будто проводил время с самой дорогой проституткой Парижа и любил женщину, которая являлась предметом обожания исключительно богатых господ».

— И что же, их приключение потерпело в конце концов фиаско? — спросил Пьер.

— Да. Помнишь, как в универмагах вспыхнула забастовка? Служащие две недели не выходили из зданий. В это время многие влюбленные парочки обнаружили, сколько возможностей таят в себе низкие, широкие, дорогие постели с тонким бельем, а также диваны и шезлонги отменного качества. Сон Мадлэн сделался доступен всем и превратился в дешевое подобие ее прежних переживаний. Встречи с любовником утратили свою волшебную атмосферу. Он уже снова называл ее «мадемуазель», а она обращалась к нему «месье». Он даже начал критиковать ее, и в конце концов она уволилась.

Летом Элена сняла старый домик за городом. Он нуждался в ремонте, и Мигуэль вызвался ей помочь. Начали они с покраски сарая, весьма живописного и состоявшего из множества мелких помещений своеобразных пропорций, причем некоторые из них были пристроены позднее, словно после более тщательного обдумывания.

Доналд тоже при этом присутствовал, однако помогать красить вовсе не собирался. Время он проводил в изучении сада, деревни и леса, окружавшего дом. Элена и Мигуэль работали вместе и не только выкрасили старые стены, но и перепачкались сами. Мигуэль держал кисть так, как будто писал портрет, то и дело отступая на несколько шагов, чтобы получше рассмотреть произведение своего искусства. Работая вместе, они чувствовали, что возвращаются ко временам своей юности.

Чтобы ее шокировать, Мигуэль поведал о своей «полочной коллекции», и понимать это надо было так, что красота подобного рода весьма его восхищает, потому что Доналд обладает ею в высшей степени — суть была в том, чтобы находить ягодицы не слишком округлые, как у большинства женщин, и не слишком плоские, как у большинства мужчин, но нечто среднее, за что хотелось подержаться.

Элена рассмеялась. Это навело ее на мысль о том, что Пьер, стоило ему повернуться к ней спиной, напоминал женщину, и у нее возникало желание его изнасиловать. Она могла достаточно ярко представить себе чувства Мигуэля, когда тот прижимался к спине Доналда.

— Если ягодицы молодого человека вполне округлы и упруги и если у него не возникает эрекции, то он не слишком отличается от женщины, — сказала она. — А ты по-прежнему считаешь, что разница существует?

— Да, разумеется. Подумай только, как обидно было бы обнаружить, что ее нет, и кроме того, найти слишком хорошо развитые женские половые признаки расположенными выше — груди с молочными железами, то, что, парализует эротический аппетит.

— У некоторых женщин груди очень маленькие, — заметила она.

Пришла ее очередь становиться на стремянку, чтобы дотянуться до потолочного карниза и скошенного угла крыши. Когда она поднимала руки, юбка поднималась следом. Чулок на ней не было, а ноги отличались гладкостью и стройностью «без лишних ямочек», как выражался Мигуэль. Он сделал ей по этому поводу комплимент. Сейчас их эротические отношения были уже лишены каких бы то ни было эротических надежд с ее стороны.

Желание Элены соблазнить гомосексуального мужчину является обычной ошибкой, распространенной среди женщин. Как правило, в этом желании присутствует некий элемент их женской чести, заключающийся в том, чтобы попытаться преодолеть реальное превосходство сил и, быть может, ощущение того, что все мужчины уклонились от своего владычества и их приходится соблазнять заново. Мигуэль подвергался нападкам такого рода каждый день. Он не был женственен, держался прямо и двигался по-мужски. Как только какая-нибудь женщина начинала к нему приставать, он ударялся в панику и предвидел ту драму, которая должна из всего этого последовать: ее агрессивное поведение, ее истолкование его пассивности как смущения, ее приставания и то ужасное мгновение, когда ему придется указать ей на дверь. Он никогда не мог сделать это спокойно и уравновешенно, потому что слишком сильно ей сочувствовал. Иногда это оказывалось тяжелее для него, нежели для нее. Он знал такое множество женщин, что ему всегда казалось, будто он уязвляет этим свою мать, сестер и даже Элену в одной из ее личин.

Сейчас он ощущал, какой урон нанес Элене, будучи первым, кто заставил ее усомниться в своих способностях любить и быть любимой. Всякий раз, отваживая женщину, он чувствовал, что совершает преступление, что убивает человеческое доверие и, разумеется, навсегда.

Как же приятно было находиться вместе с Эленой и наслаждаться ее женственным обаянием, не подвергая себя никакой опасности! Пьер заботился о чувственной стороне ее личности. Вместе с тем Мигуэль испытывал по отношению к нему ту же ревность, которой в детстве пылал к отцу. Когда приходил отец, мать всегда выпроваживала Мигуэля из гостиной. Отец с нетерпением ждал, пока он не уйдет. Он терпеть не мог, когда они запирались на многие часы. После ухода отца он снова получал поцелуи и ласки.

То же самое он испытывал, когда Элена говорила:

— Теперь мне нужно к Пьеру.

Ничто не могло ее удержать. Как бы приятно им ни было вместе, с какой бы нежностью она к нему ни относилась. Когда ей приходило время быть с Пьером, ничто не могло ее удержать.

Столь же сильно привлекал его ее странный оттенок мужественности. Когда они были вместе, он всегда ощущал ее личность как нечто энергичное, активное и позитивное. Рядом с ней он забывал про свою лень, нерешительность и медлительность. Она воздействовала как катализатор.

Он рассматривал ее ноги. Как у Дианы-охотницы, мальчика-женщины. Ноги, которые умели бегать и прыгать. Его охватило непреодолимое любопытство и захотелось увидеть все ее остальное тело. Он приблизился к стремянке. Изящные ножки Элен исчезали под кружевными трусиками. Ему не терпелось увидеть больше.

Она посмотрела на него сверху вниз и заметила, что он рассматривает ее с повышенным вниманием.

— Элена, мне хотелось бы посмотреть, как ты сложена.

Она улыбнулась ему.

— Можно мне на тебя взглянуть?

— Ты уже это делаешь.

Он поднял подол юбки и накрылся им с головой, как зонтиком. Элена стала спускаться с лестницы, однако его ладонь остановила его. Он взялся за резинку трусиков и потянул, намереваясь их снять. Элена осталась стоять посреди стремянки, одна нога выше другой, мешая ему тем самым стянуть трусики до конца. Тогда он привлек ее к себе за колени, спустил трусики совсем и ласково положил ладонь на ягодицы. Он, как скульптор, исследовал их линии, упругость и округлость, как будто то был фрагмент статуи, выкопанной им из земли. Больше он ни к чему не прикасался и трогал только ягодицы, постепенно притягивая их все ближе и ближе к своему лицу, одновременно не давая ей повернуться. Элена между тем спускалась с лестницы.

Она уступила его капризу, предполагая, что он будет только ее рассматривать и трогать. Когда она дошла до самой нижней ступеньки, он уже держал в ладонях обе ее ягодицы, мял их, словно это были груди, и ласкал женщину каким-то почти гипнотизирующим образом.

Прислонившись к стремянке, Элена смотрела на Мигуэля. Она понимала, что он пытается проникнуть в нее. Сначала он потрогал то отверстие, которое было слишком маленьким и сразу заболело. Она застонала. Тогда он двинулся вперед, нашел половое отверстие и сообразил, что может войти в нее здесь. Она поразилась тому, каким он сделался твердым, что он может оставаться в ней и двигаться вперед и назад. Хотя толчки его были мощными, двигался он не настолько быстро, чтобы кончить. Осознавал ли он со все большей отчетливостью то, что вторгся в женщину, а не в мальчика? Он медленно выскользнул из нее, не дав достичь оргазма, и отвернулся, чтобы она не увидела, как он разочарован.

Она поцеловала его, желая показать, что это нисколько не повредило их отношениям и что она все прекрасно понимает.

Иногда, гуляя по улицам или сидя в кафе, Элена оказывалась загипнотизированной лицом мужчины, похожего на альфонса, или рабочим в высоких сапогах, или мужчиной с лицом жестокого преступника. Это ощущение страха возбуждало и влекло ее эротически. Женский элемент ее натуры приходил в восторг. Какое-то мгновение она чувствовала себя проституткой, которая ждет, что ей нанесут удар в спину в наказание за то или иное проявление неверности. Она испытывала страх, чувствовала, что поймана, и забывала о своей свободе. Это пробуждало в ней глубокие примитивные инстинкты, желание ощутить мужчину, повелевающего ею с силой, которая может открыть и проникнуть в нее против ее воли. Быть грубо изнасилованной — вот о чем часто грезит женщина. Она пыталась избавиться от этих навязчивых образов.

Она пришла к выводу, что влюбиться в Пьера ее заставил опасный блеск его глаз и то обстоятельство, что он был мужчиной, не испытывавшим ни стыда, ни мук совести, мужчиной, который брал, что ему полагалось, и наслаждался этим, не думая ни об опасности, ни о тех последствиях, к которым это может привести.

Что сталось с тем неукротимым и своенравным дикарем, которого она встретила на горной тропе в одно прекрасное солнечное утро? Он выдрессировался и жил исключительно ради эротики. Эта мысль заставила ее улыбнуться, потому что нечасто попадаются мужчины такого рода. Однако он по-прежнему был дитя природы. Иногда она говорила ему:

— Где твоя лошадь? Ты всегда выглядишь так, как будто оставил ее за порогом и скоро тебе опять в седло.

Спал он голым. Он ненавидел пижамы, шлафроки и домашние тапочки. Он бросал окурки на пол и мылся в ледяной воде, как поселенец. Он с отвращением относился к комфорту и всегда усаживался на самый твердый стул. Однажды вода оказалась настолько холодной, а его тело таким горячим и запыленным, что из пор чуть не повалил пар. Он протянул к Элене свои дымящиеся руки, и она сказала:

— Ты — бог огня.

У него совершенно отсутствовало ощущение времени, и он не знал, что можно успеть сделать за час. Одна его половина была навсегда убаюкана сном о той материнской любви, которую она ему подарила, сном, переполненным ленивыми грезами о путешествиях, которые ему предстоит предпринять, и о тех книгах, которые он еще напишет.

Кроме того, он был странно застенчив и сдержан, как кошка. Хотя спал он голым, по квартире он никогда нагишом не ходил.

Он обладал расширенным пониманием и интуицией. Однако к этой своей способности он прибегал не всегда так, как Элена. Он частенько ввязывался в споры, драки и походы за спиртным с никчемными дружками и проводил вечера с бестолковыми людьми. Это разлучало их. Элена хотела быть, как он, уметь общаться с кем угодно, однако воплотить это желание в жизнь ей не удавалось. Она грустила. После их совместных выходов «в свет» она часто возвращалась домой одна.

Первая по-настоящему серьезная ссора разгорелась из-за времени. Он мог позвонить ей и сказать:

— Приходи ко мне часиков в восемь.

Имея свой собственный ключ, она открывала дверь, входила и садилась читать книжку. Он являлся к девяти. Или звонил, когда она уже сидела и ждала, и говорил:

— Я скоро.

И приходил спустя два часа.

Однажды вечером, когда она прождала его слишком долго (и чувствовала себя крайне мерзко, потому что думала, будто он задерживается у другой женщины), ее уже не было, когда он пришел. Настала его очередь злиться. Однако это не изменило Пьера. В другой раз она закрыла его снаружи. Она стояла за дверью и прислушивалась. Она уже начала надеяться на то, что он не уйдет, и была глубоко несчастна при мысли о том, что испортила предстоящую ночь. Однако продолжала стоять и ждать. Он позвонил еще раз, довольно осторожно. Если бы он позвонил рассерженно, она, вероятно, не прореагировала бы, но звонок был робкий и виноватый, и она открыла дверь. Она все еще злилась. Он хотел ее, а она оказала сопротивление, что привело его в возбуждение. При виде его страсти она опечалилась.

У нее было такое впечатление, как будто он специально добивается подобных сцен. Чем сильнее возбуждался он, тем более далекой и сексуально несговорчивой оказывалась она. Однако она все же была очень влажной, и это совершенно сводило его с ума. Он сделался еще сладострастнее, раздвинул своими сильными ногами ее колени, и преодолев сопротивление, проник в нее и яростно разговелся.

В другие разы она, напротив, притворялась, как будто кончила, чтобы не уязвлять его, однако сейчас она решила не разыгрывать комедию. Кончив, он спросил:

— У тебя был оргазм?

И она ответила:

— Нет.

Это задело его. Он считал, что, сдерживаясь, она поступает дурно.

— Я люблю тебя больше, чем ты меня, — сказал он.

Он, однако, знал, как сильно она его любит, и именно поэтому не понимал ее.

Потом она лежала с широко открытыми глазами и думала о том, что задержался он наверняка не нарочно. Он уже заснул, как ребенок, сжав кулаки и прижавшись волосами к ее губам. Когда она уходила, он еще спал. На улице она почувствовала к нему такую нежность, что была вынуждена вернуться. Она бросилась на него, повторяя:

— Мне пришлось вернуться, мне пришлось вернуться.

— А я хотел, чтобы ты вернулась, — сказал он и дотронулся до нее.

Она истекала влагой. Скользя в ней взад-вперед, он говорил:

— Обожаю смотреть как я раню тебя там, внизу, раню, как ножом.

После чего он вонзился в нее, чтобы ощутить тот оргазм, от которого она до этого отказалась.

Уходя от него, она была счастлива. Могла ли любовь превратиться в пламя, которое бы не сжигало, как пламя святых индусов? Или Элена научилась ходить по углям и при этом не обжигаться?