Матильда была модисткой, жила в Париже и едва успела справить свое двадцатилетие, как ее соблазнил Барон. Хотя отношения их продолжались всего две недели, за это короткое время она настолько подпала под его влияние, что переняла и его жизненные принципы, и манеру разрешать возникающие проблемы. Ей глубоко запало в душу одно замечание, которое он случайно обронил как-то вечером: мол, парижанки весьма высоко котируются в Южной Америке, потому что из них получаются замечательные любовницы, а еще по причине их жизнерадостности и остроумия, что так выгодно отличает их от латиноамериканских дам, которые до сих пор блюдут традицию самоуничижения и послушания. Традицию, разрушающую их как личность и объясняющуюся явным нежеланием тамошних мужей делать их своими любовницами.
Вместе с тем Барон научил Матильду воспринимать жизнь как ряд ролей, которые следует играть — что должно было происходить таким образом, чтобы, вставая по утрам и расчесывая свои светлые волосы, она говорила про себя: «Сегодня я буду такой-то или такой-то», и воплощала задуманное.
Однажды она решила стать элегантной представительницей одной известной парижской модистки и отправиться в Перу. Единственное, что от нее требовалось, — это играть роль. Она тщательно подобрала костюм, с величайшей самоуверенностью обратилась к означенной модистке и получила должность ее представительницы, а заодно и билет до Лимы.
На борту судна она вела себя как посланница самой французской элегантности. Врожденный талант узнавать хорошее вино, дорогие духи и руку знающего портного делали ее в глазах окружающих личностью образованной. Кроме того, она кое-что смыслила и в искусстве приготовления еды.
Матильда была очаровательна, что придавало ей еще большую убедительность. Когда пропал ее саквояж, она смеялась. Когда ей наступали на пальцы, она тоже смеялась.
Именно ее смех и подействовал столь неотразимо на представителя Испанских Транспортных Линий, звали которого Дальвадо. Он пригласил Матильду отужинать с ним за капитанским столиком. Во фраке Дальвадо выглядел весьма импозантно, держался он как офицер и мог до бесконечности сыпать анекдотами. На следующий вечер он пригласил ее принять участие в бале, устраиваемом на судне. Он вполне отдавал себе отчет в том, что путешествие продлится не настолько долго, чтобы он мог предпринять обычные в таких случаях попытки к сближению. Поэтому он сразу же принялся восторгаться родимым пятнышком у нее на подбородке.
В полночь он поинтересовался, нравятся ли ей кактусовые фиги. Оказалось, она никогда их не пробовала, и тогда он сообщил, что несколько штучек лежат у него в каюте.
Однако Матильда вовсе не собиралась сдаваться так легко, а потому, когда они спустились в каюту, была настороже. Она без труда уклонялась от мужчин, которые пытались ею овладеть, когда она занималась торговлей, и от мужей своих клиенток, норовивших шлепнуть ее по задку. Равно как и не позволяла своим дружкам трогать соски, когда они сидела в зале кинотеатра. Знаки внимания подобного рода нисколько ее не возбуждали. Ей хотелось, чтобы за ней ухаживали с помощью слов, полных тайны, как это уже было с ней однажды, когда она пережила свое первое любовное увлечение в возрасте шестнадцати лет.
Как-то раз в ее магазинчик зашел известный в Париже писатель. Никаких шляпок он покупать не собирался. Вместо этого он спросил, нет ли у нее светящихся цветов, которые, как он слышал, светятся в темноте. Он хотел подарить их одной женщине, которая сияла в ночи. Он был убежден в том, что, когда они были в театре и она, облаченная в вечернее платье, откинулась на спинку ложи, кожа ее засветилась розовым сиянием, как прекраснейшая из раковин. Потому-то ему и хотелось, чтобы она носила подобные цветы в волосах.
У Матильды их не было. Однако как только мужчина ушел, она подбежала к зеркалу и рассмотрела себя. Именно такие чувства ей и хотелось пробуждать. Способна ли она на это? Ее лучистость была иного порядка. Она скорее пылала, как огонь. Глаза у нее были сверкающего темно-синего цвета. Светлые от природы волосы причудливо золотились. Кожа у нее тоже была золотистой, упругой и нисколько не прозрачной. Пышное тело обрисовывалось под платьем, и хотя никаких корсетов она сроду не носила, фигура ее ничуть не отличалась от фигур тех женщин, которые это делали. Она выставляла груди впереди и напрягала ягодицы.
Мужчина вернулся. Однако на сей раз он не просил позволения взглянуть на товары. Он стоял, улыбался Матильде своим узким, утонченным лицом, почти ритуальными движениями закурил сигарету и сказал.
— Сейчас я здесь затем, чтобы посмотреть на вас.
Сердечко Матильды забилось так быстро, что ей показалось, будто этого мгновения она ждала много лет. У нее возникло такое чувство, словно она и есть та самая светящаяся женщина, которая сидит в сумеречной ложе и принимает необыкновенные цветы. Однако сей благовоспитанный, седовласый писатель произнес своим аристократическим тоном следующее:
— Как только я вас увидел, у меня встал.
Слова его прозвучали как грубейшее оскорбление. Она покраснела и влепила ему пощечину.
Эта сцена повторялась многократно. Матильда поняла, что при ее появлении мужчины немеют и теряют желание казаться романтиками. Она оказывала на них такое непосредственное воздействие, что выразить свои ощущения они могли только через физическое возбуждение. Вместо того, чтобы воспринимать это как комплимент, она смущалась.
И вот теперь она оказалась в каюте бывалого Дальвадо. Он сидел, чистил для нее кактусовые фиги и одновременно с ней разговаривал. Матильда почувствовала себя более уверенной. В своем красном вечернем платье она сидела на подлокотнике одного из кресел.
Однако внезапно он перестал чистить фиги, поднялся и сказал:
У вас на подбородке самая неотразимая в мире родинка.
Она решила, что он захочет ее поцеловать. Он этого не сделал. Торопливо расстегнув брюки, он вынул член и сказал, сопроводив слова жестом, которым апаш[17] обращается к гулящей девке:
— На колени.
Матильда снова оказала сопротивление и пошла к двери.
— Не уходите, — взмолился он. — Вы сводите меня с ума. Только взгляните, в каком я нахожусь состоянии. Таким я был весь вечер, пока мы танцевали. Вы не можете просто взять и уйти.
Он попытался ее обнять. Пока она отбивалась, он кончил и посадил ей на платье большое пятно. Чтобы вернуться к себе в каюту, ей пришлось накинуть кофточку.
Стоило Матильде оказаться в Лиме, как ее мечта сбылась. Мужчины приближались к ней с обильными словоизлияниями и скрывали свои истинные намерения за могучим обаянием. Подобная прелюдия к самому акту весьма удовлетворяла ее. Ей нравилась эта форма возбуждения, она была частью ритуала. Матильду возносили на поэтический пьедестал, так что когда она в конце концов уступала, это было скорее похоже на чудо. Она продавала гораздо больше ночей, чем шляпок.
В то время Лима находилась под сильным влиянием множества проживавших в ней китайцев. Курить опиум считалось обычным делом. Группки богатых молодых людей кочевали из борделя в бордель или проводили ночи в опиумных «берлогах», куда заглядывали и проститутки, или снимали меблированную комнату в квартале публичных домов, где вместе ловили кайф и где их могли навещать всевозможные шлюхи.
Этим молодым людям нравилось ходить в гости к Матильде. Она переделала свою лавку в будуар, заставленный шезлонгами, завешенный плетеным кружевом и шелковыми портьерами и утопающий в подушках. Один перуанский дворянин по имени Мартинец учил ее курить опиум и приводил с собой приятелей. Иногда они проводили дня два-три, теряя связь с внешним миром и семьями. Занавески не раздвигались, и атмосфера была сумрачной и усыпляющей. Они делили Матильду между собой. Опиум дарил им скорее жажду наслаждения, нежели просто возбуждение. Они могли часами ласкать ее ноги. Один гладил ей груди, в то время как другой нежно целовал ее податливую шейку, потому что опиум делал их особенно чувственными. От одного поцелуя могло затрепетать все ее тело.
Матильда лежала на полу обнаженная. Все движения были замедленными. Трое-четверо молодых людей полулежали на подушках. Один ленивыми движениями трогал пальцем ее срамные губки, раздвигая их и оставался лежать без признаков жизни. Рука другого двигалась в том же направлении, но довольствовалась тем, что ласкала кожу рядом с губками и трогала второе отверстие.
Один из них вставлял ей в рот член, который она неспешно лизала, ощущая, как каждое движение подкрепляется действием наркотика.
Потом они часами лежали в покое и грезах.
Им снова виделись эротические сны. Мартинец видел труп женщины без головы, с грудями балийки[18], с животом африканки и ягодицами негритянки. Все это сливалось в образ двигающегося тела, тела, сделанного из эластичного материала. Упругие груди набухали под его ртом, его рука тянулась к ним, пока на него не надвигались другие части тела и не простирались над ним. Ноги раздвигались нечеловеческим образом, словно были отрезанными, потом возникала промежность, которая отворялась, как тюльпан, когда берешь его в руку и заставляешь открываться.
Срамные губки тоже шевелились, они двигались, как резиновые, словно ими управляли невидимые любопытные руки, пытавшиеся разорвать плоть, чтобы добраться до внутренностей. Потом к нему поворачивалась задница. Она начинала терять форму, как будто ее раздирали пополам. Все движения стремились открыть тело совершенно, пока оно не порвется. Мартинец пришел в ярость, потому что тела касались чужие руки. Он привстал и поискал груди Матильды, чтобы проверить, не трогает ли их чья-нибудь рука, или кто-то их лижет, или гладит ее живот, как будто то была часть картины, увиденной им в опиумном сне. Наконец, он повалился на ее тело и теперь смог целовать Матильду между раздвинутых ног.
Когда Матильда ласкала мужчин, возбуждение ее было столь сильным, а их прикосновения к ней — столь совершенными, столь непрерывными, что она редко переживала оргазм. Как правило, она осознавала это лишь после ухода гостей и тогда пробуждалась от своих опиумных снов с прежним волнением в теле.
Она лежала, чистила ноготки, покрывала их лаком, расчесывала светлые волосы и готовила себя к следующей встрече. Сидя на солнце, она придавала растительности на лобке тот же оттенок кусочками ваты, смоченной в перекиси водорода.
Оставаясь одна, она терзалась воспоминаниями о руках, касавшихся ее тела. Теперь она чувствовала, как чужая рука скользит от подмышки к талии. Она вспоминала, как Мартинец открывал ее срамные губки, словно цветок, вспоминала быстрые движения его языка от волосков в паху, вдоль ягодиц, до родинки у начала позвоночника. Как же он любил эту родинку, которая вела его язык и пальцы дальше вниз, между полными ягодицами!
Матильду настолько распалили мысли о Мартинеце, что она уже не могла ждать его возвращения. Она посмотрела на свои ноги. Они стали совершенно белыми, потому что большую часть времени она проводила дома, что сделало их весьма привлекательными и наводило на мысль о белой как мел коже китаянок, о той самой мертвенной белизне, которую обожают мужчины, особенно — перуанцы. Она посмотрела на живот, такой гладкий, без единой морщинки. В лучах солнца волосы на лобке казались рыже-золотыми.
— Как я выгляжу, когда он смотрит на меня? — задала она вопрос самой себе.
Она поднялась и переставила большое зеркало к окну, установила на полу, прислонив к стулу. Потом села перед ним на коврик и медленно раздвинула ноги. Это было пленительное зрелище. Кожа, лишенная малейших изъянов, лоно, розовое и припухшее. Она решила, что оно похоже на листок каучука, чей невидимый белый сок обнаруживается, когда на него нажимают пальцами, и ароматом напоминает слизь мидии. Так из моря была рождена Венера, с зернышком, полным соленого меда, вызвать который из укромных глубин тела можно только лаской.
Матильда размышляла над тем, сможет ли она выдавить его из своих тайников. Она раздвинула пальцами малые губки и с кошачьей мягкостью предалась ласкам. Взад-вперед, как делали нервные, смуглые пальцы Мартинеца. Она помнила их кожей как некую противоположность своим. Они были такими широкими, что, казалось, вместо ласки причинят боль. Какой же он нежный, подумала она. Когда он брал пальцами ее срамные губки, это напоминало прикосновение к бархату. Она сдавила клитор между большим и указательным пальцами, совсем так, как делал он, продолжая ласкать клитор другой рукой. Она ощутила то же сладостное возбуждение, которое он пробуждал в ней своими прикосновениями. Откуда-то выступил солоноватый сок и заструился по губкам, отчего те влажно засверкали.
Захотелось ей узнать и то, как она выглядит, когда Мартинец просит ее повернуться спиной. Она легла на левый бок и так выставила ягодицы, чтобы в зеркале можно было увидеть промежность сзади. Она двигалась точно так же, как когда была с Мартинецом. Она видела свою руку, появившуюся сзади холмика, образованного ягодицами, и начавшую его ласкать. Другая рука двигалась между ног, и в зеркале было видно, как трется о нее клитор. Ей захотелось быть взятой сзади, и она засунула пальчик в анус. Двигаясь теперь вперед, она чувствовала один палец, двигаясь назад — второй. Так уже бывало не раз, когда Мартинец и один из его приятелей ласкали ее одновременно. Она очень возбудилась, заметив, что близится оргазм, движения ее стали конвульсивными, она билась, корчилась и в конце концов яростно разговелась, глядя на себя в зеркало и следя за тем, как двигаются руки и как влага растекается по губкам и ягодицам.
Теперь, увидев себя в зеркале, она поняла историю, которую поведал ей один моряк. В ней рассказывалось о том, как матросы смастерили резиновую куклу, чтобы проводить с ней время на корабле и иметь возможность кончать в течение тех шести-семи месяцев, которые они проводили в море. Сделана кукла была очень красиво и как две капли воды походила на живую женщину. Задумана она была таким образом, что использовалось в ней каждое отверстие. Она обладала теми же преимуществами, которые старый индеец однажды приписал своей юной жене. Сразу же после свадьбы та стала любовницей всех молодых людей. Об этом рассказали старому индейцу, а заодно посоветовали получше за ней присматривать. Старый индеец покачал головой и заметил:
— Не вижу причин для беспокойства. Жена моя сотворена не из мыла и не может израсходоваться.
То же относилось и к резиновой кукле. Моряки считали ее замечательной, потому что она никогда не уставала и была послушной всему тому, что с ней делали. Между ними не возникало ни конфликтов, ни ревности, и поэтому они все так ее любили. Но несмотря на свою невинность, мягкую и податливую натуру, безропотность и верность, она всех их перезаразила сифилисом.
Матильда смеялась, думая о юном перуанском моряке, рассказавшем ей эту историю, о его описании того, как он лежал на кукле все равно что на надувном матрасе и как несколько раз с нее сваливался, потому что она оказывалась перекачена. Когда Матильда курила опиум, она чувствовала себя точно так же, как та резиновая кукла. До чего же приятно было ощущение полной безответственности! Матильде оставалось только считать деньги, которые давали ей дружки.
Один из них по имени Антонио был недоволен ее роскошной комнатой и то и дело приглашал к себе в гости. Он был боксером и внешне казался человеком, умеющим заставить женщину работать на себя.
Он был настолько элегантен, что его женщины гордились им. Он производил впечатление человека, которому совершенно незачем работать. Вежливость его была такого свойства, что могла в одночасье смениться жестокостью. Он напоминал кошку, которую хочется обласкать, но которая никого не любит и не чувствует необходимости отвечать на ею же пробуждаемые эмоции.
У него была любовница, бывшая ему под стать, такая же сильная и жизнелюбивая, способная не пасть духом даже в самой лихой передряге. Женщина, гордившаяся принадлежностью к своему полу и не ждавшая сострадания от мужчин. Настоящая женщина, понимавшая, что добрая трепка действует возбуждающе (в то время как сострадание — наоборот), и что наивысшее успокоение наступает только после ссоры. Она знала, что если Антонио находится не с ней, значит, он у француженки и курит опиум. Чтобы задобрить любовницу, он принимался щипаться и шлепать ее по заднице. То была женщина необыкновенной внешности, в жилах которой текла африканская кровь. Груди у нее были выше, чем у любой другой из виденных им женщин; они торчали чуть ли не параллельно плечам и были большие и круглые. В самом начале именно они и привлекли его. Его возбудило то, что они так провоцирующе располагались прямо перед его ртом и смотрели вверх. Как будто существовала некая связь между его членом и этими грудями. Стоило ему заметить их в том борделе, где он ее нашел, как у него произошла эрекция.
Это случалось всякий раз, когда он оказывался в борделе. В конце концов он взял ее с собой и стал с ней жить. Поначалу он мог заниматься любовью только с ее грудями. Он был одержим ими. Когда он вставлял свой пенис ей в рот, казалось, они смотрят на него с жадностью. Он помещал член между ними и сжимал, сжимал их руками. Соски были большие и становились твердыми, как фруктовые косточки, когда он сосал их.
Она возбуждалась от его ласк, однако он никогда не прикасался к нижней части ее тела. Ее ноги трепетали и молили о яростных ласках, срамные губки приоткрывались, однако он не реагировал. Он всё лизал ей груди и клал на них член. Он обожал смотреть, как член обрызгивает их. Остальная часть ее тела корчилась в пустоте, и при каждой новой ласке нога и срамные губки завивались, как пожухлый лист. В конце концов она занялась онанизмом.
В то утро, перед тем как уйти, он еще раз обласкал ее. Укусил груди. Напрасно пыталась она привлечь его к своему лону. Он заставил ее встать на колени и сосать член. Она потерла любовника грудями, отчего тот несколько раз кончил. После этого Антонио отправился к Матильде. Дверь была приоткрыта. Он вошел по-кошачьи бесшумно и обнаружил Матильду на полу перед зеркалом. Она стояла на четвереньках и рассматривала себя между ног в зеркале.
— Не шевелись, Матильда, я обожаю эту позу, — сказал он ей.
Он склонился над ней, как огромный кот, и вонзил в нее свой член. Матильде он дал то, в чем отказал любовнице. В конце концов она распласталась под его весом на ковре. Он поднял руками ее бедра и снова проник в нее. Казалось, его член сделан из раскаленного железа. Был он длинным и тонким и обладал подвижностью, с какой ей еще никогда не приходилось сталкиваться. Он задвигался еще быстрее и прохрипел:
— Кончай, кончай, тебе говорю. Кончи, как не кончала никогда. Сдавайся.
Заслышав эти слова, она яростно наскочила на него и получила оргазм, подобный удару молнии.
Когда пришли остальные, они по-прежнему лежали на ковре. Они рассмеялись, заметив зеркало, бывшее свидетелем их совокупления, и принялись приводить в порядок опиумные трубки. Матильда была совершенно пассивна, а Мартинец мечтал о женщинах с открывшимися срамными губками. Член Антонио до сих пор топорщился. Он попросил Матильду сесть на него верхом.
Когда опиумная оргия завершилась и все разошлись, он еще раз попросил сходить с ним в его каморку. После соития Матильда по-прежнему горела желанием и согласилась, потому что снова хотела лечь с ним в постель.
Они молча прошлись узенькими улочками китайского квартала. Женщины со всего мира улыбались им из открытых окон или стояли на порогах и приглашали зайти. В некоторые комнаты можно было заглянуть прямо с улицы, так как единственная занавеска загораживала только кровать. Взгляду открывались лежавшие рядом мужчины и женщины. Были тут сирийки в национальных одеяниях, арабские женщины с полунагими телами, прикрытыми украшениями, японки и китаянки, стыдливо подзывавшие их, и пышные африканки, которые сидели кружком и о чем-то судачили. В одном доме были сплошь французские шлюхи, облаченные в короткие розовые комбинации. Они шили и вязали, словно находились у себя дома, Прохожим они кричали о тех деликатесах, которые могли предложить.
Домики были маленькими, плохо освещенными и пыльными, в тяжелом воздухе плавал дым, слышались хриплые голоса, бессвязная болтовня пьяных и любовников. Благодаря китайцам с их ширмочками, фонариками, курительницами и золотыми фигурками Будды, все это выглядело еще более хаотично. Это была мешанина из украшений, бумажных цветов, шелковых ширм и женщин, таких же разных, как убранство и цветовая гамма помещений, зазывавших прохожих.
В этом-то квартале Антонио и снимал комнату. Они поднялись по продавленной лестнице, он открыл дверь, совершенно разбитую, и подтолкнул спутницу внутрь. Мебель отсутствовала полностью, только на полу валялась китайская циновка. На циновке лежал мужчина в лохмотьях. Он выглядел таким больным и жалким, что Матильда подалась назад.
— А, это ты, — раздраженно сказал Антонио.
— Мне некуда было пойти.
— Ты не можешь оставаться здесь, у тебя полиция на хвосте.
— Да уж, это мне известно.
— Выходит, это ты намедни спер кокаин? Уверен, что ты.
— Да, — ответил мужчина сонным, безразличным голосом.
Тут Матильда заметила, что его тело покрыто царапинами и ранками. Он попытался сесть. В одной руке он держал ампулу, а в другой — чернильную ручку и перочинный ножик.
Она с ужасом смотрела на него.
Он отломил пальцами кончик ампулы и стряхнул осколки. Вместо того, чтобы воспользоваться шприцем, он заправил жидкость в ручку. Ножиком надрезал руку рядом со старыми ранками, воткнул в порез перо и впрыснул кокаин.
— Он так беден, что не может позволить себе шприц, — сказал Антонио. — А я не давал ему денег, поскольку думал, что смогу помешать ему украсть лишний. А он вон что делает.
Матильда собралась уходить, но Антонио ей запретил. Он хотел, чтобы она приняла дозу кокаина вместе с ним. Мужчина лежал, закрыв глаза. Антонио достал шприц и сделал Матильде впрыскивание.
Они лежали на полу, и она чувствовала, что теряет сознание.
— Тебе ведь кажется, что ты умерла? — спросил Антонио.
Ее словно усыпили, так далеко прозвучал его голос. Она показала рукой, что вот-вот может лишиться чувств.
— Пройдет, — сказал он.
Начался ужасающий кошмар. Издалека выплыло нечто, напоминающее человека на циновке, потом возник Антонио, казавшийся очень высоким и смуглым. Антонио взял перочинный ножик и склонился над Матильдой. Она почувствовала в себе его член, мягкий и приятный, и стала медленно покачиваться. Тут он вынул член, и она ощутила, как он скользит вверх-вниз вдоль ее влажных ляжек, однако не кончила и сделала движение, призывая его снова войти в нее. В следующем кошмаре Антонио занес над ней открытый нож, наклонился к раздвинутым ногам, потрогал ее кончиком лезвия и неглубоко воткнул острие. Матильда не почувствовала никакой боли. У нее не было сил пошевелиться, однако нож гипнотизировал ее. Внезапно она поняла, что должно сейчас произойти — что это не кошмар. Антонио лежал и следил за острием, касавшимся срамных губок. Она закричала. Распахнулась дверь. За похитителем кокаина пришла полиция.
Матильда была вызволена из лап человека, который уже много раз резал перочинным ножиком губки проституток и потому никогда не касался в этом месте своей возлюбленной. Он был вне опасности, пока жил с ней, пока ее груди были настолько привлекательны, что отвлекали внимание от лона. Он испытывал роковое влечение к тому, что сам называл «женской ранкой», которую ему так безудержно хотелось увеличить.