На покрытом ребрами нерп, усеянном пустыми консервными жестянками унылом берегу стоит десяток домов. Белужья губа — столица Холодной Матки, как называли в старину Новую Землю.
Из зданий становища одно только похоже на дом материка. В нем живет островная администрация. Вокруг него в беспорядке приткнулись зимовья колонистов. Срубы зимовий сложены из массивных бревен. Маленькие окна. Низкие двери.
На крышах пристроенных к хижинам амбарчиков, — груды высохших кайр и гагарок. Этим колонисты кормят ездовых собак. На кольях распялены медвежьи и тюленьи шкуры. Между хижинами круглые сутки рыщут вечно голодные ездовые собаки. В Белужьей их около ста пятидесяти. Их голодные вопли вызывают ответный мощный вой собак на „Седове“.
В нескольких километрах от становища — первые отроги занимающих всю центральную часть Новой Земли, покрытых ледниками, хребтов.
* * *
…На рейде Белужьей стоял „Русанов“. Он пришел на день раньше нас. В губу его загнали льды. Сначала он должен был зайти на остров Вайгач, но у Колгуева путь преградили ледяные поля.
С подошедшей с „Русанова“ шлюпки по штормтрапу[29] на „Седова“ проворно взобрался рыжеватый, невзрачный человек.
К борту „Седова“ подошла шлюпка.
— Сазонов, — пожал он руку Самойловичу, — зав. базой Госторга.
Сазонов „ночует“ на Новой Земле несколько лет подряд.
Сазонова проводят в салон. За стаканом чая он успевает сообщить все скудные новости Новой Земли.
— Зимой дули сильные встоки[30]. Льды рыхлые были. Зверь сливался с торосов[31] в море. Только сорок бочек шелеги[32] взяли. Голец весной плохо шел. Зато песца сейгод было. Белушинская артель 540 хвостов взяла. А по всей Новой Земле больше трех тысяч. Олень хорошо перезимовал. На Гусиной Земле, у взморья, дикие олени ходили раньше стадами. Убив „дикаря“, колонисты снимали шкуру и вырезывали самое „сладкое место“ — язык. Туши бросались. Становища оттесняли оленей с лучших ягелищ южных берегов в скалы северных гор. Ягелища[33] в долинах их редки и дикарь вымирает. Чтобы обеспечить колонистов свежим мясом, прошедшей осенью Госторг завез небольшое стадо оленей с Колгуева. Опыт удался. В этом году Севгосторг завозит в Белужью стада оленей с Канина…
— На „Русанове“ ждут, — заспешил Сазонов, повиснув на конце раскачивающегося маятником штормтрапа, — „Русанов“ должен как можно скорее уйти на материк. Он возьмет разобранные дома и промысловые избушки. На полуострове Адмиралтейства открываем новое становище. Оно будет самое северное. Шажком, — а все к мысу Желания идем.
* * *
Между „Русановым“ и берегом снуют карбасы с мешками, боченками. На песчаной косе, выступающей в губу, строится большое здание. „Русанов“ привез его в разобранном виде с материка. У лежащего на косе опрокинутого карбаса — на цепях три крупных остроухих собаки. Они — кровные братья воющим на „Седове“. Отчаянно метаясь и лая, псы стараются обратить мое внимание.
— Евнух!
— Ермак!
— Жулик!
Лисоподобный огромный Евнух, кинувшись с размаху на грудь, сбивает меня с ног. Жулик и даже злобный бурый Ермак усердно лижут лицо.
Сероватый с темными плутоватыми глазами Жулик — мой передовой. Евнух — передовой Журавлева. Весной они вели собачьи упряжки Осоавиахима лесами Севера и Карелии из Архангельска в Москву.
Все три — гиляцкие собаки с Амура. Их товарищи по нартам таскают сейчас пулеметы Дальневосточной.
— А вы? Как вы очутились на этом суровом берегу?
Кто-то дружески меня трясет за воротник нерпичьей куртки. Обернулся, — передо мной широкоплечий крепыш в синей американской рабочей одежде.
— Кулясов?
— Я-с. Жулик, Евнух и Ермак — будут родоначальниками чистокровного собачьего племени Новой Земли, — улыбаясь говорит Кулясов: — Севгосторг организует в Белужьей собачий питомник.
— А ты?
— Я — опекун питомника.
Строящееся на косе здание оказывается собачником.
* * *
„Новоземельский губернатор“ — так зовут его в шутку колонисты. Тыко-Вылка несколько лет бессменный председатель Новоземельского островного совета. Внешне Тыко ничем не отличается от других ненцев (самоедов) Белужьей. Одевается и живет он точно так же, как и они. По-русски Вылка говорит медленно, полушепотом, делая между словами остановки.
— Никаких нету… — вяло отвечает он на мою просьбу показать свои картины…
Охотничьим ножом Вылка стругает кирпич чаю.
Пришли пароходы. Значит будут гости с материка.
— Как приедут с Большой Земли, — все картины просят. Все роздал. Теперь не рисую.
Вылка мог бы быть оригинальным художником. У него своеобразная манера письма. Глаза Тыко-Вылка видят неуловимые для художников материка краски Арктики. До революции Тыко учился живописи в Ленинграде. Но, внезапно бросив учиться, он уехал обратно на родной остров, став промышленником.
Все стены тесной комнатки в хижине Вылка скрыты под печатными копиями картин. Это все, что осталось от юношеского увлечения.
— Вылка дома?
— Дома, дома! Иди.
Вылка встает и наливает кипяток в чайник. Голоса чужие — гости с материка. Тыко не напрасно стругал кирпич чая.
Входят Шмидт и Самойлович. С ними несколько ненцев.
— Иона! — кричит одному из них лежащая в углу на оленьих шкурах древняя старуха, — это Иона ведь Самойловить пришел.
Самойловича тут знают. Он на научном боте „Эльдинг“ несколько лет назад обогнул кругом Новую Землю.
— Тыко, — спрашивает Шмидт, — на Землю Франца-Иосифа нужно двух промышленников. Дашь?
Вылка настораживается.
— Однако не знаю, — уклончиво отвечает он: — Возьмешь — так возьми. Однако мало народу в Белужьей.
Глаза Тыко пустеют. Гость с материка задумал нехорошее дело.
* * *
Ушакова и Журавлева я нахожу в хижине на краю становища. Хижина полна промышленников. Владелец ее — Иван Летков — сорокалетний ненец качает на коленях узкоглазого малыша в малице.[34]
— Нынешней зимой себе работника заработал, — хвалится он.
А хижина и так полна детей. Чумазые, сосущие хвосты малосольных гольцов, — ребятишки во всех углах. Целое племя. А Летков гордится.
Ушаков вспоминает остров Врангеля. Кладет на хлеб куски свежего гольца, с наслаждением пьет с этим своеобразным бутербродом чай. Входят все новые и новые ненцы.
— Сенька опять в Белужью приехал, — протягивают они лопаточкой руку Журавлеву: — Шибко тебе Новая Земля приглянулась.
Пользуясь моментом, Журавлев вербует желающих ехать на землю Франца-Иосифа.
— А как там жить? — спрашивает молодой Тимоша.
— Собак, оружие — все дадут.
— Ну, этого я и искал, — радостно объявляет Тимоша: — Поеду, Сенька, того гляди.
— Поезжай, — смеется Журавлев, — чего же…
— Поеду, пожалуй, — радуется Тимоша: — Мне что? Мать я замуж отдал, жена тут будет. Поеду.
Матка — пятидесятилетняя всклокоченная старуха, закрывая рот рукой, стыдливо подходит к Журавлеву. Выпив стакан чаю, она, хихикая, выходит на улицу.
То, что Тимоша едет на остров Гуккера, нисколько не волнует ее.
Когда первый карбас пошел на „Седова“, Тимоша сидел уже в нем с упряжкой своих собак. Сборы на Землю Франца-Иосифа заняли у него час с небольшим.
* * *
Порывшись в стенном шкапике, Суворов кладет на стол зеленое, усеянное коричневыми крапинками, крупное яйцо.
— Гагаркино. В полтора раза больше куриного.
— И много их?
— На одних базарах у становища Малых Кармакул миллиона полтора штук птиц…
— Пахнет хорошей яичницей.
Суворов — инструктор управления островов по промыслам. До Новой Земли Суворов работал на Чукотском полуострове. На Новую Землю он приехал на „Русанове“ вместе с Калясовым безвыездно прожив пятнадцать лет на Чукотке.
Об артели „Полярные яйца“ мы с Суворовым не раз мечтали в уютной комнате управления островов в Архангельске. Надо попытаться организовать сбор и доставку яиц с базаров Новой Земли в Архангельск. До войны норвежцы возили яйца кайр и гагар на шхунах в город Вардэ.
Почему вместо Вардэ их не возить в Архангельск? Почему?
Когда я ухожу, Суворов уговаривает меня:
— Оставайся в Белужьей. Земля Франца-Иосифа, — возмущается он, — чего там! Ледники и медведи, — людей нет. На Новой Земле много работы.
— Нет.
Захлопывая дверь, я слышу его обиженное ворчание:
— Я понимаю Вылка. В Белужьей научишься ценить людей. Человек в пустыне — радостней песца…