В Новоспасском Ивана Андреевича ждало полное разочарование. Люди обметали стены, натирали в зале полы и учинили такой ералаш, что приступиться к роялю не было никакой возможности.
Весь дом словно вымер. Даже Варвара Федоровна, и та исчезла. Не везет! Иван Андреевич поднялся наверх. Мишелевы птицы тотчас оглушили его, но самого Мишеля не было ни в детской, ни в классной.
Разыскивая хозяев, дядюшка прошел цветочным садом, потом обошел стороной коварный лабиринт, который действительно разбили здесь с весны, к полному удовольствию Ивана Николаевича. Иван Андреевич присел в беседке у Амурова лужка.
Розовые кусты со всех сторон устремились к постаменту, на котором высился юный бог. Ему несли свое благоухание розы. Они теснились к нему отовсюду. Их терпкий аромат лился в беседку с неудержимой щедростью и силой, от него чуть-чуть кружилась голова.
Иван Андреевич потер лоб: куда, однако, могла исчезнуть Варенька?
Ноты нетерпеливо ворочались в его портфеле. Положительно нет ничего труднее ожидания… То ли дело, если бы всегда жить с Варенькой в четыре руки!
– То-есть как это «жить в четыре руки»?! – сам удивился своим мыслям Иван Андреевич. Он хотел, разумеется, сказать иное: всю бы жизнь играть с Варенькой в четыре руки, а жить, натурально, душа в душу! У Вареньки отменное туше, совсем мужское туше… и такая женственная улыбка…
Околдованный розами, Иван Андреевич чуть было не упустил существенного, но тотчас к нему вернулся.
«Увы, Вареньке нехватает чувств при исполнении ноктюрнов и элегий, именно так! А фуги?! – тотчас вспомнил Иван Андреевич и, как беспристрастный ценитель, уже не мог оставить фуг без внимания: – Как, Варенька играет фуги!.. И кто сказал, что под льдинками ее глаз не таятся чувства, которые составят счастье мужа и детей?.. Анданте! – воззвал к рассудку Иван Андреевич и снова потер виски. – Откуда взялись, однако, дети? Что за стремительное крещендо мысли! – Иван Андреевич обозрел Амура с золоченым луком. – Не пора ли покинуть предательскую беседку?.. Однако с чего он начал? Ах, да! У Вареньки удивительно женственное туше и… ну, вот опять все перепутал!.. У Вареньки именно женственная улыбка и мужское туше… Кажется, так? Ну да: туше и улыбка… От этих роз совсем закружится голова!..» Вспомнился Петербург и собственная супруга Марина Осиповна. Головокружение немедленно улеглось. У Марины Осиповны нет никакого туше и никакой улыбки. Вот и не вышла жизнь в четыре руки… И музыка не хочет жить в холодном, неуютном доме Ивана Андреевича.
Дядюшка вышел из беседки и, уходя, еще раз глянул на Амура. Бедный Амур лучших резцов! Он тоже много пережил. Он тоже возмужал в невзгодах. Трещины рассекли его чело, и взор его был суров и холоден, как мрамор.
Спасаясь от головокружения, Иван Андреевич уходил все дальше от роз, в глубь старого сада. Когда он свернул к яблоням, издалека донеслась чья-то песня. Дядюшка остановился и прислушался: слов нельзя было разобрать, но глубокий, чистый голос явственно долетал с Десны. Держась песни, Иван Андреевич повернул к реке, шагнул в прибрежные заросли и сквозь ольшаник, наконец, увидел песельницу. Рядом с нею сидел на траве Мишель.
«Да неужто Мишеля до сих пор няньки нянчат? Нечего сказать, воспитание!» – Иван Андреевич уже хотел выйти из засады, но побоялся спугнуть песню. Теперь в ней можно было разобрать каждое слово:
…Как повыше было Смоленска-города,
Что пониже было села Красного,
Что над рощею над зеленою,
Под березою под кудрявою,
На большом зеленом лугу
Стоял лагерь русской армии,
Русской армии, храбрых солдат
«Примечательно! – заинтересовался Иван Андреевич – Неписаная музыка двенадцатого года, кажется, обгоняет наших композитёров?..»
Опытным ухом просвещенного меломана Иван Андреевич все внимательнее прислушивался к неторопливому течению песни, и хотя странен был для столичного любителя этот напев, не похожий ни на какую музыку, однако зеленел в песне луг, на котором расположилась русская армия и по-родному кудрявилась над храбрыми солдатушками родная береза.
Как пошли они, солдатушки, Смоленск-город свобождать,
Смоленск-город свобождать, басурманов выгонять.
Ко Смоленску приступили – они ружья зарядили,
Многих били-истребили, еще больше полонили,
Остальных-то потопили во Березыньке-реке!
«Таких песен, признаться, я еще не слыхал», – раздумывал, стоя в кустах, Иван Андреевич.
А песня величала Березину-реку. Песня приветила ее за то, что вместе с народом Березынька-река ополчилась на врага. И не могла не ополчиться, иначе не была бы она русской рекой.
– Позвольте, позвольте, куда же она пошла? – озадачился Иван Андреевич при неожиданном повороте голоса. – Ни на что не похоже!..
Но напев оставался все таким же ясным в своем стройном течении. И слышалась в нем та мудрая правда, которая не ищет себе ни прикрас, ни оправданий, а, торжествуя, хранит всеведущую простоту.
Легко и свободно песельница кончила песню.
– А тоника? Где же тоника? – взыскательно вопросил Иван Андреевич. Но тоники, без которой ничто в музыке не кончается, так и не последовало. Песня по-своему прибрала свои концы к своим началам!
«Подойди к ней с учеными рецептами, пожалуй, заблудишься, как в дремучем лесу!..»
Иван Андреевич даже глянул в растерянности на леса, которые тянулись за Десной. Постоял, не шевелясь, в кустарнике, да так и не решился спугнуть песельницу своим появлением. Авдотья пела новую песню. Уходя, Иван Андреевич все еще прислушивался:
«Нет, положительно, ни на что не похоже. Даже на те русские песни, которые столь часто исполняются ныне в столичных гостиных. Те песни – как песни. И все к ним прибрано: и мажор, и минор, и тоника… А эти, – он развел руками, – что же они такое есть?»
Он еще раз оглянулся на прибрежный ольшаник и, будто в самом деле выбрался из дремучего леса, с радостью увидел вдали Амуров лужок.
«А Мишель-то, Мишель! – вдруг вспомнил Иван Андреевич и опять остановился. Неужто он раньше не замечал, каков Мишель? И племянник предстал перед ним, как сидел на берегу Десны, подперев голову рукой и не спуская с песельницы глаз. – Так вот какие у Мишеля забавы? – еще раз подивился Иван Андреевич. – Ежели он так слушает, значит необыкновенное слышит. Коли так задумываться умеет над мужицкой песней, стало быть, надо поскорее приохотить его к истинной музыке. Не с няньками же ему до веку жить! Может быть, он на самом деле в шмаковских Глинок уродился?»
Иван Андреевич был готов не шутя заняться теперь музыкальным просвещением Мишеля.
«А музыкантам нашим, – и это Иван Андреевич тоже решил твердо, – надобно немедля образовать песни, которые рождаются в честь и в память славного Двенадцатого года!»
Выйдя на Амуров лужок, он увидел, что с другой стороны к дому подходила Варвара Федоровна и рядом с нею шагал молодой архитектор. Варенька шла, склонив голову, и на устах ее играла улыбка. Веселый зодчий что-то говорил ей и при этом так размахивал руками, что поминутно сбивал на затылок свою шляпу. Увидел бы их Мишель, сразу бы сообразил: опять ссорятся! А Иван Андреевич не догадался.
– Варвара Федоровна! – закричал он еще издали и ускорил шаг. – Какую достал я сонату!.. Штейбельт!.. Восхищение!..
Дядюшка почти бежал между кустов. А розы все так же неудержимо стремились к Амуру. Но попрежнему суров и холоден был к ним резвокрылый переменчивый бог…