Глава первая
«…Пусть перо, резец, кисть и смычок обратятся единственно к прославлению добродетелей и подвигов отечественных. Тогда кто не пленится приятностью сих искусств и кто не благословит цели, к которой они клониться будут…»
Сочинитель откидывает перо, берет песочницу и в задумчивости посыпает написанную страницу песком. На разбросанных по столу четвертушках бумаги нанесены в первоначальном беспорядке мысли для рассуждения «О природной способности русских к приятным искусствам».
«Эк, куда тебя, батюшка, занесло!» – сам себе удивляется сочинитель, и его лицо отражает скоротечное противоборство чувств.
В самом деле: в журналах ждут от Федора Николаевича Глинки продолжения славных «Писем русского офицера», и многие любители словесности знают эти письма наизусть, а сочинитель возьми да и ударься в приятные искусства. Но разве мало поработали в честь победы над Бонапартом перья и смычки? И все-таки именно к музыке обращено рассуждение, над которым трудится Федор Николаевич.
«Не время, сударь, не музам, а Марсу служим!» – говорит он себе с укоризной, а в воображении уже предстает перед ним заядлый журнальный спорщик.
– Единый предмет, достойный внимания, – начинает журнальный всевидец, – есть величие России и великое ее в мире предназначение!..
– Точно, сударь, – немедля откликается Федор Николаевич, – но в чем будем искать сие предназначение? Не творящий ли дух народа есть первый залог великого предназначения отечества? Не сей ли творящий дух, явленный в самобытных напевах русского народа, есть память о прошлом и знамение будущего? Почему же мы молчим, сударь, о несметном богатстве сем и покорствуем варягам?..
Федор Николаевич ждет ответа, но никто ему не отвечает. Он схватывает один из перебеленных листов рассуждения и с жаром перечитывает:
«…Музыка издавна привыкла жить в отечестве нашем. Свист бурь и шум лесов никогда не заглушал чувствительности славянина и потомка его Росса. Русский питомец Севера составил простой напев свой из звуков, почерпнутых прямо из сердца, и укажите мне сердце, которое не очаровалось им?..»
Все попрежнему тихо в петербургском кабинете Федора Глинки. Унылые, не знающие очарования души не смеют явиться сюда, в жилище отшельника, сочинителя и стихотворца. Маленький его кабинет завален книгами. На стене поблескивает золотое оружие, полученное Федором Глинкой за храбрость в день Бородина.
И снова взывает в тишине боевой полковник, выкликая на бой супротивных: «Где вы, бесчувственные сердца?..»
Сердце самого Федора Николаевича с юности и на всю жизнь очаровано родными напевами. Он прислушивался к ним в своей усадьбе на Духовщине и на дорогах войны. Он слышал родные напевы и на полях Европы, когда вместе с армией, преследовавшей Наполеона, прошел весь победный путь. Всему миру противостоит своей самобытной красотой русский напев. И совсем не зря автор «Писем русского офицера» пишет ныне рассуждение об искусстве народных баянов. Воин на Руси издревле брат баяну. И баяны бьются за Русь, как воины.
Федор Николаевич берет чистую четвертушку бумаги и снова начинает писать.
Где они, древние баяны, где родные напевы? Не чаще ли звучит ныне музыка, которую сочиняют заезжие спекуляторы и невежды из предприимчивых чужеземцев?
– Горе им! – восклицает Федор Глинка и пишет:
«…Может ли иноземец петь хвалу русскому с таким непритворным восторгом, с таким усердным жаром, как соотечественник их? И как знать ему, что мило сердцу русскому? Он поет любовь Дамонов, Филис, Ликасов и резвых пастушек, которые существуют только в воображении. Но где знать ему, как пели наши красные девы во златоверхих теремах, где узнать ему, как певала Милослава, провожая друга верного на ратное поле за Дунай-реку?..»
Мысли набегали одна на другую. Но главное, для чего было предназначено все рассуждение, Федор Николаевич знал твердо и занес в рукопись без помарок:
«…Все, что рассеяно в коренных наших песнях, предоставлено собрать только истинно русскому музыканту!»
Написал и, против обыкновения, никого из супротивных на бой не вызвал. Сидел в своем кабинете так тихо, что домашние подивились: дома Федор Николаевич или незаметно ушел?
А сочинитель все размышлял. Не он первый собрался писать о народных напевах. Уже раздаются в журналах голоса о том, что пора бы оглянуться на мужицкие стари́ны да попевки. Кое-кто тиснет и народный песенный стих, а о напеве к тому стиху ни слова. Как будто бы можно отрешить тело от души! Есть, впрочем, и печатные песенники, есть и полный всеобщий песенник, и «Затейный санкт-петербургский музыкальный магазин», и даже «Веселая Эрата, или Приношение прекрасному полу». Но если проберется в песенник какой-нибудь напев, чего только не учинит с ним веселая Эрата!
Среди книг Федора Николаевича присутствуют многие песенники, и сам он выдал в свет немалое число песен – в подарок русскому солдату. Стихи для них сочинитель сам подобрал и те песни указал петь на общеизвестные голоса. А так или не так поступил Федор Николаевич? Его одолевают и другие сомнения: коли укажешь при стихах голос, умельцы, конечно, споют, а вот поймай этот живой напев на ноты, посади его на нотные линейки, и почувствует он себя, как рыба в садке.
Федор Николаевич работает над своим рассуждением изо дня в день, и чем больше терзают его сомнения, тем чаще перечитывает он главное: «Все, что рассеяно в коренных наших песнях, предоставлено собрать только истинно русскому музыканту». Вот этого, кажется, никто еще не говорил, – и настало время сказать. Но сомнения тотчас нападают на сочинителя: каков же должен быть тот музыкант-богатырь, коему суждено явить миру Русь в коренных ее напевах?
Завершив, наконец, свое рассуждение «О природной способности русских к приятным искусствам», сочинитель отдал его в «Русский вестник» и по обычаю еще до печати роздал списки для соображения знакомцам. И хотя весьма благосклонны были просвещенные знакомцы к сочинителю «Писем русского офицера», – на этот раз заветные думы Федора Николаевича не обратили на себя особого внимания. Во-первых, какой же Федор Глинка – музыкант, чтобы о музыке рассуждать? А во-вторых… но разговор о том, что следовало во-вторых, происходил уже далеко от Петербурга, в Шмакове, под Ельней…
Афанасий Андреевич Глинка сидел у себя и думал, где взять недостающую сумму на платеж процентов по закладной. А додумать ему так и не дали, потому что вернувшийся из Петербурга Иван Андреевич был весь еще начинен столичными новостями и выгружал их, как в ум взбредет.
– Кстати, братец! – сказал Иван Андреевич, забежав к Афанасию Андреевичу, и хоть это было совсем некстати, повернул разговор с процентов на музыку: – Слыхали, братец, как ныне Глинки за музыку воюют? Извольте, прочту, какое Федор Николаевич рассуждение написал.
– К чему же о музыке рассуждения читать? – меланхолично отозвался Афанасий Андреевич. – Музыку слушать надобно!
– Но музыкальные рассуждения разные бывают! – модные фалдочки Ивана Андреевича трепетали от нетерпения. – А Федор Николаевич такое завернул… – И, присев к столу, Иван Андреевич прочел брату все рассуждение «О природной способности русских».
– Да где же взять такого русского музыканта? – Афанасий Андреевич развел руками. – Не предвижу…
– И я, братец, с вами согласен! – горячо поддержал Иван Андреевич. – Откуда ему быть, коли ни академии музыкальной, ни даже консерватории не имеем?
– Пустое, – заключил Афанасий Андреевич, – и музыкантов таких быть не может, и песен таких нет. И баянов сочинитель для красоты слога измыслил!
Афанасий Андреевич досадовал вовсе не на сочинителя и не на баянов, о коих имел весьма смутное понятие. Из ума не выходили проклятые проценты.
«Придется с Иваном Николаевичем переговорить, – соображал он, глядя на брата. – Он что-нибудь придумает, министериальная голова!..»
– А ты, Иван Андреевич, в Новоспасское не едешь?
– Непременно… Не терпится с Варварой Федоровной столичные новинки разыграть!
– Так сделай милость, осведомь Ивана Николаевича, что оркестру я завтра с утра вышлю, пусть не беспокоится!
– А разве в Новоспасском гости?
– Никаких гостей, – попрежнему мрачный, отвечал Афанасий Андреевич, – а ждет Иван Николаевич из губернии нужных людей. Торги по откупам у него, кажись, близки. Как же без музыки обойтись!.. Стой, стой! – вдруг загорелся Афанасий Андреевич. – Ты ведь тоже не слыхал, какой квартет разучили мои молодцы? Ну, конечно, не слыхал, а у меня из головы вон!.. Эй! Музыкантов в залу – живо!..
Оркестр собрался. Афанасий Андреевич погрузился в сладкие звуки. Его уже не тревожили более неумолимые проценты.
– Крузель! – шептал, склоняясь к брату, Афанасий Андреевич. – Господина Крузеля квартет с кларнетом…
Но имя шведского музыканта Крузеля решительно ничего не говорило даже столь сведущему любителю, как Иван Андреевич. Он слушал новый квартет рассеянно, больше наблюдая, как потел кларнетист, разделывая свое соло.
«Квартет, каких в дюжине тринадцать! – решил про себя Иван Андреевич. – А вот у меня привезены новинки – те поинтересней будут. Только скорее бы разыграть их с Варенькой в четыре руки!..»