Глава первая
Мимо Новоспасского часто ехали проезжие люди. То какое начальство на новое кормление спешит, то проскачет на ревизию недреманое око. А другого, смотришь, своя тоска гонит с места на место. Глянет дорожный человек на Новоспасское и непременно еще раз на него глазом поведет. Есть на что! У Ивана Николаевича от дома к острову на Десне паром-самоход плывет. На острове бельведеры из-за цветников купола поднимают. А вокруг дома такие сады и парки разбиты – хоть павлинов сажай.
– Чья усадьба, ямщик?
– Котора?
– Котора, котора! Сам видишь, одна стоит!
– А! эта?.. Новоспасская, стало быть!
– Ну?!
– Отставного барина капитана Глинки… Встречали, может?
– Откуда мне встречать, дурак?
– Вестимо. А Ивана Николаевича, почитай, все знают: ходовой барин, рысистый!..
И хоть давно отъехал грозный седок, а непременно еще раз оглянется: нечего сказать, вельможно живет капитанишка. Богат, поди, подлец!
Иной странствователь при таком суждении тотчас ощутит непреодолимое волнение под дорожным своим пыльником и в кончиках пальцев замирание: «Эх, поймать бы мне этого капитана в штосс, пустил бы я ему, толстосуму, кровь!..» Мало ли какие мечты придут в голову дорожному человеку?
Но таких богатств, которые людям распаляли сердце, у Ивана Николаевича никогда не водилось. Все его богатство – в делах, а дела первые деньги просят. Может быть, уж очень форсисто Иван Николаевич шагал. Пора бы, пожалуй, и остановиться ему в делах, а не может. Ему в делах остановиться – все равно что новых цветников не закладывать. Нипочем не может!
В 1817 году с наличным капиталом у Ивана Николаевича и вовсе беда вышла. Пришлось по зимнему пути ехать в Петербург, а ноне в Петербурге вся Россия денег ищет, нескоро их и в столице добудешь.
К тому же для столичных тузов ельнинский владетель Иван Николаевич Глинка – провинциальная мелкота. К столичным тузам ему хода нет, он им не в масть. Но живут в Петербурге и бескозырные чины, из тех, что кончили службу отечеству хоть бы и с ремизом для чести, зато с верной копейкой. А еще обитают в Северной Пальмире домовладетельные вдовы, которые гадают о себе на червонную даму, а кубышку на черный день в опочивальне держат. И отставные чины и червонные вдовы под столичных тузов тоже не ходят. Но для Ивана Николаевича они как раз годны.
– Только процентиков-то, батюшка Иван Николаевич, не задержи!
– В сроки сполна представлю!
– Ну, ну, ты, известно, первый аккуратист!..
Иван Николаевич прискакал в Новоспасское под утро. Весь дом еще спал. В то время как полусонные горничные и казачки летали из комнаты в комнату, а домочадцы поднимались и одевались, хозяин успел обежать ближние сады.
– Все растет, все поднимается! Хорошо!..
И не успел Иван Николаевич договорить, как росы, мирно дремавшие на ветвях, хлынули ему на голову веселым водопадом.
Прямо по траве Иван Николаевич шагнул к новым куртинам, но потревоженные росы снова встретили его студеными брызгами.
– Бр-р-р!.. Однакоже саженцы изрядные оказались, все прижились!..
Росы падали сверху, обдавали снизу, кропили с боков, провожали Ивана Николаевича до самого дома. Он вошел в столовую – хоть выжми, а Евгения Андреевна уже тянет его полюбоваться на дочку Людмилу.
Еще только обозначилась Людмила едва видимым ростком, а уже морщит в сборку нос. И нос именно на нос похож. Положительно неплохи саженцы в Новоспасском! Все растет, все поднимается! Хорошо!..
Людмил во всей Ельне, признаться, до сих пор не бывало. В новоспасском цветнике первая завелась. В ельнинских усадьбах простодушные Аннушки все еще величали себя Жаннетами и дородные Пелагеюшки до венца ходили в Пленирах. А у господ Лутохиных и такой случай вышел. Повезли они свою Плениру в Москву, но жениха и там не нашли. Неуловимый теперь жених. А девица, возвратясь, возьми да и объяви себя Лестой. Не то русалка такая на столичных театрах арии выпевает, не то, думали, с огорчения девица помутилась. Охали, что останется девка в вековушах, а тут вдруг и посватался к ней жених. Да какой?! Среди своих же соседей нашелся. И прямо оказать, рассудительный жених. Приданое по описи проверил, а придури никакого внимания не дал, так без сраму и окрутили. Вот тебе и Леста!
Теперь у Лутохиных вторая дочка в Лестах ходит. Теперь она русалочьи штучки выводит:
Приди в чертог ко мне златой.
Приди, о князь ты мой драгой!
Там все приятство соберешь, —
Невесту милую найдешь!..
Девицы поскромнее до таких хитростей не доходили, но и Людмил в Ельне тоже не было. На каком, мол, диалекте этак кличут? Ведь с французским и вовсе не сходно?
Иван Николаевич мудреное имечко тоже не сам для дочери придумал. С Людмилой вышла пиитическая оказия.
Дочери прибывали в Новоспасском чуть не ежегодно. Попробуй придумай для каждой имя. Тут и помог Ивану Николаевичу славный сочинитель Жуковский. Конечно, не сам Василий Андреевич – где с ним знакому быть? Помогли мечтательные его создания.
Василий Андреевич созерцает в Северной Пальмире туманные дали и творит сладостные стихи о рыцарях и девах. В свободную минуту Иван Николаевич и сам непрочь заглянуть в те пиитические дали, особливо когда сочинитель Жуковский обращает свои взоры на Русь. Едва вышла в свет первая русская баллада «Людмила», Иван Николаевич, сам не заметя, запомнил ее наизусть. А тут бог как раз опять послал дочку. Вот и пусть цветет в Новоспасском своя русская красавица Людмила.
Слушая рассказы Евгении Андреевны, Иван Николаевич внимательно рассматривал дочку и соображал: а чем же походит сия громкоголосая новоспасская невеста на призрачные видения знатного сказочника? Впрочем, романтические девы неумеренно часто льют у Жуковского беспричинные слезы. В этом новоспасская Людмила никак от них не отстает.
Иван Николаевич протянул к дочери палец и вопросил:
Где ж, Людмила, твой герой?
Где твоя, Людмила, радость?
Ах, прости, надежда-сладость!..
И хоть сладостны и благозвучны были стихи, которыми тешил Иван Николаевич дочь, новоспасская Людмила, ничего в них не оценив, собрала нос в сборку и пустила пронзительную, совсем не романтическую фиоритуру.
– Ну и пусть себе поплачет на здоровье Людмила! – решил довольный родитель. – Все хорошо! Все растет!.. А Мишеля, Евгеньюшка, – Иван Николаевич все еще пестовал Людмилу и обратился к Евгении Андреевне без всякой видимой связи с предыдущим, – а Мишеля, душа моя, зимой в Петербург отправим!
– Как, уже?!
– А доколе ему дома в недорослях жить? Если мой счет верен, ему, чаю, тринадцать сполнится? Я в Петербурге все меры взял…
Вечером Иван Николаевич изъяснил свои мысли Евгении Андреевне в подробности: будь бы его, Ивана Николаевича, воля, определил бы он первенца-наследника в Царскосельский лицей. Училище, слов нет, первой руки. Но им до лицея не дотянуть. В лицей стекаются отпрыски самых именитых и древних родов. Хоть они, Глинки, на Смоленщине тоже не из последних, а для Царскосельского лицея породы не добрали. Тут за министров или за придворных вельмож браться надо, а где их взять? И как раз услышал Иван Николаевич, что в Петербурге открывается Благородный пансион, точь-в-точь как при Московском университете. Питомцам пожалованы все университетские привилегии и права на классные чины – чего же еще искать?
Но университетские привилегии и классные чины ничего не говорят сердцу матери. Евгении Андреевне только бы подольше не разлучаться с Мишелем. А уж если в разлуке быть, так опять поближе.
– Может быть, удобнее, друг мой, определить Мишеля в Москву?
– В Москву? – удивился Иван Николаевич. – Да чего же ради в Москву? В Петербург я сам наезжаю, в Петербурге – братец Иван Андреевич с семейством, в Петербург, Евгеньюшка, и мы с тобой вместе съездим. Вот и выходит, что Мишель в столице словно дома будет! Чего лучше?
Иван Николаевич всегда прав. Что ему возразишь? А Мишелю все равно лететь из родного гнезда.
– Так зимой, друг мой? – отдаляет разлуку с сыном Евгения Андреевна.
– Не ранее, Евгеньюшка, я именно на зиму располагаю!
Евгения Андреевна вздохнула с облегчением: до зимы еще далеко. А Петербург, если самой туда с Мишелем поехать, тоже ближе станет. Кто же меряет разлуку на версты?
Евгения Андреевна обращается мыслями к Петербургу. Еще мгновение, и кажется ей, что она уже входит в парадный зал. Только сегодня в зале нет ни пальм, ни лавров. И Мишель держит престрогий экзамен. Евгения Андреевна не видит господ экзаменаторов, зато отчетливо слышит какой-то очень знакомый голос:
– Мишель выдержит все экзамены! Вот именно это я и хотела сказать…
Варвара Федоровна торопится рассказать Ивану Николаевичу, как успевает Мишель во всех науках, и, перечислив их, хочет порадовать его самым главным:
– Мишель удивительно успевает в музыке. Он всегда и везде будет первым по музыке!
– А! Музыка! – смеется Иван Николаевич, вспомнив что-то особо курьезное. – Музыка! Как это она у меня из головы вон? Признаюсь, совсем запамятовал я, Варвара Федоровна, что Мишель предназначен вами в фортепианисты. – Иван Николаевич весело оглядывает Вареньку и продолжает: – Только в том беда, Варвара Федоровна, что по музыке экзамен не предусмотрен. И обитает ваша музыка в пансионе, как сверчок на шестке!..
Музыка! Кто дерзнул уподобить тебя… сверчку? В Варенькиных глазах вырастают ледяные горы, готовые обрушиться на Ивана Николаевича. Варвара Федоровна всегда говорила, что он слеп, глух и безнадежен. Даже беспутный архитектор, и тот прозрел перед своим отъездом В Петербург. Но Иван Николаевич… Музыка! Если можешь, прости ему! Варвара Федоровна простить не согласна, ни за что!
А если из Петербурга опять придет к Вареньке письмо от бывшего рисовального учителя, поверженного во прах, Варенька и ему отпишет об оскорблении, нанесенном музыке. Пусть знает весь свет о том, что нет и не будет прощения варвару, который осмелился уподобить музыку сверчку!