Глинка опустил шторы и прилег на диван. Едва закрыл глаза, мысли полетели обратно в Новоспасское.
Все дни, проведенные дома, прошли в тревоге. Поля прихварывала, но от всех таилась. Приехав к Соболевским, Глинка нашел сестру в верхней светелке. Поля сидела у окна, опустив голову на руки. Она не слышала, как вошел брат.
– Полюшка, что с тобой?
Поля медленно подняла голову. В глазах ее стояли слезы, но она улыбнулась.
– Ох, как ты напугал меня, Мишель! – Она протянула брату истаявшие руки и хотела крепко-крепко его обнять, но руки были бессильны. – Как я счастлива, что ты, наконец, приехал! – Поля медленно провела ладонью по влажному лбу. – Ох, как я тебя ждала!
– Что с тобой, голубушка?
– Недужу… Только Якову ничего не говори. Раньше мне еще хуже было. А к лету все пройдет. Ведь так может быть, Мишель?
– Так и будет непременно, – отвечал он, вглядываясь в ее печальное лицо. – Вот родишь мне племянника – все твои болезни как рукой снимет… Что говорят врачи?
Медики говорили о тяжелой беременности и выписывали рецепты. Поля худела и лихорадила. И в Русскове и в Новоспасском переходили от страха к надеждам…
Теперь, в Москве, тревога за сестру овладела Глинкой с новой силой. Он лежал с закрытыми глазами, и как живая стояла перед ним Поля. Она была в домашнем платье, в котором он видел ее в последний день. При расставании Поля сдерживалась, чтобы любимый брат больше ее самой поверил в скорую поправку.
– Ведь так может быть, Мишель?..
Но, вместо того чтобы склониться к брату, Поля стала быстро удаляться. Он протянул к ней руки и вдруг почувствовал, что руки его ловят пустоту. Вдали печально ударил колокол… Глинка в ужасе открыл глаза. В ближней церкви со щемящим звоном перекликались колокола. «Должно быть, звонят к вечерне», – подумал он, совсем проснувшись. Сердце отчаянно билось. Глинка встал с дивана и сел к письменному столу.
Весь дом был погружен в тишину. Только в дальних комнатах покашливал и шаркал туфлями отец Сен-Пьера Александр Ермолаевич Мельгунов. Шаги стали отчетливее, дверь открылась.
– Рад возобновлению нашего знакомства, – сказал Александр Ермолаевич, – и прошу прощения, что встречаю дорогого гостя по-домашнему. – Он говорил так же монотонно, как десять лет назад, и, казалось, попрежнему дремал на ходу. – Угодно ли будет со мною отобедать или пожелаете ждать Николашу?
Глинка поблагодарил, прося разрешения отобедать с другом.
– Сделайте одолжение, – коротко сказал Александр Ермолаевич, глухо кашлянув.
Туфли снова зашаркали, дверь закрылась.
Время тянулось медленно. Неистовый актуариус проявил неожиданное усердие к службе. На письменном столе в изобилии валялись книги, разрозненные журналы, а между ними нотные наброски Мельгунова. Глинка стал было их рассматривать, как вдруг сонный дом наполнился движением. Не могло быть сомнения – вернулся суматошный Сен-Пьер.
– Где же твоя опера? – встретил его вопросом Глинка.
– Какая опера? – Мельгунов отдавал на ходу срочные распоряжения лакею: – И повару скажи, чтобы через час все было готово. – Он обернулся к Глинке. – Оперы, Мимоза, пока нет. Для начала пробую силы в романсах…
– Давай их сюда!
– Видишь ли, Глинушка, – засуетился актуариус, – таких романсов, чтобы считать их готовыми, тоже еще нет… Пока что только эскизы и кроки. Но, уверяю тебя, часом так поет душа… А впрочем, идем обедать.
– Не думал я, что ты столько времени уделяешь службе, – начал за обедом Глинка.
– Какая там служба! – отмахнулся Мельгунов. – Созывал в твою честь ассамблею, и пришлось по всему городу за Соболевским рыскать. Он тоже у нас в архиве состоит, и названием архивных юношей мы ему обязаны, но коли надобно его сыскать, то ищи отнюдь не в должности, а на книжном развале.
– И разыскал?
– Как же! У Спасских ворот нашел, за рассмотрением уников, покрытых плесенью и пылью. И всю прочую журнальную братию созвал. Увидишь и бывших любомудров и будущих столпов отечества. Только музыкантов я сегодня не звал. Сначала мы одни твоим искусством насладимся.
– Наперед заявляю – уволь.
– То есть как это уволь?! – Мельгунов грозно поднял вилку. – Этакая знаменитость в Москву пожаловала…
– Ты в уме? Кто меня здесь, кроме тебя и Соболевского, знает?
– Все знают! «Разуверение» твое, хоть и не давал ты романса в свет, и в гостиных и на лоне природы поют. Пожалуй, не первую сотню копий у меня снимают.
Едва кончился обед, Мельгунов потащил Глинку к фортепиано.
– Играй, Мимоза, дай мне первому испить чашу восторга. Хочешь, на колени встану? – Восторженный актуариус ударил себя в грудь и непременно бухнулся бы на колени, если бы не помешали гости, которые стали прибывать один за другим.
Гости непринужденно располагались за столом и на диванах. Все это были сотрудники «Московского вестника», люди большой образованности. Тотчас пошли в ход трубки, не замедлил явиться пунш.
К Глинке подсел магистр Московского университета Михаил Петрович Погодин, высокий человек со скуластым лицом, в долгополом сюртуке скорее купеческого, чем профессорского покроя.
– Какие известия вы привезли нам из столицы? – любезно спросил он.
– Поклон тебе, Погодин, от друга твоего Булгарина, – вмешался, смеясь, горячий журнальный вкладчик Рожалин. – Знает, нечестивец, что ты готов выдать ему «Московский вестник» головою.
Погодин недовольно покосился.
– Не к месту шутишь, Рожалин, вынося сор из нашей журнальной избы.
– Нам давно пора вымести тот сор, который ты с такой ревностью собираешь для журнала, – отвечал Рожалин. – Думали мы, – обратился он к Глинке, – что будем издавать «Московский вестник», а теперь с удивлением видят наши читатели, что подписались на «Епархиальные ведомости».
Раздался дружный хохот.
– Взываю к вам, вкладчики журнала, – продолжал Рожалин. – Читали ли вы примечательную статью, тиснутую Погодиным в разделе наук? – Рожалин быстро отыскал на столе у Мельгунова нужную книжку «Московского вестника», быстро перелистал ее и торжественно прочел: – «Бог есть совершенная гармония, ибо он есть жизнь по превосходству, то есть жизнь, имеющая начало в себе самой, слияние сил в единице…»
Кончив чтение, Рожалин поднял указательный палец, как бы символизируя божественную единицу. Выдержку из статьи встретил общий хохот. Повидимому, никто из сотрудников журнала понятия не имел о том, что печаталось на страницах «Московского вестника», отданных науке.
– А почему бы не печатать нам переводов из немецких философов? – с раздражением спросил Погодин. – Разве не стоит философия в нашей программе?
– Не Германия, но Россия интересует нас по преимуществу, – включился в спор Соболевский.
– Согласен, – продолжал Погодин, – но в таком случае спрошу: где, Мельгунов, твоя статья о русских философах?
– Вот, рекомендую тебе чудака, – Мельгунов обернулся к Глинке. – Состоит Михаил Петрович в редакторах журнала и профессорствует в университете, а думает, что статью о русских философах я ему в месяц напишу… Но довольно о журнале, господа!
– Нет, позволь! – перебил его Погодин. – А ты, Киреевский? – Он простер руку к молчаливому молодому человеку, сидевшему в отдалении. – Где твои песни народные? Вопрошал тебя многократно и опять вопрошаю: где они?
– Это, полагаю, дело будущего, – не спеша отвечал Петр Васильевич Киреевский. – Нельзя смаху: многие подводные камни вижу. Да и сам ты, Погодин, иных песен испугаешься, коли показать их тебе во всей вольной натуре.
– И вот – вкладчики! – победно прогремел Погодин. – А коли я буду от редакторства отказываться, они же меня распнут.
– Но архиереи и архимандриты тебя непременно выручат, – откликнулся Соболевский. – Бог у тебя в научных единицах ходит, а служители его водятся во множестве. К тому же и красноречивы они, духовные персоны. Знай печатай!
Журнальная свара продолжалась. К Глинке обратился Соболевский:
– Ты с Киреевским поближе познакомься. Другие зайцев гоняют, а этот родился охотником за песнями. У него капитальный поиск задуман.
– А как думаете вы переводить народные напевы на ноты? – с интересом спросил Глинка.
– Да разве мы музыканты? – удивился Соболевский. – Мы песни для пользы словесности готовим, а музыканты, коли им в охоту, пусть сами потрудятся.
– Жаль, очень жаль! – огорчился Глинка. – Неужто хотите отсечь душу от тела?
– Нам в первую очередь свое дело сделать, – возразил Киреевский. – Песенный свод мудренее составить, чем свод российских законов.
– А насчет напевов, – продолжал Соболевский, – конечно, с напевом изряднее бы вышло, да где таких музыкантов взять?.. Ну, пойдем к пуншу. Журнальная братия остатки разбирает.
У стола дружно сошлись участники ассамблеи. Вооружась бокалами, журналисты продолжали баталию.
– Господа! – воззвал Мельгунов. – Забудем на сегодня наши распри. Еще раз рекомендую вам дорогого гостя, славного автора «Разуверения». Только истинный талант, – не побоюсь сказать: гений, – передает свои творения народу, не нуждаясь в печатном станке. Пью за художников и за народ, взыскующий правды в художестве!
Глинка никак не мог одернуть воспарившего Сен-Пьера. Пользуясь дальним расстоянием, Мельгунов беспрепятственно закончил спич и пошел к Глинке чокаться. Гости в свою очередь выпили за здоровье артиста. А хозяин ассамблеи, не дав никому опомниться, приказал подавать шампанское. Отведав его, оратор пришел в еще более возвышенное настроение.
– Жрецы изящного! Поборники просвещения! Спасемся от унылой повседневности в горнем царстве гармонии. Михаил Иванович Глинка усладит алчущие души наши новыми созданиями.
Музыки хотелось всем. Степан Петрович Шевырев, соредактор «Московского вестника», только что прибывший на ассамблею, деликатно присоединился к общей просьбе.
– Смею думать, сударь, – сказал он, изящно поклонившись Глинке, – что артист не в праве отказать жаждущим. А мнение наше, почитаемое в Москве, не будет безразлично для гостя Белокаменной.
Оказав должное внимание новому знакомцу, Шевырев налил себе полбокала легкого вина, как пристало поэту и ученому, разрабатывающему по преимуществу область чистой эстетики.