Глава первая
Помощник секретаря Главного управления путей сообщения прибыл из отпуска в срок и с усердием взялся за дела. Но генерал Гарголи, заменивший больного графа Сиверса, смотрел на него по-прежнему косо.
– Титулярного советника Глинку… – Следовало многоточие – и далее как команда на плацу: – Ко мне!
Глинка не делал ни малейших попыток посетить дом генерала Горголи, где девицы на выданьи продолжали занятия музыкальным рукоделием. Неисправный чиновник был занят делом. Он заканчивал итальянский квартет, работал над сонатой и размышлял над романсами.
В романсах все отчетливее звучал голос современника, словно рассказывал о себе молодой человек, много переживший и передумавший.
Так рождались романсы-монологи. Работая над ними, сочинитель не предвидел бури. А гроза все-таки разразилась. Молния, направленная в помощника секретаря, прочертила красные зигзаги на полях бумаги, возвращенной генералом Горголи без подписи.
Глинка присмотрелся к генеральским молниям: писец, переписывавший бумаги, опять пропустил в тексте запятую!
Ну что ж, настала пора действовать!
На следующий день помощник секретаря не пошел с очередным докладом. Он отправил генералу Горголи несколько бумаг с курьером. Генерал взял первую из них и прочел: «… Прошу уволить от службы его величества по болезненному состоянию и домашним обстоятельствам… Титулярный советник Глинка».
Генерал Горголи еще раз перечитал. Сомнений быть не могло: строптивый чиновник не сдавался. Тогда генерал дополнительно исследовал знаки препинания, но они были на местах. Пришлось отложить рапорт для домашнего совещания.
Прошло несколько дней. Титулярный советник по-прежнему не обнаруживал намерения к мирным переговорам. В сущности, и ссылка его на болезненное состояние не была ложной. Окулист Лерхе снова ездил к своему пациенту. Чаще всего он заставал Глинку склонившимся над нотными листами, испещренными мелкими значками.
– Но ваши воспаленные глаза! – в ужасе восклицал врач.
А на смену медику неожиданно заехал к больному дальний родственник, полковник Стунеев, никогда ранее у Глинки не бывавший.
– Явился к вам, Михаил Иванович, чтобы поздравить с новорожденным племянником, нареченным Николаем.
Глинка так обрадовался, что даже не подумал в первую минуту о том, почему пришла новость таким кружным путем. А гость сообщал все новые подробности:
– Несмотря на трудные роды, все обошлось. Ребенок – богатырь.
– А мать?
Громогласный полковник неожиданно замялся:
– Не имею права приукрашать истину. Пелагея Ивановна… Не пугайтесь однако, все питают надежду…
Тогда Глинка понял, почему явился к нему нежданный гость.
– Прошу вас, – сказал он, собрав силы, – не скрывайте ничего.
И правда открылась. Поля была в смертельной опасности. Болезнь приобрела стремительное течение. Глинка хотел выехать немедленно, но, пока хлопотал, пришло письмо из Новоспасского. Он сразу узнал почерк матери и дрожащими руками вскрыл конверт. Перед глазами поплыли неразборчивые строки: «Волею божией… сего восьмого июня… преставилась наша страдалица, оставив сиротку сына…» После подробностей о болезни и похоронах стояла знакомая подпись: усердная мать.
Между тем генерал Горголи успел провести семейное совещание. Баловница Поликсена, насытившаяся местью, теперь все предоставила решению отца.
– К тому же, – сказал генерал, – в свое время титулярный советник Глинка якшался со злодеями и, как видно из его поведения, ни в чем не раскаялся… – Фраза, наполненная паузами, приобрела к концу решительный характер: – Отставить!
Участь чиновника была решена.
В конце июня 1828 года был объявлен приказ об увольнении титулярного советника Глинки. Отставка преуспевающего помощника секретаря вызвала недоумение среди чиновников. Едва Глинка, совсем больной, явился для сдачи дел, сослуживцы забросали его вопросами:
– Как это случилось, Михаил Иванович? По какой причине?
– Из-за запятой, – отвечал Глинка. – Уверяю вас, только из-за запятой.
В канцелярии долго рассказывали этот анекдот, а отставной чиновник лежал дома в приступе злокачественной лихорадки. У постели больного сменяют один другого медики. Доктор Лерхе лечит пациента от тяжелого воспаления глаз. Доктор Гасовский сражается с лихорадкой, воспалением нервов и прочими недугами, которым не находится даже названия.
– Не приходилось ли вам жить в Азии? – допрашивают медики.
– Мне довелось бывать на кавказских горячих водах, – едва может ответить пациент.
Медики переглядываются.
– Азиатские лихорадки обладают убийственной силой, и далеко не все виды их известны науке, – утешает доктор Гасовский.
В комнате опускают шторы. Непрерывно топят печи. На столе накапливаются лекарства.
Прошел почти месяц. Глинка, едва передвигая ноги, с дурманом в голове, мог совершить прогулку в Летний сад, и первый, кого он встретил, был камер-юнкер Штерич.
– Михаил Иванович, что с вами?
Глинка подозрительно посмотрел на Штерича.
– Разве я плохо выгляжу?
– Ну… – развел руками камер-юнкер, догадавшись о плачевном состоянии Глинки, – где мне судить, почти год не виделись. А помните, как славно мы музицировали?
– Помню, – подтвердил Глинка, – и как все разбежались, тоже помню. Но не примите этого воспоминания в укор, Евгений Петрович. Я знаю вашу великую приверженность к музыке.
– Не в моих силах изменить этой неутолимой страсти. Если бы не мундир камер-юнкера, я давно бы жил в деревне. Одиночество, стихи и музыка – чего еще желать отшельнику?
– Отменное желание! – согласился Глинка. – Где-нибудь на лугу перед домом пастушки любезничают с пастушками, а отшельник услаждает себя флейтой.
– Разве вы забыли, что я не играю на флейте? – напомнил Штерич. – Моя страсть – фортепиано.
– Ничего не забыл, и игру вашу хорошо помню. А флейту я для полноты картины прибавил. Мечтать, так мечтать… Ну, что нового в постылом свете? Где Фирс Голицын? Братья Толстые?
– Все на дачах. Фирса часто у нас в Павловске вижу.
Штерич начал рассказывать новости. Глинка слушал, кутаясь в теплое пальто. Лихорадка давала себя знать.
– Когда позволите увезти вас в Павловск? – закончил Штерич.
– Когда хотите, я теперь свободный человек.
– Живете на прежней квартире?
– Нет, переехал на Невский проспект, в дом Барбазана. Квартирую у школьного товарища, господина Чиркова.
– Итак, решено, завтра в полдень я у вас буду.
– Нет, нет, – испугался Глинка. – Хотя я и выздоровел, однако порядочно ослаб. Милости прошу дней через пять.
Но слабость не помешала ему направиться на поиски тех людей, к которым он давно рвался. На даче Анны Петровны Керн, у Крестовского перевоза на Неве, первая встретила его Катя. Чуть-чуть повзрослевшая, она присела перед ним по всем правилам этикета.
– Я знала, что вы непременно приедете, раз мама взяла меня из института, – сказала девочка и быстро побежала к дому. – Мама! Отгадай: кто приехал?
Пока Глинка приветствовал Анну Петровну, Катя куда-то скрылась и снова вернулась, неся в руках маленький портфель.
– Ну, где вы видели такие кусачие ноты? – она протянула Глинке когда-то присланную ей картину. – Таких вовсе не бывает! – Она смешно наморщила нос. – Я теперь не маленькая, чтобы в таких кусачек верить!
– Катюша, иди к своим куклам, – остановила ее Анна Петровна. – Как странны наши встречи! – продолжала она, обращаясь к Глинке. – Только объявитесь и опять исчезаете, и никто не знает, где вы, что с вами…
– Я был в Москве, потом вышел в отставку и, как полагается отставному чиновнику, болел…
– Ай-ай-ай! – вмешалась Катя, которая и не думала уходить. – Такой молодой – и в отставке! Что же вы будете делать?
– Поступлю в шарманщики.
– Но ведь я теперь совсем не маленькая, – засмеялась Катюша. – Я и тогда не верила, когда вы играли за шарманщика на фортепиано, а теперь мне десять лет!
– Вероятно, вы первый знакомый моей дочери, – сказала Анна Петровна, – который произвел на нее такое сильное впечатление, а ей приходится видеть немало людей.
– Так ведь то люди, а это Глинка, – ответила матери Катя и с бесцеремонностью, свойственной общей любимице, увлекла Глинку в комнаты, к фортепиано.
– Вы эту гамму знаете? – Пальцы девочки побежали по клавишам, кое-где изрядно спотыкаясь. – Как ее зовут?
Гость ответил удачно.
– А эту? – продолжала Катя.
Глинка, к вящему удовольствию юной собеседницы, стал безнадежно путать.
– Си-минор! – заливалась Катюша. – Спутаете еще раз – будете стоять в углу.
– Катенька! – взмолилась Анна Петровна. – Никогда не даст поговорить… – беспомощно пожаловалась она.
– Смилуйтесь над нами, Анна Петровна! – вступился Глинка. – Во-первых, мы старые друзья, а во-вторых…
– Вы настоящий кавалер! – с восхищением подтвердила маленькая хозяйка. – Блаженски хорошо, когда у девицы есть свой кавалер!
Подъехали новые гости: Ольга Сергеевна Павлищева, рожденная Пушкина, сестра поэта, ее муж Николай Иванович Павлищев и общий знакомый Алексей Николаевич Вульф.
Произошли взаимные представления. Катя долго выжидала, потом шепнула Глинке:
– Отпроситесь в сад!
Но в саду, едва присев на скамейку, Катя вдруг пригорюнилась.
– О чем, Катюша? – ласково спросил Глинка.
– Мама у меня часто плачет. – Девочка сдвинула брови, что-то соображая. – Как приедет этот Вульф, так мама непременно потом плачет. А знаете, какой он противный! Зачем он только к нам ездит? – Катя вздохнула и задумалась. – А вот Пушкин никогда теперь к нам не ездит, и мама опять плачет.
Катя посмотрела на Глинку, ожидая разгадки столь странных обстоятельств. Он усиленно старался шутками отвлечь ее внимание. Девочка сочувственно улыбалась, но оставалась печальной. А на Глинку напал озноб. Он никак не мог согреться и дрожал так, что стучали зубы.
– Что с вами? – удивилась Катя.
– Холодно, Катюша!
– Холодно?! – Катя всплеснула руками. – Вот так кавалер. Недаром вы теперь отставной.
– Михаил Иванович, – окликнула Глинку с террасы хозяйка дома, – вас ждут к чаю.
– Идем! – отвечал Глинка и хотел предложить руку юной даме, но Катя шмыгнула, в кусты.
За чаем Глинка узнал, что Дельвиги еще не думают возвращаться с Украины. Должно быть, таинственные комиссионеры всё еще сводили счеты с медлительным издателем «Северных цветов». О Пушкине почти не было речи. Ольга Сергеевна коротко сказала, что у брата неприятности. Никаких подробностей она сама не знала.
Общество занимал преимущественно Николай Иванович Павлищев. Этот петербургский чиновник говорил только о коммерции. Среди гостей Анны Петровны эта тема не встречала никакого сочувствия, но Николай Иванович обстоятельно рассказал о необыкновенном случае на золотых приисках, потом перешел к запутанной истории из летописей совестного суда. Монотонный голос Павлищева, начавшего повествование о земельных скупках на юге, довел Глинку до исступления. А Николай Иванович уже исчислял вероятные проценты на затраченный капитал.
Хозяйка дома бросала умоляющие взгляды на Глинку. Надо было спасать Анну Петровну.
– Не смею представить вам по нездоровью даже подобие певца, – сказал Глинка, – но фортепианист получит, надеюсь, ваше снисхождение.
Общество перешло с террасы в гостиную.
Катя больше не появлялась. Девочка сидела в спальне, смежной с гостиной, и слушала. Сквозь тонкую перегородку до нее доносился каждый звук исполняемой пьесы. Временами девочке казалось, что музыка вместе с ней ополчилась на Алексея Вульфа. А то вдруг принималась уверять ее музыка, что никакого Вульфа нет и мама никогда не будет плакать…
– Блаженски хорошо! – прошептала Катя и снова прислушалась. Может быть, незаметно для нее приехал Пушкин? Увы, никто не приехал. Просто играют на фортепиано… И все-таки блаженски хорошо!!
Катя проснулась от тишины. Гости давно разъехались. Анна Петровна сидела у туалета, готовясь ко сну.
– Мама, ты опять плачешь?
– Ничуть! Спи, Катюша!
– А ты не плачь! Он непременно будет к нам ездить…
– Кто, детка?
– Как кто? – Катюша села на кроватке и потерла сонные глаза. – Глинка, конечно! – Она помолчала, вспоминая. – А почему ему холодно, мама?
– Ах, детка, на свете так часто бывает холодно людям.
– Это летом-то?! Мамочка, ну что ты говоришь? – И Катюша мигом очутилась на коленях у матери, чтобы вывести ее из заблуждения.