Так прошёл месяц. Конец февраля. Из столицы уже получались сведения о волнениях, уличных столкновениях на почве нужды и голода.
Наступило 1 (14) марта. В Комитете получена копия телеграммы комиссара Бубликова о том, что им занято министерство путей сообщения, и что он предлагает служащим железных дорог спокойно относиться к происходящим событиям и оставаться на местах, продолжать работу. Пришло известие о сформировании нового правительства и Временного Комитета Государственной Думы.
Председатель нашего комитета, Барон Штейнгель, собрал экстренное заседание комитета и поставил на обсуждение полученные сведения. С восторгом были встречены эти известия, и комитет постановил послать приветствие новому правительству в лице князя Львова, и кроме того послать по всем тыловым и фронтовым учреждениям комитета извещение о происшедшем перевороте и предложение продолжать работу спокойно, оставаясь на местах.
Перед заседанием председатель сказал мне, что меня спрашивает полицейский надзиратель и очень хочет меня видеть. Я хотел пойти к себе в кабинет, но заседание началось, заседание интересное, и не до околоточного надзирателя было в такое время.
Часа в три я пришёл домой обедать. Во время обеда приходит околоточный надзиратель и показывает мне бумагу от Киевского Губернского Жандармского Управления.
"Предлагается Вам немедленно арестовать и препроводить на гауптвахту отставного полковника Оберучева".
Бумага помечена 27 февраля (12 марта) и подписана: "Начальник Киевского Губернского Жандармского управления генерал-майор Шредель".
Не первый раз в течение моей жизни приходили ко мне для ареста, и если настоящее посещение меня несколько удивило, то только потому, что ясно было дыхание новой, свободной жизни в России; и вдруг, эта свобода омрачается для меня арестом; арестом в тот самый день, когда я несколько часов тому назад в заседании Комитета Юго-Западного фронта приветствовал зарю свободы вместе с другими членами её и ушёл оттуда с расчётом в тот же вечер принять участие в созванном собрании работников всех политических партий.
И вдруг, этот ненужный, несвоевременный арест.
Правда, в самой форме ареста уже чувствовалось веяние времени.
Никогда не были представители полиции так предупредительны, вежливы и внимательны во время ареста, как в день 1 (14) марта. Околоточный надзиратель, пришедший за мной, разрешил мне не только поговорить по телефону с моими друзьями, но даже и написать письма, сделать все необходимые распоряжения и указания, собраться и даже, когда мы ехали на гауптвахту, он нашёл возможным разрешить мне заехать по дороге в Комитет и переговорить там с членами такового о том, что со мной случилось.
Наконец, мы добрались до штаба крепости. Дежурный адъютант был удивлён. У него не было никаких распоряжений о моём аресте и он не знал, что со мной делать. Однако, в то время на Руси не было случая, чтобы отказывали кому-нибудь в приёме в тюрьму. В больницах, в родильных местах, приютах могло бы не оказаться места для приёма больных или призреваемых, и не раз больных возили по улицам города от больницы к больнице, отказывая в приёме, пока, наконец, больной умирал и оказывался ненуждающимся в лечении. Для арестованных всегда находилось место.
После некоторого колебания дежурный адъютант написал записку об арестовании и меня повели на гауптвахту.
Здесь новое затруднение. Начальник караула, молодой прапорщик, стоял в недоумении, куда меня поместить. Осторожный адъютант не дал соответствующих указаний, а у прапорщика явилось сомнение, помещать ли меня с офицерами или с солдатами, так как, ведь, я, хоть и полковник, но отставной, и к тому же привезён в штатском, а не в военном платье. После продолжительных и бесплодных переговоров по телефону с дежурным адъютантом, он, наконец, решил поместить меня в офицерскую камеру. В одной из камер оказался свободный диван; на нём меня и устроили.
Мой приход на гауптвахту был каким-то праздником для находившихся там в достаточном количестве арестованных офицеров.
До них доходили какие-то неясные слухи о происходящих событиях, и они меня, только что пришедшего с воли гражданина, засыпали вопросами.
Я рассказал им о телеграмме Бубликова, о заседании комитета, о том, что несомненно произошёл переворот, но насколько он прочен, сказать ещё трудно.
Читатели могут себе представить тот восторг сидельцев гауптвахты, который вызвали мои рассказы, и как долго комментировали мы то немногое, что мог я им рассказать.
С нетерпением ждали мы следующего утра, чтобы прочитать контрабандой добываемые газеты.
Настало желанное утро. Принёс под полой служитель газеты, и все набросились на них, как голодные волки на добычу.
Но велико было наше разочарование. Газеты полны самых мелочных сообщений, никому не интересных, и ни слова нет о самом главном, чего так жадно ждали все. Ничего о событиях в Петрограде, никаких сведений, что там делается, действительно ли произошёл давно жданный, желанный переворот, или то, что так ждали, только мелькнуло, поманило в таинственную даль, возбудило светлые мечты и розовые надежды и вместо зари и радостного утра дало вновь даже не тёмную ночь, а беспробудные сумерки жизни, так опостылевшие уже за долгую жизнь.
Но велика сила оптимизма, и никогда надежда не покидает людей.
Так и мы, случайно собравшиеся здесь, кто с фронта, кто с тыла, а кто, как, например, я, и совсем издалека, не теряли надежды, что-то, что по нашему мнению совершилось, уже прочно, и только рутина и инерция старого режима не выпускает ещё на свет Божий во всеобщее сведение только что родившуюся свободу.
Вот, она пришла, наконец, в сиянии вечной красоты, и для нас, сидящих за решётками, особенно заманчива была она!
Мы бегло делились впечатлениями пережитого. Я старался путём расспросов получить от офицеров с фронта больше сведений о былых боях, о настроении там, в окопах, в эту зимнюю стужу, в далёких ущельях Карпат и на склонах снежных вершин.
И тут, в течение нескольких часов, я приобрёл так много сведений о той жизни, которая была скрыта от меня, благодаря удалённости от родины в течение долгого времени.
Сколько офицеров и солдат, оказывается, в это горячее время томится по тюрьмам и гауптвахтам, находясь долгие месяцы под следствием и в предварительном заключении часто по самым пустячным поводам. Эта растрата живой силы меня поразила больше всего, и глубоко запали мне в душу все рассказы о непорядках на фронте и в армии, как следствие неразберихи в правительственных кругах.
Наступает утро 3 (16) марта. Мы ждём с нетерпением газет.
Наконец, приносят номер и, о! радость, мы читаем там о совершившемся перевороте. Читаем и призыв Временного Комитета Государственной Думы и новый состав министерства, и подробности ликвидации и ареста старой власти и иные полные интереса новости дня.
Надо правду сказать, киевские власти всё-таки даже и в этот день были очень осторожны в своих сообщениях, ибо номер появился с белыми местами, и эти белые места относились не к военным секретам и тайнам, а несомненно к некоторым пунктам внутренней жизни страны, которые почему-то киевская цензура не решилась допустить в печати, хотя в других городах, как оказывается, вести эти были опубликованы.
Ну, да Бог с ним, простим власти эту излишнюю осторожность. Ведь, всей прежней жизнью и порядком управления она именно была приучена к осторожности, и от старых привычек так скоро не отделываются.
Акта об отречении Николая в газетах не было, но ясно было, что это вопрос времени.
Несомненно старый порядок рухнул, и новая власть, объявившая свободу народам России, поведёт страну по новому пути!
Но мы сидим ещё за решёткой. И я, политический узник последних дней, не только не на свободе, но всё ещё не могу добиться, почему я собственно посажен в тюрьму, и что со мной хотели сделать представители старой полицейской России.
Приходит комендант генерал Медер.
Он суетливо обегает камеры и, увидав меня, беспокойно спрашивает, где я помещаюсь. Он не сделал этого ни вчера, ни в день моего прибытия и только сегодня проявил какую-то исключительную заботливость. Он вспомнил, что штаб-офицеры должны сидеть под арестом в отдельной комнате, а я, хоть и отставной, но всё-таки штаб-офицер. И вот, он обеспокоился, как бы мне приготовить отдельную комнату и восстановить нарушенный порядок содержания заключённых, за чем он по долгу службы обязан смотреть. Напрасно я уверяю его, что с молодёжью, с которой я нахожусь в одной комнате вот уже третий день, мне сидеть хорошо, и я не тревожусь и не претендую здесь на особый комфорт. Он не унимается:
-- Нельзя штаб-офицеру сидеть не в отдельной комнате. Ему полагается отдельное помещение, -- суетливо повторял растерянный генерал.
Я задал ему вопрос:
-- Скажите, Ваше Превосходительство, за что я сижу, и почему меня держат под арестом?
-- Не знаю, это по распоряжению из Петрограда, -- ответил он мне смущённо.
-- Так будьте добры навести справки, почему я посажен, да кстати принять меры к моему скорейшему освобождению. Ведь, я теперь вижу, что мне сидеть здесь незачем. -- настойчиво заявил я. -- А об отдельном помещении для меня не беспокойтесь. Мне хорошо и с этой молодёжью.
-- Хорошо, я сейчас передам тому, от кого зависит ваше освобождение. А что касается отдельной комнаты, то это необходимо.
И генерал Медер поспешно ушёл, отдав распоряжение приготовить для меня отдельную комнату.
В высшей степени забавна была эта забота об отдельной комнате для штаб-офицера в то время, когда события говорят совсем o другом. Но такова сила привычки. Он боялся, чтобы власть не обратила внимание на допущенный им беспорядок и хотел восстановить должный порядок в жизнь подведомственной им гауптвахты.
Прошло полчаса.
Приходит комендантский адъютант и приглашает меня следовать за ним.
Оказывается, что комендант переговорил по телефону с Командующим Войсками и сообщил ему о моём желании быть освобождённым. Командующий Войсками приказал привести меня к нему.
И вот, мы пошли.
В первый раз в жизни входил я в дом командующего войсками, двадцать лет тому назад построенный на моих глазах.
Огромный вестибюль. Швейцар, дежурный писарь, ординарец. Снимаю пальто, своё скромное старенькое пальто, единственное оставшееся у меня и совершенно не отвечающее роскошной обстановке этого дома. Поднимаемся наверх, и ординарец немедленно приглашает меня в кабинет Командующего Войсками.
Роскошный, богато обставленный, просторный кабинет. Посредине -- большой письменный стол, а перед ним два удобных весьма комфортабельных кресла. Стены увешаны группами и снимками, оставшимися от одного из предшественников нынешнего Командующего Войсками. У самой двери меня встречает седой генерал, Командующий Войсками округа, генерал-лейтенант Ходорович.
Любезным жестом приглашает он меня сесть в одно из кресел у письменного стола.
Сажусь. Генерал занимает место против меня.
Короткая пауза.
-- Скажите, полковник, как вы относитесь к происходящим событиям в Петрограде? -- спрашивает он меня как-то нерешительно.
-- Я чрезвычайно рад всему происшедшему, ибо это было мечтой моей жизни, и в этом я вижу спасение моей родины, которая так страдала от невыразимо скверных условий управления, -- резко и отчётливо отчеканил я ему в ответ.
В это время я заметил, что мы не одни. У окна, у телефона сидел молодой генерал, как оказалось впоследствии, начальник штаба округа, генерал-майор Брелов. Он слышал мой ответ и дальнейший разговор, и потом, когда мы с ним встречались в других условиях, он говорил мне, что был поражён и вместе с тем очень доволен слышать такой мой ответ.
Поговорив немного на тему дня и обменявшись с генералом Ходоровичем несколькими фразами, я задал ему вопрос.
-- Скажите, Ваше Превосходительство, за что я посажен и почему я сижу под арестом?
-- Видите ли, полковник, я получил о вас очень нелестную аттестацию от департамента полиции с предложением вас немедленно арестовать и выслать в Иркутскую губернию. И вот, во исполнение этого распоряжения мною уже подписан приказ о вашей высылке, и для выполнения этого вы и арестованы, -- ответил он мне прямо.
-- Но, ведь, теперь, пожалуй, не существует уже и самого департамента полиции, и, думаю, его распоряжение для вас необязательны.
Генерал подумал с минуту, и обращаясь ко мне, сказал:
-- Хотя я не имею права вас освободить, но я беру на себя и освобожу вас. Идите на гауптвахту, а я прикажу написать распоряжение об освобождении и сегодня, или, быть может, завтра, вы будете свободны.
Оставаться при таких условиях под арестом мне не улыбалось, да и надобности в этом не было никакой. К тому же я хорошо знал, как работают наши канцелярии и как может затянуться процесс освобождения.
И я сказал генералу:
-- Здесь у нас в приёмной находится комендантский адъютант, с которым я пришёл к вам. Будьте любезны, передайте ему распоряжение, чтобы меня немедленно освободили.
-- Хорошо, я распоряжусь, -- сказал генерал Ходорович и направился вместе со мной из кабинета.
Он отдал комендантскому адъютанту распоряжение о немедленном моем освобождении, и мы расстались, любезно попрощавшись.
Через четверть часа мы были уже на гауптвахте, и толпа сидельцев гудела, приветствуя моё освобождение, в котором они не сомневались.
Собрав вещи и попрощавшись с товарищами по заключению и пожелав им тоже скорейшего выхода, я отправился в канцелярию штаба для совершения некоторых формальностей.
И здесь случилось то, что даёт мне радость и счастье на всю жизнь, чтобы со мной не произошло и какие бы испытания не пришлось претерпеть!
Когда я сидел в канцелярии, один из писарей, воспользовавшись отсутствием офицера, подошёл ко мне и тихо, шёпотом говорит:
-- Ваше Высокоблагородие. Сегодня должны будут казнить двух человек, -- одного солдата, сидящего в крепости, а другого вольного, сидящего в Лукьяновской тюрьме. Уже пошли рабочие готовить виселицу и могилы для них. Сегодня ночью будет казнь.
"Не может быть, не должно быть, чтобы в радостный светлый день российской революции, когда над печальной родиной моей встаёт заря свободы, не может быть, чтобы кто-нибудь был казнены Не может радость нашей теперешней жизни быть омрачена казнью", -- подумал я и, совершенно не интересуясь за что они приговорены к смерти, спросил фамилии осуждённых, долженствовавших сегодня принять смерть.
Фамилию солдата он знал и сказал мне; фамилию штатского он не знал.
Освобождённый, я прежде всего направился к моим друзьям сказать, чтобы они пошли к Командующему Войсками и попросили его отменить казнь.
Они немедленно это сделали; генерал Ходорович без колебаний согласился отменить казнь, и день моего освобождения на заре русской свободы ознаменовался сохранением жизней двум приговорённым.
Я видался потом с ними при посещении мест заключения. И надо было видеть то счастье, которое сияло в их глазах, благодаря сохранению жизни, чего они никак не ожидали.
Я пришёл домой в радостные объятия ожидавшей меня семьи, а в тот же день вечером мне сообщили, что я избран в Исполнительный Комитет Совета Общественных организаций, который явился новой революционной властью в Киеве.
Так начались дни моей новой свободной жизни.
Военный комиссар в Киеве.
На следующее утро было заседание Исполнительного Комитета.
Я пошёл на него.
Исполнительный Комитет, явившийся новой революционной властью в Киеве, сконструировался таким образом.
Представители целого ряда общественных организаций, работавших в Киеве, как то: Союз Городов, Союз Земств, Кооперативы и др. -- равным образом, представители политических партий, а также национальных организаций, -- все они составили Совет общественных организаций, который и избрал Исполнительный Комитет из среды так или иначе известных в Киеве общественных деятелей.
На первом же заседании Исполнительного Комитета, ещё до моего освобождения, я был избран Военным Комиссаром г. Киева и теперь требовалось только моё согласие, каковое мною и было дано.
Исполнительный Комитет, новый орган власти, -- и таковым он был признан Временным Правительством вскоре после своего сконструирования, -- не имел своего помещения, и киевская городская дума приютила его.
Таким образом вся политическая жизнь Киева сконцентрировалась в Думе.
Сюда приходили представители разных общественных организаций, правительственных учреждений, рабочие, солдаты, офицеры, кто так или иначе интересовался новой жизнью и его органами. Приходили засвидетельствовать свою преданность новому строю и верность началам свободы, приходили просить указаний, что делать, как держать себя в тех или иных случаях.
Приезжали многие из провинции просто спросить указаний, как сконструировать власть, так как существующая власть растерялась и не знает, что ей делать, что можно и чего нельзя.
Быстро Киев стал центром всего района, сюда стекались сведения с разных сторон и давались директивы.
Одновременно с Исполнительным Комитетом общественных организаций сконструировался в Киеве Совет рабочих депутатов. Киев -- город, в котором довольно много фабрично-заводских предприятий, и рабочее население его исчисляется тысячами. Понятно, что в нём должен был организоваться свой Совет и Исполнительный Комитет. Само собою разумеется, что от Совета рабочих депутатов необходимо было избрать членов в общегородской Исполнительный Комитет, повторяю, уже признанный в то время органом революционной правительственной власти.
Явился вопрос о пополнении Исполнительного Комитета представителями гарнизона, офицерами и солдатами.
Вопрос весьма важный. Необходимость пополнения Исполнительного Органа представителями гарнизона была ясна для всех. Но это пополнение могло состояться двумя путями. Или представители войск будут выбраны на явочных митингах, путём избрания случайных людей, оказавшихся на митинге, или же их можно избрать путём двухстепенных выборов: на собрании представителей войсковых частей, избранных тоже на своих полковых собраниях.
В первом случае в члены Комитета могли попасть случайные люди, совершенно не выражающие ни воли, ни мнений гарнизона, во втором, при планомерно проведённых выборах, возможно получить действительное представительство всего гарнизона.
Ясно, что Исполнительный Комитет должен был остановиться на втором пути, тем более, что попытки организовать явочные военные митинги для выборов на них представителей в Исполнительный Комитет уже были.
Президиум Исполнительного Комитета решил вместе со мной, Военным Комиссаром, поехать к Командующему Войсками для переговоров по этому поводу.
Назначен был определённый час для поездки к генералу Ходоровичу.
А тем временем, я решил отправиться к генералу Ходоровичу, как Военный Комиссар.
Ровно через сутки после первого визита и нашего первого знакомства я вхожу в тот кабинет, где вчера состоялась первая встреча и беседа по текущему моменту со мной, тогда ещё арестованным.
Я представился генералу и обратился к нему с предложением дать мне разрешение на посещение казарм для ознакомлении солдат и офицеров с текущим моментом и выяснения его значения для народа и армии.
-- Вы разрешите, Ваше Превосходительство, мне посетить казармы. Ведь, многие в тумане. Не знают, что делать, как отнестись к текущим событиям. Наши офицеры, в огромном большинстве, стоят в стороне от политики и рискуют оказаться не в состоянии ответить на многие вопросы, которые несомненно сыпятся на них сейчас со стороны солдат. И выйдет осложнение, произойдёт недовольство. Нужно помочь и той и другой стороне. -- так говорил я.
Я смотрел на свою должность военного комиссара не как власть, от которой зависит решение тех или иных вопросов, а лишь как на буфер, который должен смягчить взаимные удары, которые могут посыпаться со стороны солдат на офицеров и, иногда, со стороны этих последних на солдат. И вот почему мне хотелось немедленно же войти в гущу войсковой жизни, чтобы предупредить возможные печальные последствия.
Генерал Ходорович не понял меня и отказал мне в разрешении посещать казармы для бесед.
Я вполне понимаю его.
Человек ещё вчера видел во мне государственного преступника, которого департамент полиции, как опасного, решил отправить в далёкую Сибирь. Ещё вчера говорил он мне, что аттестация, данная мне департаментом полиции, весьма нелестна, и получил от меня ответ, что я, с своей стороны, не могу лестно отозваться о департаменте полиции. Ещё вчера он колебался, прежде чем решиться отпустить меня на свободу, и только, учтя возможность насильственного освобождения, решил взять на себя риск выпуска меня на волю. Ещё вчера я был аттестован, как самый "опасный государственный преступник", о котором в присланном ему документе полицейского творчества, после ряда указаний на "явно преступную деятельность", сказано, что "нет оснований ожидать, чтобы полковник Оберучев изменил свои убеждения" после трёхлетнего пребывания вне родины. Ещё вчера всё это было, а сегодня перед ним стоит этот "преступный" тип и настаивает на разрешении пойти ему в казармы и по душам поговорить с солдатами и офицерами. Ясно, что тут что-то неладное и, быть может, опасное для порядка, за который он отвечает.
И генерал Ходорович не решился дать мне требуемое разрешение.
Я его понимаю, и ни одной минуты не могу осудить его за этот невольный страх.
Едва успели кончить с ним беседу, как пришли представители Исполнительного Комитета, -- члены президиума, -- Товарищ городского головы Н. Ф. Страдомский, председатель, и два товарища председателя, присяжный поверенный Григорович-Барский и рабочий Доротов.
Я присоединился к ним, и мы повели речь о необходимости приказом по округу назначить выборы представителей от солдат и офицеров полков, расположенных в Киеве, и затем собрать этих представителей для выборов из их среды двух офицеров и двух солдат в члены Исполнительного Комитета.
Долго ломали мы копья. Долго доказывали, что так будет лучше, что в противном случае дело пойдёт захватным порядком, и пройдут митинговые случайные люди.
Он не решался. Он обещал запросить Главнокомандующего Юго-Западным фронтом, генерала Брусилова, и тогда дать ответь.
Но время не ждёт. События развиваются, начинаются летучие митинги, собрания случайных людей, и к нам уже приходят офицеры и солдаты, избранные на митингах в качестве делегатов от гарнизона для вступления в члены нашего Исполнительного Комитета.
Настойчивые указания наши убедили, наконец, генерала Ходоровича, и он решился отдать приказ о выборах.
Через несколько дней уже состоялись выборы, и мы имели законных, легально выбранных в члены Исполнительного Комитета представителей гарнизона двух офицеров и двух солдат.
Так постепенно пополнялся наш Исполнительный Комитет.
Я сказал, что в Исполнительный Комитет и ко мне, как военному комиссару, являлись разные лица. Многие приходили с предложением своих услуг.
Помню как-то пришёл ко мне молодой офицер, жгучий брюнет, живой, подвижной, горячий. Он лётчик, и предлагает свои услуги, в случае, если для какой-нибудь надобности потребуется вооружённая сила. Он со своими солдатами готов на бронированном автомобиле поддержать новую власть. Сколько жизни и энергии, и веры в новые устои жизни было в этом молодом офицере!
Его услугами не раз пользовался Исполнительный Комитет, когда были трудные поручения в провинцию. Пусть он иногда горячился и, пожалуй, делал ошибки; но его горячая вера говорила о том, что он искренно предан революции и готов всё отдать за неё.
И он отдал всё: отдал свою жизнь.
Это было уже позже. Я был тогда командующим войсками. Он пришёл ко мне встревоженный, задумчивый.
На фронте, благодаря большевистской агитации, а частью и вследствие ряда других причин, началось разложение. Участились случаи отказа выполнять боевые приказания, ухода частей в тыл и т. п.
И вот этот полный энергии и любви к родине молодой офицер приходит ко мне и говорит:
-- Я хочу на фронт. Я не могу оставаться здесь. Там страдает дело защиты страны, а вместе с ней и революции. Помогите мне поехать на фронт.
Я понял его. Я охотно помог уехать ему на фронт и дал записку к Керенскому, который тогда был на западном фронте, с рекомендацией этого офицера-энтузиаста. Мы горячо расцеловались, и я отправил его, пожелав успеха и удачи. И его использовали немедленно. Его послали комиссаром в армию, и там горячо призывал он войска сражаться и не поддаваться соблазну кажущегося покоя.
Но не долго пришлось ему поработать на фронте.
Во время одной из бесед и увещания полка, отказавшегося идти на окопы, солдатская пуля сразила его, и кончились дни жизни молодого революционера, смертью своей запечатлевшего свою любовь к родине и свободе.
И когда вспоминаю я торжественные похороны, которые устроила поручику Романенко революционная демократия города Киева, знавшая и любившая его, невольно слёзы подступают к глазам, и уста шепчут:
-- Мир праху твоему, дорогой товарищ!
Когда я оглядываюсь на прошлое и вспоминаю бурный период революционных переживаний, я проникаюсь глубокой благодарностью к старому царскому правительству России за то, что перед самой революцией оно выслало меня за пределы России.
Дело в том, что старый порядок управления моей родиной, основанный на силе и власти полиции и усмотрения жандармско-полицейских властей, приучил нас россиян к произволу власти.
Наша внутренняя жизнь складывалась так, что каждый гражданин, именовавшийся до настоящего времени просто обывателем, мог быть схвачен и посажен в тюрьму без предъявления ему какого-либо обвинения и без совершения им преступления. Он мог быть сослан в далёкие тундры Сибири без суда и следствия по произволу и приказу представителей административной власти.
И эта форма управления так глубоко проникла в толщу нашей жизни, что во всяком российском гражданине подоплёка жандармская и очень много жандармских устремлений. И когда россиянин оказывается у власти, у него невольно рождается мысль о том, кого нужно арестовать или выслать; и объясняется, конечно, это по старому тем, что делается это насилие над гражданином инакомыслящим во имя общего блага.
То обстоятельство, что до революции я пробыл три года в свободных странах, Швейцарии и Соединённых Штатах, и никогда за последние три года не видал на себе применения жандармско-полицейских методов борьбы в области политики, привело к тому, что из моего нутра совершенно исчез жандарм, и, как это ни странно, мне решительно никого не хотелось арестовать, а в особенности в порядке административного произвола, без предъявления каких бы то ни было конкретных обвинений, без каких бы то ни было улик.
В Исполнительном Комитете с первых же дней сконсируирования его поднимались вопросы об аресте тех или иных категорий лиц или отдельных начальников.
Прежде всего, конечно, взоры моих товарищей по Исполнительному Комитету обратились на полицию и жандармов.
Много споров было об отношении к полиции. Конечно, было предложено её расформировать.
Признаюсь, я был сторонником противного. Мне казалось, что не следовало расформировать полицию безопасности, так как она с успехом могла исполнять свои полицейские функции. Дело это сложное, и наладить новый аппарат не так-то легко. К тому же, Киевская полиция чуть ли не первый государственный орган в Киеве, который собрал своё общее собрание и выразил готовность верно служить новому строю и поддерживать его и установленный порядок вполне добросовестно. Об этом было в первые же дни революции доведено до сведения Исполнительного Комитета. И я поддерживал в Комитете мысль о необходимости сохранения полиции такой, какая она есть, с условием постепенной замены некоторых отдельных чинов, относительно которых может явиться сомнение о возможности с их стороны злоупотребления властью для возврата к старому. И если увеличить содержание чинам полиции, обставленным у нас нищенски, они бы с радостью приняли новый строй и были бы верными его слугами.
Но не так думали многие мои товарищи по Комитету, и так как на их стороне оказалось большинство, то полиция была скоро расформирована, и ей на смену пришла импровизированная милиция.
Одновременно с упразднением полиции явился вопрос об упразднении жандармов. И если я был против расформирования полиции безопасности, то я не мог ничего возразить против упразднения политической полиции, ибо в свободной стране не должно быть места для политического сыска. Я охотно принял на себя поручение расформировать Киевское Губернское Жандармское Управление и принять все дела его для передачи в архив и изучения их.
Но когда зашла речь об аресте всех чинов жандармского управления. -- а такая речь зашла очень быстро, -- я восстал против этого всем своим существом. Я не мог допустить мысли, чтобы нужно было арестовать людей, слуг старого правительства, которые не были руководителями жизни страны, а были только более или менее ревностными исполнителями воли пославших их, -- только за то, что они были этими слугами. И я горячо восставал. К счастью я был не одинок: меня поддерживали кое-кто из членов Комитета, стоявших на точке зрения права, а не силы и произвола. Аресты всех жандармов, как норма, не прошли. Но поднялся вопрос об аресте нескольких высших чинов Жандармского Управления, в этом числе и генерала Шределя, который подписал приказ о моём аресте в феврале месяце, всего несколько дней тому назад. Это обстоятельство заставило меня особенно осторожно отнестись к предложению об его аресте, и так как намечалось большинство, склонявшееся к утверждению ареста его, мне пришлось прибегнуть к героической мере. Я сказал, что я беру его на свою ответственность, под поручительство, и прошу его не арестовать. Комитет согласился со мною, и он не был арестован. А раз его не арестовали, то арест других чинов того же управления оказался ненужным.
Я был бесконечно счастлив, что не совершилось в первые дни революции акта, подобного акту мести, и что светлые дни свободы не омрачились для меня хотя бы косвенным участием в этих актах.
Как-то вечером, если не ошибаюсь, 5 (18) марта, т. е. на третий день после моего освобождения, звонят мне на квартиру по телефону.
-- Алло. Кто у телефона?
-- Генерал Ходорович! Здравствуйте!
-- Здравствуйте, Ваше Превосходительство, что прикажете?
-- Я слышал, -- говорит генерал, и в голосе его слышна тревога, -- что Вы собираетесь арестовать меня и генерала Медера (Комендант).
-- Нет, Ваше Превосходительство. И не думаю, -- ответил я, смеясь.
И я поехал немедленно к нему, чтобы успокоить его и снять всякую тень подозрений и сомнений в этом отношении. Мы просидели с ним часть вечера, и я успокоил его. Во время моего визита к нему позвонил генерал Медер с таким же запросом, и он успокоил его заявлением:
-- У меня сидит полковник Оберучев, и он утверждает, что ничего подобного не предполагается. Собирайтесь и уезжайте завтра на фронт.
Чтобы читателям был понятен этот диалог, я должен сказать, что арестные устремления кое-кого из членов комитета были направлены и в сторону Ходоровича и Медера. Против Медера был выдвинут целый ряд обвинений со стороны недовольных им офицеров и солдат, недовольных, главным образом, потому, что он был педант, и не один воинский чин претерпел от его педантизма и стремления к внешнему порядку. Серьёзных, криминальных обвинений против него, однако, выдвинуто не было, и Комитет решил его не арестовывать, а попросить Ходоровича немедленно убрать его, заменив другим лицом, что Ходорович и сделал без замедления.
Мысль об аресте генерала Ходоровича и замене его в должности Командующего Войсками пишущим эти строки тоже мелькала кое у кого, и этот вопрос дебатировался. Но так как я категорически заявил, что не последую по стопам полковника Грузинова, сместившего в Москве Командующего Войсками и в революционном порядке занявшего этот пост, и что если генерал Ходорович, в пребывании коего на своём посту я не видал ничего опасного для революции и свободы, будет арестован, то я уйду с должности военного комиссара, -- этот вопрос был снят с очереди лицами, внёсшими его.
Вот почему я имел полное право успокоить и генерала Ходоровича и генерала Медера, что им не грозит арест, и что они могут спать спокойно.
Но если мои ожидания вполне оправдались в отношении Ходоровича, то в отношении Медера я оказался плохим пророком.
Тогда, когда я говорил с Ходоровичем, в тот вечер, я был совершенно прав, ибо днём был поднят вопрос об аресте Медера, и Исполнительным Комитетом он был разрешён совершенно отрицательно, хотя не скажу, чтобы очень подавляющим большинством голосов. Но уже на следующий день перед думой собралась толпа солдат, а впереди неё два человека, -- один в форме военного врача, другой в казачьей, забайкальского казачьего войска; и оба по очереди произносили речи о необходимости немедленного ареста генерала Медера, так как он "кровопийца" и "мучитель" солдат.
Этих речей, повторявшихся несколько раз в самой истерической форме, было достаточно, чтобы до такой степени наэлектризовать толпу, что требования "арестовать Медера" раздавались всё настойчивее и настойчивее.
И так как толпа всё прибывала, а среди солдат было, действительно, много недовольства против коменданта, то можно было бояться самосуда толпы над Медером. А раз допустить произвольные действия толпы в одном случае, легко было перейти к погромам и вообще самым необузданным выступлениям, в особенности учитывая наличность в толпе лиц с тёмным прошлым и готовых науськивать толпу на всякие выступления.
И Исполнительному Комитету пришлось вновь пересмотреть вопрос о Медере, и решён был этот вопрос теперь в положительном смысле. Через час бедный старик был арестован и посажен в крепость.
Несколько раз после этого поднимался вопрос об его освобождении, но сконструировавшийся к тому времени Совет Солдатских Депутатов, равно как и Совет Рабочих Депутатов, высказывались против, и нельзя было его освободить. Пришлось перевезти его в Петроград, а там, вне досягаемости киевского гарнизона, Временное Правительство, за отсутствием каких бы то ни было данных для его обвинения, освободило, наконец, старика.
Два же подстрекателя, сделавшие своё скверное дело, после этого как-то исчезли с горизонта, и мне не пришлось с ними более встречаться. Это исчезновение, быть может, находится в некоторой связи с тем, что о человеке в форме военного врача начали уже распространяться слухи, мало благоприятные для его политической физиономии.
Так обстояло дело с арестами.
Но это крупные аресты, обсуждавшиеся каждый раз в Исполнительном Комитете. Повседневная же жизнь давала ежедневно пищу для устремления лиц, склонных применять аресты для предупреждения и предотвращения.
И здесь старые методы, привычки недоброго старого времени давали себя знать.
Как я уже сказал, несмотря на разногласия и протесты, всё-таки Исполнительным Комитетом было решено расформировать городскую полицию и заменить её милицией. Сформировать таковую сразу было мудрено; но тут на помощь пришла учащаяся молодёжь, студенты и курсистки, а также и рабочие, которые добровольно взяли на себя обязанности полиции, получившей название милиции.
Но, ведь, дело не в названии. Функции у неё остались те же: ловить воров, грабителей и прочее жульё, которого оказалось достаточно . А рядом с арестами воров у многих развился вкус и к предварительным арестам "в порядке целесообразности", как покусителей на новый строй.
То и дело с улицы и площадей приводили в думу, -- помещение Исполнительного Комитета, -- разных покусителей на новый строй и свободу. Обыкновенно, оказывалось, что арестованные и под усиленным конвоем приведённые никакой опасности ни для свободы, ни для нового строя не представляют, и приходилось их отпускать немедленно.
Помню один вечер. Я стоял у входа в Думу. Приводят пару таких покусителей -- даму и молодого человека. Оказывается, что где-то на площади у толпы летучего митинга дама, обратясь к своему мужу, выразила неудовольствие по поводу манеры говорить оратора, или что-то в этом роде. Это показалось местному милиционеру-студенту опасным для нового строя, и он, взяв на помощь другого, привёл парочку под усиленным конвоем. Я, конечно, немедленно отпустил преступников, не допустив их даже подняться в дежурную комнату. И добрый десяток таких "опасных для нового строя лиц" мне пришлось отпустить в этот вечер. Последняя преступница было особенно характерна. Два студента, вооружённые с головы до ног, при шашках, револьверах и ружьях, привели простую женщину, в зимнем платке, полусвалившимся с головы.
Возбуждённый вид этой женщины, то недовольство, с которым она обращается ко мне, жалуясь на то, что её неизвестно за что арестовали, показывали, что нужно особенно внимательно отнестись к этому случаю. И я хотел подробно расспросить, что такое произошло.
По заявлению сопровождавших её юношей, она поносила новый строй.
-- Что же такое сделала она? -- спрашиваю я у приведших её милиционеров, прежде чем дать возможность говорить самой "обвиняемой" и предоставить ей дать объяснения.
-- Да она сказала: "Перше булы городові, а теперь студенты" (прежде были городовые, а теперь студенты), -- ответили мне милые юноши, усердно оберегавшие новый строй от всяческих покушений.
Я не выдержал и расхохотался, и немедленно отпустил торговку, не дав ей, к крайнему её удивлению, возможности даже высказать всё, что у неё накипело по поводу совершённой над нею несправедливости. И пришлось её уговаривать, чтобы она спокойно шла домой, и что к ней никаких претензий никто не имеет.
А сколько было попыток арестов инакомыслящих!
Какой-то испуг, боязнь контрреволюции, как бы овладел многими, и то и дело были указания на необходимость арестов тех или иных партийных противников. Но к счастью, Исполнительный Комитет в Киеве был достаточно осторожен и правом вне судебных арестов без обвинения старался не злоупотреблять.
Повторяю, я несказанно благодарен старому правительству за то, что оно выслало меня заграницу и дало возможность совершенно вытряхнуть из себя жандармское нутро, которое, конечно, было впитано и мною, благодаря жизни при полицейском строе старой России.
Но если я всей душой противился всяческим арестам, зато с не меньшей силой стремился к освобождению из тюрем и мест заключения.
Несколько дней пребывания на киевской гауптвахте перед самой революцией дало мне ясное представление о том, сколько в России сидит без дела воинов, -- офицеров и солдат, -- в ожидании окончания следствия и суда; и мне представилось, что если бы их всех выпустить, то ряды армии пополнились бы, и не сплошь преступные это элементы.
И я пошёл к генералу Ходоровичу с просьбой принять с своей стороны меры к освобождению всех подследственных. Кроме того, как мне было известно, в тюрьмах и острогах сидело достаточное количество военнослужащих, отбывавших каторжные работы за уклонение от службы, побеги, кое-какие дисциплинарные проступки, нарушение воинской вежливости и т. п. Мне казалось, что все эти преступления суть результаты старого режима, что отлучки и побеги иногда объяснялись нежеланием защищать ту родину и ту власть, которые душили и глушили свободу и совесть людей, и что, мол, теперь, когда страна стала свободной и когда у каждого должна быть только одна заботушка, как бы спасти и сохранить эту свободу, мне казалось своевременным распространить амнистию и на этих несчастных сидельцев. Я переговорил об этом с генералом Ходоровичем. Всё это он протелеграфировал генералу Брусилову, прося его решения.
В ожидании ответа я пошёл на гауптвахту и в крепость объявить сидящим там солдатам и офицерам о предпринятых уже в отношении их шагах, так как в нетерпеливом ожидании воли и для себя во время объявления воли всему народу, они могли сделать попытку насильственно вырваться из-под ареста. Восторгам не было конца, и они обещали ждать спокойно решения.
Во время этого посещения гауптвахты мне пришлось встретиться с первым "политическим арестованным нового строя".
Когда я пришёл на гауптвахту, товарищи по былому заключению говорят мне:
-- У нас здесь есть политический.
-- Где он? -- спрашиваю я.
Мне показывают камеру. Оттуда выходит юноша-офицер.
Прямой, открытый взгляд сразу располагает в его пользу.
-- Вы почему здесь? -- спрашиваю я его.
-- Меня посадил командир полка.
-- За что?
-- Командир полка поставил нам -- офицерам -- вопрос об отношении нашем к перевороту и потребовал, чтобы мы дали письменное объяснение. Я подал рапорт о том, что я отношусь к перевороту отрицательно и что стою за Николая II. Он приказал меня арестовать и отправить сюда, -- объяснил юноша.
Это был офицер первого польского полка, формировавшегося тогда в Киеве. Меня несколько удивило такое отношение его, поляка, к бывшему царю. Но открытый взгляд, прямая, простая, без рисовки и афектации речь заставили меня внимательнее отнестись к нему.
-- И так, Вы любите Николая II? -- спрашиваю я его.
-- Да, я хочу видеть его на престоле.
-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?
-- Да, непременно.
-- Как же Вы думаете это делать?
-- Если я только узнаю, что где-нибудь имеется заговор в пользу его, я немедленно примкну, -- отвечает он без запинки.
-- А если нигде не будет, сами-то Вы будете стараться составит такой заговор?
Юноша задумался.
-- Да, -- ответил он, после некоторого размышления.
-- Ну, видите, мы находим, что восстановление Николая на престоле было бы вредно для нашей родины и народа, а потому я не могу отпустить вас. Вам надо немного посидеть, -- сказал я ему и вышел, горячо пожав его честную руку. Я хотел расцеловать его за такой прямой ответ, опасный для него в наше тревожное время. Но удержался.
Через несколько дней мне говорят, что офицер хочет меня видеть.
Я пошёл к нему.
Опять старый разговор.
-- Вы любите Николая II?
-- Да.
-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?
-- Нет, -- сказал он, потупив взор, и через несколько секунд прибавил, -- Я считаю это дело безнадёжным.
-- В таком случае Вы нам не опасны. Идите. Вы свободны. -- и я немедленно отдал распоряжение об его освобождении.
Однако, командир полка не принял его и заставил перевестись в другой полк. Уже через несколько дней, во время одной из поездок на фронт, я встретил его на перроне одной из станций. Он ехал на фронт в новую часть.
Где-то теперь этот милый честный юноша, который не постеснялся представителю революционной власти в первые дни революции сказать о своей приверженности к только что свергнутому монарху, сказать в такое время, когда большинство стремилось не только скрыть эти свои чувства, а напротив манифестировать совсем другие и манифестировать так усердно, как будто они никогда не были монархистами.
Такова была одна из памятных встреч с "политическим".
Тем временем тюрьма гражданского ведомства заволновалась. Мне, как Военному Комиссару, сообщили, что заключённые хотят меня видеть. Я отправился немедленно.
Здесь, обходя камеры и беседуя с заключёнными, я увидел, какая масса каторжан, закованных в кандалы. И большинство из них осуждённые за побег с военной службы. Сурово старый режим расправлялся с беглецами, но это не уменьшало числа побегов: свыше двух миллионов дезертиров было внутри России к началу революции, и ошибаются все те, кто дезертирство ставят в вину только революции. Нет, революция это явление приняло уже как факт, и я должен сказать, что после революции был такой период, когда дезертирство сократилось, а прежние дезертиры являлись в ряды.
Наличность этих каторжан, которые были виновны, по моему мнению, в том, что не хотели защищать старую Русь, и которые говорили мне, что теперь они готовы стать грудью на защиту молодой свободной России, производила удручающее впечатление. А когда они просили меня расковать их, я сказал, что вместе с просьбой об их освобождении я буду просить Исполнительный Комитет снять с них теперь же кандалы.
Сказал я это и подумал: "Ведь, по существу, Исполнительный Комитет имеет в этом отношении не больше прав, чем и я; и я уверен, что он пойдёт на встречу моему желанию; зачем эта ненужная проволочка?"
И я решился. Я обратился к начальнику арестантского отделения и сказал ему, чтобы он немедленно расковал всех военных арестантов.
Велико было обаяние революционной власти в лице Военного Комиссара Исполнительного Комитета! Начальник сейчас согласился исполнить это моё далеко превышающее все полномочия распоряжения, и я с радостью объявил арестантам, что немедленно привезут кузнеца, и он снимет с них ненавистные кандалы.
Восторгам не было конца, и радостно билось и моё сердце, когда я видал эти умилённые лица арестантов.
А вскоре пришёл приказ Брусилова об освобождении всех осуждённых за побег и другие воинские преступления, равно как и о приостановлении преследования некоторых видов преступлений. Получилась частичная амнистия для одного округа.
Но вскоре правила эти были распространены и на армию, на все округа. Равным образом, Временное правительство отменило кандалы, и "моё превышение власти" было покрыто правительственным распоряжением.
Я ничего не сказал о том повышенном настроении, том возбуждении и радости и желании манифестировать свои чувства, которые царили всюду в первые дни революции.
Это был сплошной праздник. Толпа стремилась на улицу. Все приветствовали друг друга, как в Светлый Христов день. Красные бантики и розетки, -- эти запретные в недавнее время эмблемы свободы и революции, -- мелькали в чёрных пальто и жакетах, и красные ленты скоро исчезли из магазинов: трудно стало добыть их.
Само собою разумеется, что в это время не раз являлась мысль устроить всенародное празднование российской революции.
А пока что предположено было организовать смотр революционным войскам.
Нужно было некоторое время, чтобы организовать это так, чтобы вышло стройно и помпезно. Но буйные головы не ждали. И если генерал Ходорович отказал мне в разрешении объехать казармы и поговорить с солдатами, то это не значит, что казармы могли остаться закрытыми для агитации. Нет, туда постоянно ходили и там агитировали.
И вот, в один из первых дней революции, -- если не ошибаюсь, 7 (20) марта, -- генерал Ходорович созвал к себе всех начальников частей для обсуждения момента; пригласил также и меня, военного комиссара.
В назначенный час утром приезжаю я к нему.
Встревоженный и взволнованный встречает он меня и говорит:
-- Константин Михайлович. Я только что получил известие, что в 147 дружине непорядки. Солдаты арестовали своего командира и вооружённые с красными знамёнами идут куда-то. Поезжайте, пожалуйста, успокойте их.
Конечно, мне не оставалось ничего делать, как сесть в автомобиль и мчаться к месту происшествия.
Приезжаю. На улице стоит вся дружина. Командир ополченской бригады с штабом обходит ряды, говорит с солдатами. По внешнему виду спокойно.
Оказывается, что накануне кем-то пущен слух, что сегодня должно состояться прохождение войск с красными знамёнами перед Исполнительным Комитетом. И войска, и в том числе и эта дружина, собирались на эту манифестацию. Так как распоряжения по гарнизону об этом не получено было, -- его не было, -- то командный состав протестовал. Вот и достаточное основание для конфликта.
Взобрался я на импровизированную трибуну, -- груда камней, -- и начал речь, сущность которой сводилась к тому, что Исполнительным Комитетом предполагается сделать смотр революционным войскам Киевского гарнизона, но что об этом будет объявлено своевременно, и что гораздо лучше, чтобы этот парад вышел, действительно парадом, а не случайным выступлением отдельных частей, вызванных неизвестно кем и неведомо для чего.
Долго пришлось уговаривать. Особенно трудно пришлось с той ротой, которая завтра должна была уходить на фронт, и таким образом не сможет принять участия в общем параде, который я обещал им на послезавтра.
-- Мы хотим представиться Исполнительному Комитету перед уходом на фронт, -- заявляли они мне.
Но после долгих переговоров удалось убедить и их не идти. И под звуки дружинного марша с красными знамёнами и песнями пошли они в казармы.
Так как мне стало ясно, что кто-то собственным почином вызвал на сегодня тревогу в войсках, мне пришлось принять меры к тому, чтобы уговаривать части не делать этих нестройных выступлений.
Я встретил после этого целый ряд воинских частей, направляющихся с флагами и песнями к Думе, и уговаривал их не идти сегодня, а отложить до послезавтра. И это всегда удавалось.
После долгих скитаний по городу, после целого ряда речей и обмена мнениями приехал я, наконец, к Командующему Войсками и успокоил его, что страшного ничего нет, что тут простое недоразумение и возбуждение вызвано безответственными и неведомыми агитаторами.
Тут же было решено, совместно с представителями Исполнительного Комитета, на послезавтра организовать торжественное шествие войск гарнизона перед Исполнительным Комитетом и Командующим Войсками.
Было составлено расписание, ритуал отдан в приказе по гарнизону, и в назначенный час перед балконом Думы, где стояли члены Исполнительного Комитета и Ходорович, проходили в стройном порядке части войск.
День выдался на славу удачный. Яркое солнце бросало свои живительные лучи.
Войска с развивающимися красными знамёнами с музыкой проходили мимо торжественно встречавших их представителей новой власти.
Каждая часть войск останавливалась. Её приветствовали с балкона краткими речами. Они отвечали не только кликами "Ура", но и ответными приветствиями по адресу новой власти и представителей свободной России.
Праздничная толпа покрывала все тротуары, запрудила улицу и площадь.
И необычно торжественно прошёл этот военный праздник революции, когда впервые войска дефилировали не только перед военной властью, но и перед гражданской, и где войска с народом слились в одном общем порыве, не как две враждебные стороны, а как родные братья.
По пути следования войск шпалерами стоял народ, и громкие клики "Ура" и приветствия раздавались далеко и долго слышались раскаты приветственных кликов после того, как часть продефилировали перед нами, и направлялась дальше...
Балкон Городской Думы, где помещался Исполнительный Комитет, был местом, перед которым целыми днями собирались толпы народа и составлялись импровизированные митинги. Толпа, по временам, требовала появления на балконе то того, то иного представителя Комитета и долгими несмолкаемыми криками приветствовала того, кто обращался к ней со словом.
Первые дни революции -- был сплошной праздник и постоянное чествование тех, кого волна революции вынесла на видные позиции.
Но было бы долго и скучно описывать только одни празднества, ибо есть и будни революции, которые не менее интересны, чем праздники.
Перейдём к этим будням.
Исполнительные комитеты.
Я указал, что одновременно с Исполнительным Комитетом общественных организаций сформировался и Исполнительный Комитет Совета рабочих депутатов, представители которого входили уже в состав нашего городского Исполнительного Комитета.
Образовался Совет рабочих депутатов из представителей рабочих разных заводов и фабрик г. Киева и ближайших окрестностей, а также из представителей партийных организаций. Так сконструированный приступил он к организационной работе, действуя в контакте с Исполнительным Комитетом.
Советов военных депутатов в первые дни революции ещё не было.
Но мы видели выше, что после долгих усилий и настояний удалось, наконец, добиться у генерала Ходоровича согласия на созыв представителей войск для выбора членов Исполнительного Комитета от офицеров и солдат.
Первым состоялось собрание офицеров. Было оно в штабе округа.
Я помню это собрание.
Вокруг длинного стола сидели избранные частями войск представители-офицеры и вели беседу на непривычные для них политические темы. Мне пришлось принять участие в этой беседе и в этом собрании.
Сразу наметились два течения. Одно, представленное очень незначительным числом лиц, стояло на том, что собраны они приказом по гарнизону для единственной цели: выбрать из своей среды представителей в городской Исполнительный Комитет. Они должны это сделать и затем разойтись, так как на том функции этого собрания прекращаются. Другое, представленное делегатом Интендантского управления и поддержанное огромным большинством собрания, доказывало, что мало того, что они должны выбрать своих представителей в общий Исполнительный Комитет, но им нужно ещё создать здесь же, не выходя из собрания, свой революционный орган -- совет и комитет офицерских депутатов Киевского округа. Представителем интендантства даже был сделан особый доклад о конструкции этого органа о функциях и предстоящей ему работе.
После долгих и страстных дебатов, во время которых кое-кто из присутствующих выяснил свою политическую физиономию, были избраны два представителя в Исполнительный Комитет, а кроме того настоящий состав представителей был объявлен Советом офицерских депутатов с правом делать свои постановления по разным вопросам военной жизни, и постановления эти представлять Командующему Войсками на утверждение и для отдачи после этого в приказе. Тут же был избран Исполнительный Комитет Совета офицерских депутатов и составлено приветствие созываемому на следующий день собранию представителей солдат и пожелание совместной работы всем воинам гарнизона на общую пользу свободной родины.
Так началась жизнь Совета офицерских депутатов Киева и его Исполнительного Комитета.
Через день я был на собрании представителей солдат.
Оно было гораздо многочисленнее офицерского собрания. Если на офицерском собрании число участников исчислялось десятками, то здесь оно составляло сотни.
Меня поразило то вдумчивое отношение, которое проявили эти первые избранники солдат.
Дебатировался вопрос о том, кто имеет право присутствовать на настоящем собрании и принимать в нём участие.
Желающих быть на собрании было очень достаточно, и пространный зал казармы понтонного батальона едва вмещал всю массу стремившихся на первое открытое солдатское собрание с политической окраской.
Не все делегаты явились с письменными мандатами. Признано возможным ограничиться словесным заявлением и признать делегатами тех, кто заявит о своём избрании. Конечно, если число делегатов от данной части окажется больше предположенного сообразно численности её, -- полномочия таковых должны быть взяты под сомнение и проверены.
Но, кажется, недоразумений в этом отношении не было: такова сила революционного порыва, зовущего к честному исполнению своего долга.
Второй вопрос о присутствующих.
Принципиально признано, что собрание открытое, и все могут присутствовать на нём, но по техническим соображениям, невозможности, вследствие тесноты зала отделить делегатов от публики, решено, что публика, не делегаты, должна оставить зал, дабы не вышло недоразумений при голосовании.
Одна маленькая деталь.
На собрании присутствовал солдат, член Исполнительного Комитета, избранный, как я говорил, на одном из летучих явочных митингов и принятый в Комитет условно до того момента, когда будут избраны легально эти члены от солдат. Он пришёл на собрание с красной повязкой члена Исполнительного Комитета и был тут же избран товарищем председателя. Когда состоялось решение, что посторонние в собрании не участвуют и даже не присутствуют, он заявил, что сам он не является делегатом какой-либо войсковой части и спросил, может ли он участвовать в собрании, как член Исполнительного Комитета.
Собрание, устами председателя и некоторых ораторов, выступавших по этому поводу, выразило ему чувства признательности, что он с первых дней революции активно проявил своё сочувствие ей и принял деятельное участие в работах Исполнительного Комитета, но тем не менее, будучи последовательным, собрание не может разрешить ему, как не имеющему мандата части, участвовать в собрании в качестве полноправного члена; но во внимание его заслуг, в отличие от всех других посторонних, ему разрешается присутствовать на собрании.
У него хватило такта немедленно сложить с себя полномочия товарища председателя собрания и отойти в сторону, воспользовавшись разрешением присутствовать на собрании в качестве гостя.
Так умело и тактично решались вопросы представительства и участия на этом первом избирательном собрании.
Целый день происходило это собрание. Много речей произнесено, много хороших слов сказано различными представителями войск, в которых представлялась вся вера в революцию и рождение новой свободной России, и я не забуду солдатского собрания, на котором проявлено было так много любви к родине.
Ранним утром на следующий день закончилось собрание. Были избраны члены в Исполнительный комитет. Кроме того, по примеру офицеров, решено настоящее собрание считать Советом солдатских депутатов, от которого избрать Исполнительный Комитет Совета солдатских депутатов.
Так сконструировался второй Совет, который вскоре же вошёл в полный контакт с Советом рабочих депутатов, с одной стороны, и Советом офицерских депутатов, с другой, составив вместе с ним общий Совет военных депутатов Киевского гарнизона, а потом, по пополнении его делегатами провинциальных гарнизонов, -- Совет военных делегатов Киевского Военного Округа.
Говоря об Исполнительных Комитетах, принимавших в Киеве активное участие в революционной жизни края, нельзя обойти молчанием наличность ещё одного.
Я говорю о коалиционном Совете студенчества.
Эта организация, всплывшая наружу с первых же дней революции, составилась на основе представительства партийного студенчества и представляла из себя ту студенческую политическую организацию, которая в старой России жила и работала в подполье, тайно от взоров и устремлений жандармов и полиции.
Она не являлась представительством студенчества, избранным на основе прямого и равного избирательного права, и, конечно, не отражала студенчества во всей его полноте, но это была группа активных работников студенческой молодёжи, подошедших уже открыто к политической жизни страны. Коалиционный Совет студенчества добился права делегировать своих представителей в Городской Исполнительный Комитет.
И так, в виде руководящих органов революционной демократии, почти с первых же дней в Киеве мы имели:
Совет рабочих депутатов, с его Исполнительным Комитетом.
Совет военных депутатов, с его Исполнительным комитетом и подразделением на два Совета: Солдатских и Офицерских депутатов.
Коалиционный Совет студенчества, с его Исполнительным Комитетом.
И, наконец, Совет общественных организаций города Киева, с его Исполнительным Комитетом, признанным Временным Правительством органом этого правительства. В состав этого Комитета в качестве членов входили и представители трёх перечисленных выше Исполнительных Комитетов.
Надо сказать, что кое-кому Исполнительный Комитет казался слишком буржуазным, и они стремились демократизировать его путём увеличения представительства от трёх вышепоименованных Советов. Исполнительный Комитет не противился такой демократизации, так как считал её не лишней, и состав представительства рабочих, солдат и студентов усилился.
Исполнительный Комитет с первых дней революции пользовался обаянием революционной власти, и на его разрешение восходили всяческие наиболее сложные и трудные вопросы местной внутренней не только политической жизни.
В принципе было решено, что всякое постановление других организаций, носящее общий характер, должно быть передано на рассмотрение Исполнительного Комитета, который ставит окончательное решение, и только тогда оно проводится в жизнь. Но, к сожалению, довольно скоро от этого принципа отклонились, и часто президиум Исполнительного Комитета для решения общих важных вопросов созывал соединённые собрания всех четырёх Исполнительных Комитетов.
Этим он сразу подорвал свой авторитет, так как такие соединённые собрания были просто нелепы: ведь в состав городского Исполнительного Комитета входили и в достаточном числе представители всех остальных Исполнительных Комитетов, которые могли отстаивать точку зрения и поддерживать решения этих Комитетов.
Вследствие допущенной ошибки часто получался сумбур. Решения Исполнительного Комитета пересматривались соединённым собранием, иногда перерешались по несколько раз, и авторитет Исполнительного Комитета всё более падал.
Так или иначе, но все организации работали сообща, и много творческой работы было совершено этими комитетами. Возьмём хотя бы Исполнительный Комитет военных депутатов. Он постоянно высылал своих членов в провинцию для улаживания инцидентов, рождавшихся там благодаря неопределённости положения. И не раз предотвращались крупные недоразумения, только благодаря тому, что во время приезжали из Киева делегаты.
Было бы очень долго рассказывать о всей сумме работы, произведённой этими комитетами. Пусть, бывали ошибки. Пусть, иногда поручения выполнялись неудачно, но всё же много пользы в общественном смысле принесено этими общественными организациями, родившимися в пореволюционный период и осуществлявшими революционную власть в крае.
Городской Исполнительный Комитет, как орган управления городом и его общественно-политической жизнью, конечно, был органом временным, и само собою разумеется, его полномочия должны были прекратиться, как только на смену ему пришли легально, новой властью проведённые, новые органы. Таким образом явилась новая городская Дума, выбранная по новому закону на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.
И когда сконструировалась новая Дума, в круг ведения которой вошли не только чисто хозяйственные дела, но и дела общественного и политического характера и городского самоуправления во всей его полноте, Совет общественных организаций и его Исполнительный Комитет должны были прекратить своё существование и уступить своё место Думе и Управе, составленным с значительным преобладанием социалистических элементов.
Первого августа состоялось закрытие Исполнительного Комитета Совета общественных организаций. Жаль только, что Исполнительный Комитет, пользовавшийся таким авторитетом и влиянием в начале революции, не сумел сохранить его до последних дней: смерть его прошла совершенно незаметно, как будто в жизни города не случилось ничего. Этот факт показывает, какой ошибочный был шаг устройства соединённых заседаний.
А ведь, было время, когда всё исходило от Исполнительного Комитета. Все шли к нему.
Я рассказал выше манифестацию войск Киевского Гарнизона, дефилировавших перед Исполнительным Комитетом.
Вспоминаю другую, более грандиозную манифестацию: всенародное шествие к Думе и дефилирование перед Исполнительным Комитетом.
Это было 16 (29) марта.
Революционные организации решили устроить смотр революционным силам. Все рабочие, работницы, учащаяся молодёжь, партийные, национальные и другие организации должны были в стройном порядке одна за другой проходить перед Исполнительным Комитетом, поместившимся на балконе здания Думы. Войска гарнизона шпалерами были расставлены по улицам города, где проходили манифестанты. Весь живой Киев высыпал на улицу. И опять, как бы сочувствуя этому всенародному празднику, природа подарила нас чудным днём.
С раннего утра поднялись все и собирались в указанных местах, в 9 часов утра, согласно установленному церемониалу, двинулся первый рабочий отряд.
В 10 часов он прошёл мимо Думы и выслушал приветствия от представителей революционного народа.
И так непрерывной лентой, начиная с 10 часов утра и до 6 часов вечера, проходили мимо Думы и выслушивали и высказывали приветствия, манифестировали свои чувства громадные группы. А публика, не входящая в организации, стояла толпами на всём пути вдоль улиц города. Особенно много было народу около Думы. Сплошное море голов. Интересно было смотреть вдоль Крещатика (главная улица Киева, ведущая к Думе): толпы народа стройными рядами с развевающимися знамёнами, красными и национальными, с надписями и девизами на них, с розетками на груди шли вдоль улицы, и не видно конца краю.
Так манифестировал свои чувства Киев 16 (29) марта.
Более полумиллиона народа было на улицах. Казалось, временами, нельзя пройти манифестантам, и вот-вот будет катастрофа.
Но ничего не случилось, и благополучно прошёл весь день.
Несмотря на массы народа, скопившиеся на улицах, за весь день не было ни одного несчастного случая, и каретам скорой медицинской помощи, мобилизованным и подготовленным на этот день в большом количестве, не пришлось работать, не было надобности выезжать.
Так стройно и спокойно прошла эта незабываемая народная манифестация.
Радостно прошёл весь день, и как-то чувствовалось, что масса вся проникнута сознанием величия переживаемого момента.