После этого праздника революции Исполнительный Комитет решил командировать меня, как военного комиссара, а также некоторых членов на фронт.
Вместе с нами поехали представители рабочих и гарнизона, и таким образом составилась большая делегация, которая и отправилась в армии генерала Брусилова с приветом. По счастливой случайности одновременно с нами в том же поезде оказались три члена Государственной Думы, делегированные для той же цели Временным Комитетом Государственной Думы.
В живой беседе провели мы большую часть нашего пути. Они наперерыв рассказывали нам о светлых днях переворота в Питере, о той же лёгкости, с которой этот переворот совершился, и о всём пережитом тогда, в эти радостные дни. Мы жили вдали от центра и знали только по газетам, и мне впервые пришлось встретиться с людьми, близко стоявшими к событиям в центре в момент переворота.
Поезд наш подходил к перрону последней станции, где мы должны были высадиться, чтобы отправиться в ставку Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, генерала Брусилова.
Но что значит эта толпа, что стоит на перроне? Почему развеваются красные флаги в таком огромном количестве?
Мы останавливаемся. Вагон наш против вокзала. На перроне, окружённый публикой и солдатами, стоит Брусилов со своим Штабом.
Это генерал Брусилов устроил торжественную встречу приехавшим делегатам. Он обратился к нам с приветом, в ответ на который все члены делегации по очереди произнесли короткие приветствия. Кругом толпа, на перроне, на крыше вокзала, на крышах вагонов привёзшего нас поезда. Все слушают внимательно и громко и восторженно отвечают на приветствия. Тут же на перроне члены Исполнительного Комитета губернского города, члены Исполнительного Комитета рабочих депутатов, представители политических партий, все со своими знамёнами, с привычными надписями, характеризующими партийность, и все они со словами привета, восторженно принимают нашу смешанную по составу, но общую по чувствам и настроениям в данный момент делегацию.
После долгого обмена приветствиями мы вышли на подъезд вокзала, и там нас ожидали выстроенные ряды войск гарнизона. Хор музыки заиграл марсельезу, после чего опять полились речи и приветствия, обращённые к гарнизону, к воинам, стоящим на страже страны и свободы.
Нас ждали уже гостеприимные хозяева, и мы в предоставленных нам автомобилях отправились прямо в офицерскую столовую штаба, где в большом зале был сервирован скромный стол.
Радостно встретила нас офицерская семья, переживавшая вместе со всей Россией минуты счастья и упоения новой жизнью и ожидавшая улучшения и её профессионального дела от перемены строя, от замены старого бюрократического произвола такими формами государственной жизни, когда свободно высказанное мнение не будет поставлено в вину, а напротив будет приветствуемо, как выполнение гражданского долга, от которого, конечно, несвободен офицер, воин.
Незаметно прошёл обед в живой беседе и взаимных приветствиях, где проявилось столько искренности и неподдельного восторга всем совершившимся.
Мы отправились все на собрание Совета солдатских депутатов гарнизона, где тот же подъём, тот же праздник, та же вера в лучшее будущее, вера в то, что наступила новая эра жизни, что возврата к прошлому быть не может, что оно умерло, ушло безвозвратно.
А затем, вечером все мы должны были принять участие в собрании Совета общественных организаций, того органа, который только на днях сконструировался по образцу киевского и для той же цели -- управления местной жизнью, сообразно новым началам, выдвинутым революцией.
Здесь тоже прежде всего взаимные приветствия. Но не только для обмена приветствиями и торжества пригласили нас сюда деятели города, а для того, чтобы в общей беседе узнать у нас, как складывается революционная власть в Киеве, имевшем уже двухнедельный опыт, и что нужно делать теперь же на первых порах.
Мы делились своим скромным опытом, рассказывали в какие формы выливается у нас жизнь, не скрывали ошибок и неудач, ибо на ошибках других учатся. До поздней ночи затянулась наша беседа.
В промежутке между двумя заседаниями и перерыве между обедом в штабе и ужином в гостинице, данным нам горожанами, мы успели всей делегацией переговорить с Брусиловым.
Бодрый, седой, суховатый на вид старик, небольшого роста, и с полным энергии лицом, генерал Брусилов производил двойственное впечатление.
Деланная суровость во взгляде и неподдельная доброта, сквозившая в то же время в его глазах, ясно показывали, что напрасно он старается напустить на себя суровость. Он не может скрыть доброты, таящейся в тайниках его души.
Я знал имя Брусилова задолго до войны и до его наступления на Юго-Западном фронте, но знал его только, как лихого наездника, начальника офицерской кавалерийской школы, сочувствовавшего военному спорту и чуть ли не первого, начавшего полосу далёких верховых пробегов.
Я знал также близость его ко двору и подходил к нему с некоторым предубеждением.
Но чем больше мне пришлось с ним беседовать, тем больше предубеждение моё рассеивалось. А в этот приезд мне пришлось не только слышать его приветствия, но мы разговаривали с ним всей делегацией, затем отдельно небольшими группами, и, кроме того, перед отъездом мне удалось поговорить с ним с глазу на глаз.
И каждый раз и в словах и в тоне его голоса мне слышалась неподдельная радость его по случаю происшедшей так для него неожиданной перемены.
Он с радостью отправлял членов думской и нашей делегации на фронт и дал возможность посетить войсковые части и говорить с ними совершенно свободно.
Обстоятельства сложились таким образом, что мне не пришлось в этот приезд поехать на фронт, -- меня требовали в Киев, -- и на следующий же день я должен был возвратиться обратно. A перед отъездом мы разговорились с генералом Брусиловым.
Без намёка с моей стороны, по собственному почину, он начал со мной откровенную беседу.
-- Я монархист, -- сказал он, -- по своему воспитанию, по своим симпатиям, и таким я вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но то, что я наблюдал последнее время, то, что внесло такой ужас в нашу жизнь и нашу армию, (Он указал здесь на Распутина и его близость к царской семье и управление страной) убедило меня, что так жить нельзя. Перемены должны произойти, и я приветствую всем сердцем эту перемену.
Тут он остановился и немного призадумался.
Через несколько секунд он продолжал так же отчётливо и тем же спокойным тоном, каким он вёл всю беседу.
-- Как монархист, я задумался над вопросом, что дальше. Мне прежде всего показалось наиболее пригодной для России формой правления конституционная монархия, и я начал вспоминать всех возможных кандидатов дома Романовых. (Он перечислил мне всех их, дав меткие характеристики) И я пришёл к заключению, что в числе ближайших кандидатов из этой семьи нет достойного, которому можно было бы спокойно вверить судьбы России. А если нет таковых в известной мне старой царской семье, то какая надобность избирать монарха из другой семьи. Не проще и не правильнее ли выбирать правителя на короткий срок, президента, с тем, чтобы затем заменить его другим. И я стал республиканцем.
Мне понравилась эта прямота суждения старого, много прожившего уже генерала, так просто и ясно сумевшего определить своё отношение к переживаемому моменту.
Мы попрощались с этим новым республиканцем, по-видимому, совершенно искренно порвавшим со старым, и, напутствуемый его добрым словом, я уехал назад в Киев.
Неутомимый работник -- генерал Брусилов. С раннего утра и до поздней ночи у него нет и не может быть отдыха. Оперативные доклады, просьбы обывателей, официальные приёмы, особенно участившиеся после революции, когда бесконечное число делегаций ездило с одного конца страны на другой, распоряжения по самым мельчайшим делам, которые часто доходили непременно до него по требованию заинтересованных лиц, -- всё это требовало затраты огромной энергии и давало мало времени для отдыха. Но он, всегда ровный, простой, отдавался своему делу весь. И можно только удивляться тому запасу энергии, который он сохранил в себе до его возраста.
Я возвратился в Киев с тем, чтобы через несколько дней опять поехать в армию.
В начале апреля я был в Каменец-Подольске с тем, чтобы через два дня поехать на фронт.
Я выбрал себе ту армию, которую ещё не посещали делегаты -- армию Каледина.
Я знал Каледина в молодых годах. Я только что поступил в Артиллерийское училище и был в младшем классе его, а он был юнкером старшего класса. Вспоминаю его всегда сосредоточенным, без улыбки, несколько угрюмым человеком. После выхода его из училища я потерял его из виду. И вот, в Черновицах, мне пришлось с ним встретиться, как с командующим армией. Встретился тот же угрюмый человек, которого я знал ещё в ранней молодости. И я сразу узнал его.
Мы разговорились с ним о текущем моменте, и он не относился отрицательно к перевороту. Но он не был доволен введением войсковых и иных комитетов, и терпел их, как введённые Правительственною властью организации. Не ставил он им больших препон, тем более, что круг обязанностей этих организаций и круг их прав не вырисовывались достаточно ясно и определённо в приказах, вводивших эти новеллы в жизнь армии. Но уже то, что он не шёл к ним навстречу, создало ему массу врагов среди чинов Черновицкого гарнизона, и члены Исполнительного Комитета черновицкого гарнизона в первое же свидание посвятили меня в своё недовольство генералом Калединым.
Тут же из беседы с членами черновицкого гарнизона выяснилось, что в гарнизоне происходят серьёзные трения.
Дело в том, что рядом с Исполнительным Комитетом Совета солдатских депутатов, представленного двумя врачами, одним военным чиновником, одним солдатом и одним служащим городского Союза, группа офицеров попытались организовать офицерский союз, или правильнее говоря, "Союз офицеров, чиновников, врачей и священников VIII армии", и этот союз встретил горячий протест со стороны гарнизонного Исполнительного Комитета.
Меня заранее, авансом, посвятили в то, что это "черносотенная затея", которой, во чтобы то ни стало, надо положить конец.
Считая организацию в данное острое время отдельных офицерских союзов делом нетактичным и находя, что таковые союзы на первых порах организовать не следовало, я тем не менее ничего опасного для дела революции в них не видал, и посему, до знакомства с работой союза, его деятелями и хотя бы программой, сказать ничего не мог.
На счастье, в дни моего пребывания в Черновицах, -- я задержался там несколько дней, -- состоялось собрание этого союза, и на таковое меня пригласили.
Члены Исполнительного Комитета, знакомившие меня с союзом, говорили мне, что союз этот опасен, и что мне нужно с особенной осторожностью отнестись к нему и его деятельности.
"Было у них два собрания, и оба они были закрытые. Это особенно возмущает и вызывает негодование солдат. Ведь, тут дело пахнет "контрреволюцией"". И слово "контрреволюция" склонялось во всех падежах в применении к этому союзу.
В назначенный час я был в городском театре, где назначено собрание.
Я советовал Каледину непременно поехать туда; он сначала согласился, но затем всё-таки не поехал и на этом бурном собрании не присутствовал.
Когда я вошёл в зал, театр был уже полон. Весь партер, все ложи и все места были заполнены, и не только офицеры и солдаты были в театре, но я видел в ложах много дам и рабочих, так что представление о тайных собраниях и какой-то сугубой конспирации сразу у меня рассеялось.
Как представитель Временного Революционного Правительства, я удостоился особой горячей овации, когда председатель представил меня собранию, как военного комиссара. Но это, между прочим. Я упомянул об этом, чтобы показать, что общее настроение всех собравшихся сходилось на том, что Временное Правительство и его агенты заслуживают доверия и внимания, что это Правительство ведёт народ по пути к свободе.
Началось собрание.
Первым говорил председатель и изложил в общих чертах программу союза, ничего опасного для дела свободы не представляющую. Речь эта была покрыта громкими аплодисментами, и ясно было, что в массе никакого предубеждения против этой организации нет.
Но вот выходит на сцену один из врачей членов Исполнительного Комитета и истерически выкрикивает свою речь, в которой доказывает, что существование отдельного офицерского союза рядом с Советом солдатских депутатов опасно для дела революции. Что здесь солдатам не позволяют говорить, и что вообще всё это -- опасная затея, против которой нужно бороться всеми способами.
-- Нельзя допустить, чтобы рядом с нашим Исполнительным Комитетом действовал какой-нибудь другой орган, Союз офицеров, врачей, чиновников и священников. Что это профессиональный союз, что ли? Но нет, какие общие профессиональные интересы могут иметь врачи и офицеры, священники и чиновники. Ясно, что союз устраивается для особых, специальных целей.
Ясно, что аудитория, падкая вообще на громкие выкрики, восприняла эти слова со всей свойственной наэлектризованной толпе энергией, и после грома аплодисментов, которыми покрыта была речь этого молодого неврастеника, раздались крики:
-- Товарищи, пойдём! Нам нечего здесь делать! Пусть они сами без нас делают своё тёмное дело!
И во многих ложах публика встала и собиралась уже демонстративно уходить.
Надо было спасать положение. Надо было восстановить необходимое равновесие, во избежание возможных эксцессов.
И я попросил слово.
Любопытство послушать ещё неведомого оратора, к тому же являющегося в настоящее время представителем революционной власти, а, следовательно, пользующегося известным в данное время авторитетом, остановило толпу, и все заняли свои места и успокоились.
Я бросил несколько слов об общих основах свободы союзов, собраний и слова, о необходимости уважать чужое мнение, раз оно искренне, как бы оно не расходилось с нашим, и в самых общих формах очертил нарушение этих элементарных прав таким демонстративно-враждебным отношением к организации, только что сложившейся и ещё не определившей ни своих путей, ни своих действий. Я старался быть понятным и кратким и так закончил своё слово:
-- Товарищи! Здесь говорили очень много о том, что настоящий офицерский союз работает тайно от солдат и потому опасен. Но я вижу здесь не только офицеров, но и солдат, и я уверен, что не только ничего от солдат не скрывают, но если товарищи-солдаты, присутствующие здесь, захотят взять слово, то им дадут и выслушают, как равный равного. Так зачем же оставлять собрание, зачем уходить? Нет, нужно остаться, выслушать и узнать, что здесь делается, нужно сказать и своё, солдатское слово на этом общем, публичном собрании. И я уверен, вы здесь останетесь и скажете своё слово. Вы не уйдёте.
Конечно, гром аплодисментов был ответом на мою скромную речь (Легко давались они в то светлое время), и все остались и приняли участие в дебатах.
Я взял на себя много, конечно, предложив и солдатам участвовать в дебатах: я на это не был никем уполномочен. Но надо было спасать положение, и, конечно, президиум немедленно же поддержал меня, и председатель предложил записываться и солдатам.
Начались дебаты.
Одним из ораторов был солдат, царско-сельской автомобильной роты, один из деятельных участников переворота в Петрограде, как он отрекомендовал себя. Он тоже взял демагогический тон и проводил резкую черту между офицерами и солдатами, относя первых к контрреволюционерам. Для вящей убедительности, он вспомнил давние годы, когда ему ещё в 1906 году, в начале его солдатской службы, пришлось выступать против крестьян и действовать по приказу офицеров против народа.
Ясное дело, что это вызвало взрыв негодования.
Мне пришлось ответить этому оратору краткой исторической справкой за минувшее столетие, начиная от декабристов и кончая последними днями, об участии офицеров в революционном движении и принесённых ими жертвах. Я занимался изучением этого вопроса и мне не трудно было по памяти назвать ряд имён офицеров, по периодам русской революции.
Желая же использовать выступление этого солдата для примирительных тонов, я задал ему такой вопрос.
-- Товарищ-автомобилист сказал, что он должен был ходить на усмирение крестьян. Я прошу его тут же сказать: стрелял ли он в своих братьев крестьян или не стрелял?
Несколько смущённый вышел он и, не отвечая прямо на вопрос, повёл речь о том, что солдат на службе оболванивают, что они делают то, что им прикажут, и от прямого ответа уклонился.
Но я не отступал.
-- Я прошу товарища сказать, стрелял ли он в крестьян или не стрелял? -- настаивал я на своём.
-- Что за вопрос? Зачем такие вопросы? Это провокация! -- раздались негодующие возгласы, и атмосфера накалялась.
-- Я попрошу товарища дать мне ответ и тогда я объясню, -- со всем возможным спокойствием заявил я.
Солдат-автомобилист вышел сконфуженный и, потупясь долу, едва внятно произнёс:
-- Да, я стрелял. Но, ведь, мне приказывали, -- прибавил он в оправдание.
Мне только то и было нужно.
Я взял слово и в горячей речи объяснил, что значит прожитое время.
-- Всего десять лет тому назад наш товарищ, по приказу начальства, сам стрелял в своих братьев-крестьян и рабочих, когда те выходили на защиту своих прав, и у него не хватало смелости отказаться и сказать: "делайте со мной, что хотите, а стрелять в своих обездоленных братьев я не буду". Всего десять лет тому назад он был покорным рабом, а вот теперь, мы видим его на верхах революции, и он с ружьём в руках выступил не против крестьян и рабочих, а на завоевание им свободы и прав, на завоевание земли и воли. Вот что сделали с ним эти десять лет. Так неужели же вы, товарищи, думаете, что эти десять лет угнетения и рабства прошли бесследно для всех кроме него? И ничего удивительного, что теперь в рядах борцов за свободу найдутся те, кто десять лет тому назад приказывал вам стрелять в народ. Будем верить людям и будем считать их хорошими, пока они не доказали противного. И, если вы сохраните эту веру до седых волос, как сохранил её я, лучше будет жить всем. Довольно взаимных подозрений. Будем жить и работать вместе, и тогда все будем стоять на защите свободы!
Я кончил. Атмосфера разредилась. Негодующих возгласов слышно не было, и собрание смогло перейти более спокойно к деловой работе.
По окончании этого собрания мы перешли в другой зал, где Исполнительным Комитетом были собраны все комитеты частей и представители войск, и вновь горячие споры, вновь потоки речей.
Слишком много речей. Но таков весь первый месяц революции.
Да и не только первый.
На следующий день Каледин дал мне автомобиль, и я отправился в Селетин: штаб 18 корпуса.
Чудное утро. Весенний воздух опьяняет. Солнце ещё не высоко и не жарко. Напротив, я очень доволен, что мои случайные знакомые в штабе армии снабдили меня тёплыми валеными сапогами. Без них было бы прохладно.
Покойно скользит автомобиль по хорошей шоссейной дороге, и хотя расстояние до Селетина и значительно, однако, в обеденную пору мы успеваем приехать к штабу корпуса. Тут, только пообедали, и двигаемся дальше, ближе к фронту, ближе к позициям.
Времени у меня было немного, и мне хотелось к вечеру добраться до штаба пехотной дивизии с тем, чтобы на следующий день объехать все полки.
А ехать не везде можно было на автомобиле. Через какой-нибудь десяток-два вёрст пришлось сменить автомобиль на простые дрожки и скверной, покрытой глубокой грязью, дорогой пробираться до желанного пункта.
Поздно вечером приехал я к штабу, где меня поджидали, так как о приезде было сообщено.
Обмен приветствиями. Скромный ужин и беседа до поздней ночи с новыми, случайными знакомыми, которые в эту пору сменялись у меня, как в калейдоскопе.
На следующее утро большое собрание на площади перед штабом дивизии.
Полк, стоящий в резерве, и полковые комитеты ближайших частей. Да ещё какие-то тыловые части фронта.
Много народу, народу окопного и фронтового. Я в первый раз на фронте, и чувство какой-то особенной радости, что привелось встретиться с теми, кто грудью своей защищает страну и свободу от натиска сильных, -- испытывал я от этой встречи.
Небольшое приветственное слово от Временного Правительства и Киева с моей стороны; привет от товарищей-офицеров и товарищей-солдат мне, как представителю этой новой власти.
А затем -- беседа. Длинная беседа на всевозможные темы. Тут и политические вопросы, и разница программ и тактики различных политических групп и оттенков. И вопросы дня: недостаток одежды, продовольствия, затруднения в доставке и получении того и другого...
На все вопросы приходилось немедленно давать ответы, по возможности исчерпывающие и удовлетворяющие. Так затянулась наша беседа.
Под конец беседы, уже перед самым обедом, выступает представитель одного из полковых комитетов и от имени полка говорит приблизительно следующее:
-- Наш полк с самого начала на фронте. Мы устали. Нас мало осталось, и полк решил оставить свои позиции не позже пятнадцатого числа.
Я сделал большие глаза.
-- Неужели же ваш полк так и решил оставить позиции и уйти? И неужели он уполномочил вас заявить об этом здесь публично на этом собрании?
Возгорелся горячий спор; большинство ораторов-солдат доказывало невозможность такого решения, опасность приведения его в исполнение, опасность для самого дела свободы.
Много горьких слов пришлось выслушать сделавшему это заявление от своих же товарищей, и, когда он вышел вновь, он уже говорил не так уверенно. Он жаловался на то, что полк тает, что нет ему ни смены, ни пополнения, и что поэтому трудно приходится полку. В конце концов он заявил, что полк окопов не оставит, но просит только, чтобы ему присылали поскорее пополнения, так как ряды его за время войны поредели, а последнее время пополнений тыл не давал. А если и давал, то такие, которые не доходили.
Легко и просто можно было говорить с солдатами в это время!
Ещё не дошло до них растлевающее влияние большевизма, ещё говорила только усталость: под эту усталость никто не подводил идеологических предпосылок для оправдания усталости воевать и нежелания сопротивляться неприятелю, всё сильнее и сильнее напирающему и пользующемуся всякой нашей оплошностью, всякой заминкой.
В тот же день я проехал вёрст за двенадцать в кавалерийскую дивизию.
Она стояла в окопах.
В ряду вопросов, поднятых в беседе в этой дивизии, был свой специальный вопрос, вопрос о спешивании эскадронов. Ещё до революции было отдано распоряжение о спешивании некоторых эскадронов в кавалерийских полках для составления пеших батальонов, и такие эскадроны были назначены и уже спешены.
Теперь, когда право голоса так властно пробивается всюду, заинтересованные эскадроны подняли вопрос о том, что такое назначение недопустимо, что необходимо выбирать эскадроны по жребию.
Много усилий надо было потратить для того, чтобы доказать, что в таком назначении нет ничего оскорбительного, ни нарушения чьих-либо прав; но всё же мы добрались до решения и пришли к соглашению, удовлетворившему и тех, кто был уже спешен и рассчитывал стать конным, и тех, кто, будучи не спешен, рисковал при новом порядке попасть в категорию спешенных.
Так покончили миром с этим острым в кавалерийской дивизии вопросом, и я уехал далее.
Поздно вечером приехал я в штаб другой пехотной дивизии.
После более чем скромного ужина мы заговорились до поздней ночи с представителями дивизионного комитета. Немного их было. Спор возгорелся вокруг вопроса о роли и назначении дивизионного комитета. Мои новые знакомые доказывали громадное значение дивизионного комитета, как контролирующей инстанции. Только что у них прошёл дивизионный съезд, и они с восторгом рассказывали мне, как на съезде вырабатывалась программа дальнейших работ комитета по постановке дела ознакомления с жизнью частей дивизии, с её недостатками, с слабыми местами по боевой подготовке частей, как в смысле техническом, так и в строевом. Намечена организация целого ряда комиссий, -- оружейной, траншейной, по личному составу, хозяйственной и иных.
-- Мы составляем особые вопросники по выработанной программе, разошлём их по полкам и, когда получим ответы, разработаем порядок улучшения.
Я отнёсся несколько критически к такой бюрократической системе работы, отдававшей стариной комиссионных методов откладывания решения насущных вопросов в далёкий ящик и сказал откровенно, что, по моему мнению, это не жизненно, и отдаёт рутиной.
-- По моему мнению, вы напрасно потратили время на вашем съезде, употребив его на выработку каких-то программ, которые когда ещё будут проводиться в жизнь и нескоро дадут результаты. Не лучше ли было вам поступить иначе. Ведь, на ваш съезд собрались представители всех частей. Им известно много недостатков своих частей, как по части материальной, так учебной и строевой. Почему бы вам тут же на съезде не попросить присутствующих просто рассказать, каковы у них окопы, имеются ли землянки, и хорошо ли они устроены? В порядке ли оружие, шанцевый инструмент? Есть ли устремление к бою, или апатия и усталость охватила бойцов? И т. д.
Много вопросов могли бы разрешить тут на месте или наметить, в каком направлении следует работать, чтобы боевая подготовка частей дивизии была поставлена подлежащим образом.
Вы получили бы массу ценных сведений вчера, а сегодня эти сведения вы могли бы доложить вместе со своими соображениями начальнику дивизии (Начальник дивизии присутствовал и принимал участие в нашей беседе). И я не сомневаюсь, что всё, что в силах начальника дивизии, он постарался бы исправить. Чего не мог сделать сам, он направил бы к командиру корпуса и выше, чтобы ему помогли.
Это было бы вашим сотрудничеством с начальником дивизии, и не только он, но и вся родина была бы вам благодарна за то живое дело, которое вы сделали.
Мы долго спорили. Долго они доказывали необходимость "планомерной" работы, и чем-то слишком теоретическим, далёким от жизни, пахнуло на меня здесь в Лесистых Карпатах, в скромной хижине, среди людей, казалось, всей своей деятельностью так удалённых от теорий.
Где льётся человеческая кровь, где жизни каждую минуту угрожает опасность, и где нужно уметь дорого продать свою жизнь в борьбе за счастье родного народа, -- там не место теоретизировать...
Но вот, донеслись слухи о действиях отрядов этой дивизии в передовых окопах. Прошла неделя-две с тех пор, как в тёмную ночь мы вели эту беседу.
Германцы пытались там брататься. Временами это им удавалось, и они проникали в окопы в качестве друзей наших солдат.
Ещё утром они были там. Вдруг, под вечер, слышат какой-то неясный шум. С передних передовых постов передают, что собираются германские колонны. Быстро отдаются распоряжения для встречи противника. Подтягиваются резервы. Германцы открыли огонь, и первые выстрелы были направлены по пулемётам, которые обычно меняют места. Вот первый результат братания.
Атака. Её встречают огнём и контратакой. Германцы отбиты и их постигла неудача.
А в первых рядах наших бойцов участвовал и был ранен тот самый поручик, председатель дивизионного комитета, который так долго и усердно полемизировал со мной на теоретические темы о проверке готовности к бою.
Ясно, что дивизия всё-таки была готова к бою: ей нужен был только порыв, который и явился, когда войска почувствовали всё вероломство братальщиков.
Я спускался с горы по склону как раз против горы Капуль, той горы, с которой германцы наблюдают за каждым нашим шагом. Меня предупреждали, что место это открытое и обстреливаемое противником. Но объезжать кругом далеко, да и ездят же здесь каждый день. Отчего не поехать и мне!
Санки быстро скользят по снегу, апрельскому рыхлому снегу, хотя и в горах.
Мы свернули в ущелье и скоро приехали в расположение полка, стоящего в резерве, но завтра идущего в окопы.
Дружественная беседа затянулась.
Вот выходит один солдат. Горячо говорит он и вызывает всеобщее сочувствие.
Он кончил.
Дружное "Ура" было ответом на призыв его грудью стоять за молодую Российскую республику.
Он сходит с трибуны, а командир полка подходит ко мне и, указывая на сошедшего с трибуны солдата, говорит:
-- Это у нас социалист-революционер.
Тут я понял великое завоевание революции.
Решился бы месяц тому назад командир полка указать на солдата и не скрыть, что он социалист-революционер? Не боялись ли все начальствующие лица ещё так недавно людей, носивших это имя, и не обязаны ли были они только при одном подозрении о возможности появления намёка на социалиста-революционера доводить до сведения кого следует для принятия соответствующих мер?
А тут, прямо и открыто человек выступает, а командир полка даёт ему полную аттестацию, не скрывая его партийной принадлежности.
Как-то легко и радостно стало здесь, и легко вдыхался горный смолистый воздух соснового леса, среди которого шла наша беседа!
Я поинтересовался познакомиться ближе с моим партийным товарищем и попросил его зайти в офицерское собрание после ужина, к которому милые хозяева меня пригласили.
А когда он пришёл, этот милый товарищ, -- мало искушённый в партийных программах, но отсидевший достаточно годов в тюрьме и ссылке за свою работу в партии ещё десяток лет тому назад, -- и мы начали с ним беседу, в ней приняли участие и офицеры и даже начальник штаба дивизии, и никого это не смущало и не тревожило.
Вспоминаю беседу в горном ущелье. Я поздно приехал в этот полк, и уже вечерело, когда мы начали беседу.
"Бух. Бух", -- вторили нашей беседе орудийные выстрелы, и отдалённые раскаты и эхо в горах как бы подкрепляли наши слова о необходимости стойко держаться.
Этот вечер был особенно интересен.
Здесь впервые выступил офицер с резкой критикой солдат за их отношения к офицерам.
-- Я слышал здесь с разных сторон упрёки офицерам за то, что они не идут навстречу солдатам, что они чуждаются их, -- начал молодой прапорщик после того, как действительно раздавались голоса и произносились речи на эту тему.
-- А я спрошу вас, всё ли сделали солдаты, чтобы офицер пошёл к ним с открытой душой? Вот я -- ротный командир. Я собираю роту для того, чтобы вести её на работы по устройству дороги, необходимой для подвоза продуктов для самих же солдат. И что же, солдат охотно идут? Нет. Не идут они. И долго приходится уговаривать, прежде чем часть согласится идти.
Я вызываю на работы по исправлению окопов. Идут работать? Нет. Толкуют, нужна ли ещё эта работа.
Я передаю приказание командира полка идти на смену другой роты, и что же? Так быстро исполняется это приказание, как нужно? Ничуть не бывало...
-- Долой! He надо его! Довольно! -- вдруг раздались голоса со всех сторон, и громкие крики недовольства и нетерпения заставили остановиться молодого офицера.
Он стоял в недоумении. А толпа гудела...
Я взошёл на трибуну.
Появление военного комиссара обычно останавливало шум и привлекало внимание. Ведь это представитель революционной власти и новый для них человек.
Все успокоились. Наступила тишина.
-- Товарищи, -- начал я, -- ведь у нас теперь свобода. Так разве можно в свободной стране на собрании, где обсуждаются общие вопросы, затыкать кому-либо рот. Ведь таким поведением вы выражаете неуважение к тому завоеванию, к которому стремились так долго и упорно лучшие люди страны, и за которые они сложили свои буйные головы. Хотя бы из уважения к теням погибших за народное дело, памяти которых вы сегодня отдали должное (Мы говорили о них и помянули их), вы не прерывайте товарища-офицера и дайте ему сказать всё, что он думает.
-- Верно, дайте ему говорит, -- раздались голоса.
И офицер продолжал свою речь.
Горячо и сильно говорил он о тех непорядках и том своеобразном понимании свободы, которое иногда проявлялось среди солдат. He жалел он красок для изображения этих непорядков. А редкие выстрелы орудий, не прекращавшиеся всё время, как бы подчёркивали правильность его мыслей.
И после горячей, обличительной речи он закончил её призывом солдат к общей дружной работе с офицерами в имя общего блага для спасения общей родины.
И ни одного звука протеста, ни одного укора.
Громкий гул аплодисментов покрыл его речь, и он сошёл триумфатором.
Такова сила горячего убеждения и глубокой веры в справедливость высказываемых мыслей.
Где теперь этот милый прапорщик, решившийся так смело и публично обличать солдат в такое острое время?
А время было, действительно, очень острое.
Ещё несколько дней тому назад я был в полку, в котором солдаты убили прекрасного офицера за одно неосторожно сказанное слово, убили предательски сзади и надругались над его трупом.
Мне резко пришлось отозваться об этих не найденных убийцах, вероятно, в их присутствии.
Я сказал им.
-- Вы убили офицера, гнусно и подло убили. Мы не будем искать теперь убийц, и они уйдут от суда. Но я уверен, что пройдёт немного времени, и убийцы сами явятся к властям и скажут: "Это мы убили поручика. Судите нас. Нам тяжело, мы не можем жить так дальше".
И чуткая народная душа поняла здесь правду жизни, и ни звука протеста не раздалось по поводу этих слов.
Как много пришлось пережить за эти несколько дней, что я провёл на фронте, среди солдат и офицеров, проведших годы в окопах.
И несмотря на много споров, волнений и тревог по поводу разногласий и разномыслия, мне всё-таки хорошо вспоминаются эти дни.
Пусть были иногда разномыслия, пусть не всегда сходились во мнениях, и обширное было поле для споров и кривотолков. Но всё же в общем масса была настроена хорошо и готова была идти на жертвы, раз это нужно было, и вера была в правдивость слов говорившего. И надо было быть только искренним и открыто идти навстречу им, чтобы заслужить эту веру и повести их за собой.
Ещё не было расслоения. Ещё не было тлетворного влияния большевизма, проявившегося впоследствии во всей своей силе. Это было ещё время искреннего упоения революцией и её завоеваниями, и во имя веры в неё можно было многого добиться от радужно настроенной массы.
И любопытно то, что в вопросе о личных лишениях таковые часто отходили на второй план; и я не могу забыть, как в артиллерийских и пулемётных частях мне не раз солдаты говорили:
-- Хлеба у нас мало -- перетерпим. А вот у лошадей фуража нет. Вот это беда.
Тут именно сказалось всё величие русской души, способной на самопожертвование.
Нужно только суметь взять эту душу. А она покажет чудеса самопожертвования.
Но довольно.
Командующий войсками округа.
Возвратившись после объезда фронта, я по срочному делу немедленно должен был выехать в ставку генерала Брусилова.
Мы кончили с ним беседу и решили тут вопрос, по которому специально я выезжал, как вдруг он неожиданно обращается ко мне со следующим предложением.
-- Константин Михайлович. Я хочу сделать представление о назначении вас Командующим Войсками Киевского Военного Округа. Согласились бы вы принять этот пост?
Это предложение было для меня полной неожиданностью.
Я задумался.
-- Мне кажется, -- ответил я после некоторого раздумья, -- что я буду вам более полезен в качестве военного комиссара, чем в качестве командующего войсками. Ведь я буду связан местом и не смогу приехать на фронт. К тому же, ко мне, штатскому, у солдат будет больше доверия, чем к военному во форме и с определённой властью. Кстати, почему вы находите нужным сменить генерала Ходоровича?
-- Видите ли, генерал Ходорович очень нерешительный человек и ничего не хочет взять на себя: за всяким пустяком обращается ко мне с запросом. А теперь не время запросов, а время дела, и нужно иметь мужество принимать на себя ответственные решения, -- объяснил мне генерал Брусилов.
Я опять призадумался.
Вопрос ставился вполне определённо и в категорической форме, и нужно было дать на него определённый ответ.
Но я всё-таки решил оставить себе некоторое время на размышление. Мне нужно было ещё и ещё подумать прежде, чем решиться дать согласие на это предложение.
Я понимал, что время такое, когда нельзя отказываться от ответственных постов, что гражданин в дни революции должен жертвовать собой во имя общего блага, для общего дела. И как бы ни казалось трудным положение Командного состава в данное время, нельзя было уклоняться от поста.
Но я вполне искренно полагал, что в качестве Военного Комиссара я мог бы принести больше пользы делу революции, чем в качестве Командующего Войсками, связанного в своих решениях старыми формами, да и теряющего часть морального влияния благодаря тому, что состоит на службе и является начальником.
Приезжаю в Киев. Это было 21 апреля (4 мая).
В тот же вечер ко мне заходит председатель Совета солдатских депутатов и делает следующее заявление:
-- Товарищ Оберучев. Мы нашли необходимым просить Военного Министра о назначении вас Командующим Войсками Округа. Совет рабочих депутатов присоединяется к нам. Мы уже послали делегацию в Петроград, и завтра она будет у Военного Министра.
Я остолбенел.
-- Слушайте, товарищ, -- сказал я ему, -- не сделали ли вы ошибки? Ведь генерал Ходорович, как вы знаете, утверждал все ваши постановления и публиковал их. Я же оставлял за собой право иметь собственное мнение и не всё утверждать. А вы знаете, что не со всем, что у вас делается и решается, я согласен. Учли ли вы это?
-- Да, учли, и всё-таки настаиваем на вашем назначении.
Мне были закрыты пути отступления, и я был вынужден послать генералу Брусилову телеграмму:
-- Если находите необходимым, согласен.
-- Нахожу необходимым; сделал телеграфное представление, -- ответил мне генерал Брусилов, и, таким образом, Рубикон был перейдён.
Я не нашёл возможным скрыть от генерала Ходоровича о сделанном мне генералом Брусиловым предложении и о данном мною согласии.
Тут же Ходорович сказал мне:
-- Я слышал, что здешний Советь военных депутатов просил о моём смещении и о назначении вас.
Я промолчал. Мне не хотелось подтверждать этого.
Генерал Ходорович с укоризной сказал:
-- Я ничего не имею против этого, что они просят меня убрать. Но зачем же они мне не сказали об этом? Я сам бы подал в отставку.
И я вполне понял его. Общественная организация, которая к тому же опирается на широкие массы, должна иметь мужество высказывать своё мнение прямо в глаза, и молчание её я ставлю в упрёк Совету.
Узнав от меня о представлении Брусилова, генерал Ходорович немедленно подал рапорт об увольнении его от должности Командующего Войсками.
Дня через два от делегатов получена была телеграмма, что Военный Министр А. И. Гучков согласился на моё назначение, а ещё через день в местных газетах было опубликовано об этом согласии, как о факте назначения.
В этот же день генерал Ходорович предложил мне принять должность, но я отказался: до получения официального уведомления я не находил возможным делать это.
Тем временем наступил министерский кризис, в связи с нотой министерства иностранных дел по вопросу об условиях мира, выдвинутых российской революционной демократией.
Гучков подал в отставку и оставил министерство, не дождавшись сконструирования нового и не подождав заместителя. Дело о назначении меня Командующим Войсками не получило движения и, осталось в области только пожеланий.
Хорошо, что я не поторопился.
Но всё-таки, слух о моём назначении и уходе генерала Ходоровича уже пущен, и я понимаю то неприятное и тревожное состояние духа, которое испытывал он благодаря неосторожной публикации предположений раньше, чем они осуществились.
Больше двух недель прошло с тех пор.
В середине мая (15--30) приезжает в Киев Керенский, уже в качестве Военного и Морского Министра нового, коалиционного министерства.
О времени его приезда стало известно заблаговременно, и, хотя и поздно, но представители всех организаций пришли на вокзал встретить его. А толпа народа запрудила все проходы, и у вокзала стояла масса людей.
Генерал, Ходорович как представитель официальной военной власти, со своим штабом, я, как военный комиссар, были тут же.
Подходит поезд. На площадке последнего вагона стоит Керенский.
Усталый вид. Нервное возбуждённое лицо. Приветливая улыбка. Вот первое впечатление.
Я встречался с Керенским всего один раз.
Это было в пору реакции, в 1911 году, когда группа общественных деятелей решила чествовать обедом профессора Салазкина, уволенного за либерализм с должности Директора Высших Женских Курсов в Петрограде.
Долго устроителям чествования приходилось добиваться разрешения на устройство обеда, так как власти справедливо предполагали в этом чествовании политическую демонстрацию.
Но, наконец, власти уступили, и обед состоялся.
На этом обеде в Европейской гостинице мы встретились впервые. Давно это было. Но я, как сейчас, помню его простую и искреннюю речь, в которой проявилась вся страстность и искренность его натуры. И он мне тогда же показался несколько неуравновешенным, нервным, пожалуй, импульсивным, но глубоко преданным делу свободы человеком.
Теперь мы встретились вторично.
Керенский приехал к нам в ореоле славы.
Он вывел правительство из затруднительного положения и помог сконструироваться коалиционному министерству.
Он сменил пост носителя права -- Министра Юстиции -- на пост носителей силы: Военного и Морского.
И этим он взвалил на себя тяжкое бремя...
Два вагона его поезда были заполнены преображенцами и матросами, сопровождавшими его в путешествии.
Как верные рабы, они следовали по пятам и оберегали его от какого бы то ни было несчастного случая в толпе.
Без лести преданы были ему эти здоровые молодцы, крепкие и сильные ребята.
Надо было видеть то обожание, с которым смотрели они на него, и, окружив его цепью, открывали ему путь в самой густой толпе.
Но можно ли будет удивляться, если в последнее время они, эти преданные ему солдаты революции, оказались в рядах войск, "защищавших" "товарища" Троцкого.
Времена меняются. А в наше исключительное время -- особенно быстро.
И так, Керенский приехал к нам в ореоле славы.
Встреча была торжественная, помпезная.
Быстрой нервной походкой прошёл он, окружённый матросами и солдатами, в зал бывших царских покоев вокзала.
Здесь целый ряд представителей общественных организаций и партий горячо приветствовали его, высказывали сожаление, что он только проездом здесь и не остаётся на более продолжительное время.
Тепло и приветно ответил он всем и закончил свою речь:
-- Поздравляю вас с новым Командующим Войсками, полковником Оберучевым.
Это было так неожиданно, что я сразу опешил.
Громким "Ура" ответили ему присутствующие, и мы оба оказались поднятыми на руки.
К счастью меня скоро спустили, но Александра Фёдоровича усадили в кресло и на руках понесли в вагон. По дороге толпа захотела его видеть, и его вынесли на крыльцо, где несколько тысяч народа ожидали хоть на мгновение своего революционного вождя.
Это был триумф. Торжество. Несмолкаемые крики раздавались в ответ на его приветные слова.
Я пошёл прямо в вагон Керенского, так как мне нужно было с ним поехать в ставку Юго-Западного фронта, а через несколько времени туда принесли в кресле Керенского.
Усталый и измученный оказался он в вагоне, и здесь только можно было почувствовать, как тяжела эта помпа, эта обязанность быть постоянно на людях, предметом всеобщего внимания и восторга.
На всех крупных станциях по пути в Каменец его ждала толпа и даже ночью, поздней ночью, кричала и требовала:
-- Керенского, Керенского!
Нужды нет, что он устал, что нужно ему отдохнуть, чтобы разумно, сознательно и спокойно делать большое государственное дело, вести корабль, вручённый ему народом.
Толпа собралась ночью, собралась в большом числе и требовала, чтобы Керенский вышел к ней и сказал пару слов.
И не всегда удавалось сопровождающим его убедить толпу, что он устал и нуждается в отдыхе.
Так доехали мы до Каменца, где генерал Брусилов со штабом встретил Керенского на вокзале.
Каменец-Подольск представлял в этот момент особый интерес. Здесь заседал фронтовой съезд и обсуждал вопросы момента.
В это время уже проникла на фронт большевистская пропаганда, и подводились идеологические предпосылки под животное чувство страха перед опасностью боя и усталости долгой войны.
На съезде участвовал и не без некоторого успеха нынешний верховный главнокомандующий прапорщик Крыленко.
Я знал его раньше. Я встретился с ним, "товарищем Абрамом", верным прислужником Ленина.
Он был тогда в Монтрё, в качестве политического эмигранта. С очень ограниченным кругозором, но твёрдо заученными шаблонами большевистского катехизиса, всё учение которого ограничивается двумя-тремя положениями, -- он не раз выступал оратором.
Помню в Монтрё, после прочитанного мною реферата на тему "Цивилизация и война", он выступил и долго и скучно доказывал необходимость немедленного прекращения войны (это было в сентябре 1914 года) и обращения штыков в другую сторону. Это был перифраз ленинских докладов.
Чем-то наивно-детским отдавала его речь и вспоминаю, что аудитория довольно быстро опустела.
Мне не раз приходилось потом беседовать с "товарищем Абрамом" по поводу, по меньшей мере, неэтичных поступков некоторых его партийных товарищей, живших в Лозанне.
Надо правду сказать, он конфузливо выслушивал мои сообщения, но искал всегда слова оправдания.
Скоро он исчез с горизонта.
Как прапорщик запаса он должен был явиться на родину для отбывания воинской повинности.
Не знаю, что сделал он в течение своей службы при царском правительстве и стремился ли он тогда повернуть штыки против капиталистов, но в данный момент я застал его на Съезде Юго-Западного фронта, и он своей проповедью против войны привлекал сердца многих делегатов Съезда, правда, далеко, не большинства.
Надо сказать, что Юго-Западный фронт был наименее обольшевиченным фронтом.
На этот съезд, под председательством унтер-офицера Дашинского, пришёл теперь Керенский с горячим словом привета и с ещё более горячим призывом к фронту и его бойцам сомкнуть ряды и стать на защиту родины и свободы.
Его горячая речь была встречена с энтузиазмом, и он покинул трибуну под гром аплодисментов почти всей аудитории, за весьма немногими исключениями, -- Крыленко и его соседи в ложе в том числе.
Уже после ухода Керенского, не имевшего возможности оставаться дольше, взял слово Крыленко.
Он сказал приблизительно следующее:
-- Мы, большевики, будем всё время бороться против войны, но если необходимость заставит, и нам прикажут перейти в наступление, мы пойдём. Я первый позову к наступлению, и если моя рота за мной не пойдёт, я пойду один и выполню свой долг.
Это было им сказано.
А теперь он сменил того, кто исполняя свой долг солдата и гражданина отверг мир и перемирие Троцкого, как накладывающее неизгладимое пятно на честь родной страны.
Таков "товарищ Абрам", на военной службе -- прапорщик Крыленко.
В английской печати промелькнуло, в связи с упоминанием имени Крыленко, -- Абрам, что он еврей. В интересах истины считаю нужным сказать, что это неверно. То обстоятельство, что Крыленко ещё при царском правительстве был прапорщиком запаса, указывает на его не еврейское происхождение; евреи в то время офицерами, даже прапорщиками запаса, быть не могли.
Но это между прочим.
Я недолго оставался в ставке. Нужно было немедленно ехать в Киев и уже вступать в должность.
Через несколько дней на том же киевском вокзале я опять встречал Керенского, но уже не как военный комиссар, а как Командующий Войсками, и в военной форме, которую не надевал уже десять лет.
День торжественных встреч и митингов с участием Керенского. Овации и ликовании в честь его, и вечером мы проводили военного министра Керенского в Петроград.
Вспоминаю ещё одну встречу.
В Киев должен был приехать Альбер Тома.
Само собою разумеется, что революционная демократия встречала его на вокзале.
После обмена приветствиями, мы поехали с Тома и его свитой по городу. Мы познакомили его бегло с памятниками старины, заехали в лавру, прошли даже в пещеры, где лежат мощи угодников.
Особенно понравились ему образцы народного искусства в открытых лавках по пути к лавре.
Кое-что он купил себе на память пребывания на юге.
Завтрак у французского консула, гостеприимно открывшего свой дом для дорогого гостя и сопровождавших и встречавших его лиц.
А затем митинг в Исполнительном Комитете, где собрались члены всех четырёх комитетов, о которых я уже упоминал в главе V, и представители политических партий.
Социалисты и демократы горячо приветствовали французского гостя, имя которого было известно не только, как социалиста, но и как организатора обороны Франции в смысле техники для изготовления предметов боевого снаряжения.
И каким диссонансом прозвучал здесь голос одной обольшевиченной женщины, которая публично обругала его несоциалистом и заявила, что "мы, революционные социалисты, не находим возможным участвовать в чествовании Альбера Тома и уходим". И небольшая группа лиц встала с места и ушла вместе с истерически прокричавшей свою речь ораторшей.
Всё это произошло так неожиданно, что председатель не успел остановить говорившую, а Альбер Тома не смог ей ответить: так быстро она убежала, добившись успеха скандала.
Через два часа был публичный митинг чествования Альбера Тома.
На этом митинге опять один большевик подобным же образом начал приветствовать Тома.
Председатель, зная заранее, чем это кончится, счёл нужным остановить оратора.
Деликатный Тома попросил предоставить ему слово, и при полном молчании оратор закончил упрёком Тома за измену социализму.
Встаёт Альбер Тома и с тонким юмором отвечает прежде всего:
-- У нас во Франции не принято, чтобы встречать гостей таким образом; но мы не во Франции, а в России, а это страна всяких возможностей, и я не удивляюсь тому, что нашлись здесь люди, бросившие мне упрёк в измене социализму, делу которого я служил всю жизнь и продолжаю служить в настоящее время, веря в его торжество.
И затем он выяснил свою точку зрения, как социалиста, и доводы большевика разбил самым ярким образом, встретив одобрение во всех рядах многочисленной аудитории.
Через несколько времени в нам приезжал другой министр-социалист Эмиль Вандервельде. Он тоже ехал на Юго-Западный фронт и в своём распоряжении имел ещё меньше времени, чем Альбер Тома. Поэтому, только встреча на вокзале, завтрак у французского консула, маленькое турне по городу в открытом автомобиле и короткая беседа в вагоне, вот всё, что осталось у меня в памяти.
Но я помню Эмиля Вандервельде в другой обстановке, в других условиях. Это было в Брюсселе в 1912 году, в ноябре месяце.
Я был на этом митинге.
Только что закончилось заседание бюро Интернационала, и в большом зале брюссельского народного дома был открыт митинг протеста против войны.
Его открыл краткой, но яркой речью Вандервельде. Затем выступали представители международного социализма. Рубанович говорил первым (от имени русских). Затем выступали Жорес, так несвоевременно павший жертвой негодного убийцы накануне войны, Троельстра (Голландия), Виктор Адлер (Австрия), кажется, Гаазе (Германия). Выступал англичанин, итальянец, турок; имена их не сохранились в моей памяти.
Каким светочем всего мира горел тогда Эмиль Вандервельде, как призывал он всех к окончанию войны, той позорной балканской войны, которая готова была разжечь пожар войны мировой и предвестником которой она была.
И теперь этого борца за всеобщий мир события вовлекли в войну самого, и долг социалиста-гражданина повелительно диктовал ему линию поведения.
Я не могу умолчать ещё об одном бельгийском социалисте. Я говорю о Жюле Дестре, нынешнем бельгийском посланнике в России.
Я слышал его на другом митинге.
Это было в январе 1913 года в Льеже, после победы клерикалов на выборах 1912 года.
Победив социалистов, между прочим, обещанием сокращения тягостей военной службы, клерикальное правительство выдвинуло военную программу, сильно обременяющую народ. И против этого горячо протестовали социалисты, и на том митинге, о котором я говорю, Жюль Дестре всей силой красноречия молодого адвоката и убеждённого социалиста, всей силой души своей горячо обличал правительство, так повернувшее фронт после победы.
Предо мной тогда стоял народный трибун, метавший громы против правительства, влекущего народ свой к ненужным жертвам.
А затем... затем я встретил Жюля Дестре уже в Швейцарии, когда в конце 1914 года или начале 1915 года он приехал в Лозанну читать реферат о разгромленной Бельгии.
Предо мной предстал измученный, много переживший и перестрадавший за это время человек, горячо любящий свою родину и мучающийся за судьбы своего народа.
Усталый, без огня и пафоса со слезами на глазах и дрожью в голосе, рассказывал он скорбную повесть насилий, совершённых над Бельгией. И только, когда он заговорил о необходимости защищать свой народ, свою страну против насильников и нарушителей её нейтральности, заявив, что: "У нас нет теперь клерикального правительства, а есть правительство национальной обороны", я понял, что огонь любви к стране и народу в нём не угас, и он, несмотря на усталый и измученный вид, ещё полон сил и готов в борьбе.
На обратном пути я вновь встречал Вандервельде...
Так на посту Командующего Войсками мне приходилось встречаться с разными лицами, и встречи эти оставляли глубокое впечатление. Это не было просто официальные встречи должностного лица. Нет, это были встречи товарищей-социалистов, с которыми, не будучи знакомы, мы связаны идейно, и в которым протягиваются интимные нити международного братства.
И весь трагизм современных искренних социалистов и заключается в том, что признавая международное братство лучшей основой жизни, они силою вещей вынуждены не только сами принимать участие в войне, но, что гораздо тяжелее, звать других на борьбу.
Было бы ошибкой, если бы читатель вынес впечатление, что должность Командующего Войсками округа была почётной, и обязанности его сводились к торжественным встречам проезжавших гостей.
Нет, будни Командующего Войсками -- тяжёлые будни.
Кабинет Командующего Войсками был калейдоскопом, в котором происходило смешение языков. Все, кому нужно было, приходили к Командующему Войсками.
А кому не нужно было видеть его?
Во-первых, приученные к трудности доступа к власти имущим и увидевшие, что теперь это так легко, -- двери открыты для всех, -- обыватели пошли волной.
Затем, всякие Исполнительные Комитеты росли, как грибы в дождливую погоду, и все считали необходимым не только послать делегацию к Командующему Войсками, но вместе с тем и нечто просить.
Когда ко мне приходили представители какого-нибудь Исполнительного Комитета, я заранее знал, что после официального приветствия у меня непременно будут просить "комнату и автомобиль". Как будто у меня был запас комнат и фабрика автомобилей.
Вопрос о комнатах для Исполнительных Комитетов приводит мне на память один из трагических вопросов, именно вопрос о реквизиции частных помещений для нужд войны.
Часто, очень часто, приходилось мне распоряжаться о реквизиции помещений, и каждый раз, когда я отдавал приказ о реквизиции, начинались переговоры с владельцами, и обе заинтересованные стороны приходили ко мне и долго-долго приходилось беседовать для улажения вопроса по возможности безболезненно для обеих сторон.
Я понимал, что в качестве Командующего Войсками, обладающего всей полнотой власти, я по положению своему вынужден делать много неприятного гражданам, совершая на каждом шагу акты насилия.
Один только раз за все месяцы моего командования войсками я был уверен, что на мою долю выпало счастье сделать, действительно, хорошее дело.
Мне пришлось снять секвестр с имущества одного австрийского подданного, секвестр, наложенный в самом начале войны. Владелец имущества был возвращён из ссылки, и мне показалось возможным возвратить ему его имущество, находившееся под секвестром в течение почти трёх лет.
Однако, оказалось, что и тут, в этом единственном случае, когда я чувствовал торжество справедливости, я нарушил чужие интересы. Около этого имущества питались люди, и они-то заявили претензию и просили не снимать секвестра или, по крайней мере, отсрочить снятие его.
Много разговоров и толков было по этому поводу, но удалось отстоять.
Надо сказать, что не только доступность нового Командующего Войсками была причиной частых и бесконечных посещений его всеми, кто только хотел, но и привычка к тому, что в его руках сосредоточивается власть не только военная, но и гражданская.
И как часто уходили от меня граждане и гражданки, огорчённые отказом и ссылкой на то, что этого я не вправе сделать, что это дело суда или какого-нибудь иного компетентного, но не подчинённого Командующему Войсками органа.
-- А как же генерал такой-то, когда был Командующим Войсками, он за нас заступился?
И трудно было растолковать этим гражданам-обывателям, что, во-первых, генерал такой-то, будучи Командующим Войсками вместе с тем был облечён исключительными полномочиями, как администратор, на основании положения об усиленной охране, а кое-кто и злоупотреблял своей властью, превышая её, так как знал, что его распоряжения будут выполнены беспрекословно. Представитель же революционной власти новой молодой России находил, что исключительные полномочия не должны иметь места и применяться не только вперёд, но даже и для частичного блага отдельных лиц, и что граждане должны привыкать к принципу разделения власти и проведения в жизнь начала прав, а не произвола начальства, хотя бы и самого благожелательного.
Громадным вопросом был вопрос труда и регулирования его оплаты. Здесь приходилось войти в сношения как с представителями Совета Рабочих Депутатов, так и с профессиональными союзами. Равным образом и заводские комитеты отдельных предприятий входили в постоянное общение с Командующим Войсками, в особенности в предприятиях, работающих на оборону, а тем более предприятиях военного ведомства.
Было бы слишком долго рассказывать об этих отношениях и постоянных требованиях организованных и неорганизованных рабочих. Да и вопрос этот слишком специальный, чтобы в беглых заметках, которыми являются предполагаемые главы, осветить его во всей полноте и широте, какового освещения он заслуживает.
Я ограничусь только одной жанровой картинкой. первой пришедшей мне на память, но характерной.
Дело идёт об обмундировальной мастерской интендантского ведомства.
Уже несколько требований об увеличении норм оплаты труда и сокращении рабочего дня были удовлетворены, и нормы эти доведены до такой степени, что работы стали слишком дорогими для казны и обременительными для народного бюджета. Сделано это при благосклонном содействии особой согласительной комиссии, выработавшей эти нормы.
Однажды приходят ко мне представители заводского комитета этой мастерской и говорят, что рабочие и работницы этой мастерской постановили обратиться ко мне с просьбой выдать комитету ссуду в сто тысяч рублей для заготовки дров для рабочих. Ссуда будет погашаться вычетами из ежемесячных получек по 20% взятой ссуды.
Время, действительно, тяжёлое. Дрова дороги. Заготовить их каждому в отдельности, в особенности, не имея свободной наличности, нет возможности. Надо помочь.
Переговорил я со своими помощниками. Оказалось, что имеются свободные средства, из которых просимую ссуду можно дать. Я разрешил, и на следующий же день начальнику мастерской была выдана необходимая сумма для заготовки для рабочих дров при посредстве заводского комитета, как было условлено с рабочими во время предварительных переговоров.
Но как только рабочим стало известно, что деньги для дров выданы, они немедленно пришли ко мне с новыми предложениями.
Представители заводского комитета заявили, что рабочие просят видать эти деньги по частям на руки для самостоятельной заготовки дров каждой семьёй отдельно.
Это уже новелла, и надо подумать. Я отказался дать немедленно ответ.
Но часа через два, при выходе из дома, я был окружён толпой рабочих и работниц, которые настойчиво доказывали, что такой способ распределения ссуды наиболее практичный, ибо кое-кто уже заготовил дрова в кредит и нужно расплатиться; другие же смогут сделать покупки по возам, по мере привоза их в город, а для того, чтобы иметь возможность сделать выгодную покупку, необходимо иметь наличные деньги в кармане.
Долго мы спорили. Наконец, я уступил. Не потому уступил, что толпа была настроена очень воинственно, особенно женщины, а потому, что после долгих споров и разговоров для меня стало ясно, что это единственный способ удовлетворит рабочих и избавить заведующего мастерской от возможных неприятностей.
И на следующий день деньги были розданы под круговой порукой всех за правильность уплаты.
Прошёл месяц. Я ничего не слышу о мастерской.
Вдруг, приходят ко мне опять члены заводского комитета с новой просьбой.
-- Наступает осень. Всё дорожает. Вычет для уплаты долга слишком велик. Рабочие просят сократить его до 10%.
Я объяснил им, что для них сделано всё, что возможно, что рабочие должны держать принятые на себя обязательства, что я не могу сократить платежи, да, наконец, это будет невыгодно и для самих рабочих, так как долг затянется.
Ушли. Через недели две приходят вновь с той же просьбой.
Дело в том, что в рабочей среде в августе поднимался вопрос об устройстве забастовки протеста в день созыва демократического совещания в Москве 12 (25) августа. Киевский совет рабочих депутатов постановил такой забастовки не делать. Между тем, под влиянием большевистских агитаторов, некоторые фабрики, в том числе и обмундировальная мастерская, в этот день забастовали.
Само собою разумеется, что при расчёте начальник мастерской объявил рабочим вычет за прогульный день. Они остались недовольны и пришли ко мне.
Разрешив, в конце концов, после долгих переговоров понизить вычет до 10%, я ни за что не согласился на возврат платы за прогульный день.
-- Вы знаете, что Совет рабочих депутатов, ваш выборный орган, постановил не бастовать в этот день. Вы же решили забастовать, вопреки ясному и категорическому решению ваших же представителей. Если вы не уважаете своего представительного органа, то я, как представитель революционной власти, должен поддерживать его авторитет. Хотите поступим так. Идите в совет рабочих депутатов и заявите, что за прогульный день 12 августа, в который вы бастовали, вопреки решению Совета, с вас удерживают плату. Если Совет рабочих депутатов скажет, что вы поступили правильно, и что вам следует заплатить, я немедленно отдам приказ уплатить вам полностью.
Переминаются с ноги на ногу.
-- Нет, мы не пойдём, -- нерешительно заявляют они.
-- Да, почему же? -- спрашиваю я их.
-- Мы уже там были.
-- Ну, и что же?
-- Да, нам отказали, -- говорят они, потупя взор.
Я тоже отказал им.
Не знаю, как дело обстоит теперь. Я уехал, но уверен, что они не оставят своих домогательств и, быть может добьются своего.
Я рассказал здесь только один эпизод; но такими картинками из действительной жизни этого периода я мог бы заполнить целые тома.
Коснусь своих скитаний по войскам округа.
Я видел войсковые части, представлявшиеся мне в полном порядке, напоминавшие хорошо обученные части времён нормальной жизни армии, но, в большинстве случаев, надо к стыду констатировать общее понижение воинской подготовки всех частей.
Не будем доискиваться причин этого: их много. Остановлюсь только на факте. Фронт жаловался, что тыл не даёт ему достаточных подкреплений, да и те, что приходят на фронт, в огромном большинстве, являются слабо обученными, не подготовленными к бою.
И мне, как Командующему Войсками Округа ближайшего тыла, было особенно тяжело, ибо я не мог выполнить той именно задачи, которую я поставил себе первой по вступлении в должность: давать хорошие и надёжные подкрепления на фронт.
Было бы очень долго рассказывать о всех поездках по округу, хотя в них много интересного. Расскажу только один эпизод.
Это было в Полтаве.
Я приехал туда вечером и отдал распоряжение, что завтра в 9 часов утра мною будет произведён смотр, для чего войска гарнизона должны быть собраны на указанном месте.
Привыкнув быть аккуратным, я отправился из гостиницы с таким расчётом, чтобы ровно в 9 часов быть на месте.
Приезжаю на автомобиле -- никого.
Только с разных сторон начинают подходить отдельные партии солдат, часто без офицеров к месту сбора.
Я поехал прокатиться по Полтаве. Был на Шведской могиле. Был у памятника, воздвигнутого на том месте, где Пётр I отдыхал после полтавской битвы, на горном берегу Ворсклы, откуда раскрывается величественный вид на широкую долину.
Думал ли я тогда, что о Шведской могиле мне придётся вспоминать всего через три месяца в самом сердце Швеции? Нет. Этого у меня не было и в мыслях.
Так или иначе, я провёл время, и только около 10 часов войска полтавского гарнизона были готовы к смотру Командующего Войсками, назначенному на девять.
Обошёл ряды. Выправка оставляет желать многого.
Произвёл учение отдельным частям. Пёстро. Местами ладно, местами нет.
По окончании смотра, собрал весь гарнизон тесной толпой вокруг себя и обратился к ним с речью, как делал это обыкновенно при объезде частей.
-- Товарищи-воины-граждане! Вы помните, конечно, то время, когда при царском правительстве приезжали командующие войсками на смотр. И если они назначали смотр на 9 часов утра, уже с семи часов все были в сборе и ждали приезда его. Почему же теперь, когда в первый раз к вам приехал Командующий Войсками, поставленный новой революционной властью, вы не были готовы в назначенное время?
Мне пришлось долго говорить о долге, об обязанностях гражданина, наделённого всей суммой прав.
-- На нас смотрит фронт. С тревогой оглядывается он назад и ждёт от вас поддержки. Вы должны её дать, ибо только тогда вы исполните свой долг перед родиной и докажете свою действительную любовь к свободе и молодой России.
"Ура" молодой свободной России было подхвачено дружно, и казалось, что предо мной стояли воины-граждане.
Но когда на трибуну взошёл ими же сами выбранный военный комиссар и начал говорить им о долге, с задних рядов раздались громкие крики:
-- Не будем воевать! Требуйте скорее заключения мира!
Недолго оставались после этого мы здесь, среди войск.
Несколько слов сказал опять я. Несколько -- приехавший вместе со мной правительственный военный комиссар Кириенко, социал-демократ, член государственной думы второго созыва, годами каторги доказавший свою любовь к народу, и мы ушли, огорчённые всем пережитым.
Гарнизон был уже сильно обольшевичен. Это была, правда, середина сентября.
Что этот город и гарнизон находились во власти большевиков, мы знали и мы получили этому новые доказательства.
Я говорил выше, в одной из первых глав, об арестных устремлениях революционной демократии, проявившихся во многих местах.
В первые дни революции в Полтаве были арестованы жандармские офицеры. Арестованы они были по постановлению местного Исполнительного Комитета.
Образованная распоряжением Временного Правительства губернская комиссия в начале августа освободила их, не найдя состава преступления. Но как только они вышли на свободу с тем, чтобы уехать в Киев по месту назначения в резерв, как в ту же ночь, по постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов города Полтавы, они были вновь арестованы.
Губернские власти мне немедленно телеграфировали об этом, и я послал в ответ телеграмму и властям и Совету о необходимости немедленного освобождения их и отмены незаконного ареста.
Никаких результатов, и, когда в сентябре мы приехали в Полтаву, несчастные офицеры ещё сидели в заключении только потому, что они были жандармами.
После смотра, мы с Кириенко отдали распоряжение, подписанными нами обоими, об освобождении всех арестованных и отправлении их в Киев.
Каково же было наше удивление, когда они всё-таки не доехали до Киева. Оказалось, что хотя их и выпустили, но до Киева не довезли.
Начальник гарнизона, зная настроение Совета, решил, освободив их, доставить в Киев под конвоем, и для сопровождения их назначил наряд солдат под командой надёжного офицера.
Но на одной из промежуточных станций в вагон, в котором они ехали, ворвалась боевая рабочая дружина и потребовала возвращения их, согласно постановлению полтавского Совета рабочих и солдатских депутатов.
Офицер сначала предполагал сопротивляться; но потом решил, что это бесполезно. Вывел их всех и с обратным поездом отправился назад, сохранив таким образом, по крайней мере, жизнь этим офицерам.
Он хотел послать мне телеграмму о происшедшем, но от него не приняли телеграммы и ему пришлось командировать одного из солдат с донесением мне.
Несмотря ни на мои телеграммы, ни на телеграммы Военного Комиссара Кириенко, полтавский Совет не освободил захваченных им офицеров.
Таково было уважение органов революционной демократии к представителям Временного Революционного Правительства! И такова была полнота власти Командующего Войсками!
Грустно это констатировать, но это было так.