Можно различно относиться к выступлению генерала Корнилова и различно оценивать его с точки зрения общеполитической, но одно несомненно, и это то, что выступление его помогло развалу армии и повело к усилению большевистской агитации.
Дело в том, что как ни сложны были отношения между командным составом и совершенно новыми непривычными для них военно-общественными организациями, -- полковыми и иными советами и комитетами, тем не менее время и жизнь делали своё дело, и отношения стали уже налаживаться.
Пусть в некоторых случаях начальствующие лица не сумели надлежащим образом подойти к этим новым и в высшей степени сложным аппаратам. В других местах сами комитеты слишком широко поняли круг своих прав и, пожалуй, не признавали никаких обязанностей, кроме политической агитации. Пусть это так. Но жизнь стирала грани, и начинал уже вырабатываться тот модус, на котором могли сойтись и повести сообща работу начальники и комитеты и работать над созданием новых устоев армии взамен пошатнувшихся старых.
Повторяю, трения, так мешавшие строительству новой жизни армии и поднятию временно пошатнувшейся боеспособности её, начали устраняться, и жизнь понемногу начала входить в надлежащие рамки, обещая в будущем полное улажение взаимоотношений.
И вдруг, взрыв... Мятеж, к которому оказываются прикосновенны высшие воинские чины, генералы и офицеры.
"Контрреволюция и в ней участвуют, конечно, офицеры", -- так объяснила себе масса.
А ведь офицеры всегда были заподозрены в контрреволюционности.
Забывалось при этом, что ещё сто лет тому назад, в пору декабрьского восстания при вступлении на престол Николая I, во главе восставших стояли офицеры, и многие из них пошли на каторгу, а несколько было повешено. Забыто, что в течение столетия офицеры рядом со всеми другими гражданами, и я себе позволю сказать, не в меньшем процентном отношении, -- шли на борьбу с произволом и отдавали свою жизнь в борьбе за счастье родного народа.
Всё это забыто. И офицеры все авансом взяты под подозрение только потому, что они офицеры.
Дорого заплатили за это офицеры в первые дни революции, когда их хватали и убивали без суда и следствия.
Но это прошло.
Начало восстанавливаться, если не взаимное доверие, то, по крайней мере, успокоение и улажение взаимоотношений, которые могли потом только улучшаться, и жизнь могла войти в свои рамки.
Корниловское выступление в корне подорвало эти наладившиеся отношения.
Опять безумные зверства. Зверства, ни на чём не основанные.
Вспомним Выборг, Гельсингфорс, Петропавловск и другие места, которые трудно и вспомнить, -- так много их было.
Опять жертвы, опять кровь. Опять вражда и обострение таковой до крайних пределов.
А так как всё это делалось под флагом борьбы с контрреволюцией, то таким произвольным действиям не было предела.
В разных местах, под видом борьбы, вымещалась накипевшая злоба на офицерах только потому, что они офицеры.
Начались самосуды...
А что может быть хуже самосуда в общественной жизни?
Ведь если предоставить возможность толпе, какой бы то ни было, тут же на месте, без разбора и выяснения действительной виновности, творить суд и расправу, то меньше всего можно думать о справедливости и законности и сохранения устоев общественной жизни.
И если всё-таки удавалось местами локализовать эти взрывы не столько народного негодования, сколько отсутствия выдержки и наличности своеобразно понятых начал свободы, то объяснить это можно исключительно добродушием русской толпы, на которую всё же можно действовать словом убеждения даже в критические моменты.
Корниловское выступление помогло работе большевиков.
Произошёл сдвиг... Я не позволю себе сказать, "сдвиг влево"... нет, сдвиг в сторону большевизма.
Стало легче вести пропаганду большевизма. Стоило только всех, почему-либо неугодных, называть "Корниловцами", "контрреволюционерами", и успех обеспечен. Сразу люди берутся под подозрение и трудно им доказать, что они не только не контрреволюционеры, а, можно сказать, совсем напротив.
Мне приходилось присутствовать на митингах после корниловского выступления и наблюдать отношение масс к ораторам.
Чем чаще оратор употреблял слово "Корниловцы", что стало синонимом "контрреволюционер", тем больше оказывается ему доверия, тем сильнее, значит, защищает он народное дело.
Конечно, пройдёт время, и истинные друзья народа будут найдены и открыты теми, кто их не видит сейчас.
Ведь если теперь Центральный Комитет партии социалистов-революционеров зачисляется в ряды контрреволюционеров, чуть ли не черносотенцев, то дальше идти некуда.
Совсем недавно, уже заграницей, читал я о далеко не ласковом приёме, оказанном в Харькове "бабушке русской революции" Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской, которая жизнь свою отдала на борьбу за свободу и счастье народа, любовь к которому у этой старухи безгранична. Что же говорить об отношении к тем, кто не имеет таких заслуг перед революцией и народом? Они, конечно, "враги народа", и как таковые и трактуются.
А в словесниках, упражняющихся в применении революционных фраз, с 1о марта 1917 года, т. е., с того времени, когда это стало безопасно, недостатка нет.
После корниловского выступления начался развал армии, и то, что не было возможно раньше, стало достаточно обычным. Случаи неповиновения, насилия, ухода с постов, неисполнения своих служебных обязанностей, участились и стали слишком обычным явлением.
И если распоряжение Временного Правительства и военного министра генерала Верховского о сокращений численности армии объясняется соображениями о действительной чрезмерности числа державшихся под знамёнами, то, думаю, что немалое значение имело и то соображение, что, распустив огромное число тыловых солдат, можно легче придти к соглашениям о несении надлежащим образом службы остальными.
Несомненно дело Корнилова, его неосторожное выступление, поведшее за собой всё остальное, имело большое влияние на настроение армии, и все дальнейшие события и выступление большевиков получили в нём большую поддержку.
Уход с должности Командующего войсками.
Само собою разумеется, что то понимание служебной этики, которое было отчасти следствием корниловской истории, не могло не проявиться в войсках украинских.
И оно проявилось с очень большой силой.
Я приводил выше случай, как рота украинского полка оставила свой пост и арестованных предоставила самим себе.
И подобные случаи имели место в разных местах.
Начались опять попытки самочинной "украинизации". Начался поход против командующего войсками.
В самом Киеве собрался совет неведомых украинцев военных и от имени украинцев всего гарнизона вынес постановление, что так как полковник Оберучев является врагом украинского войска и Украины, то мы постановляем не исполнять приказы полковника Оберучева.
Надо было выступить этим самозваным безответственным лицам, чтобы следом за ними пошли и другие.
И с разных сторон, то полковые советы украинских частей, то группы украинских солдат в полках присылали свои постановления о том, чтобы ушёл Оберучев с поста Командующего Войсками.
Даже украинская рада ныне не безызвестной 12 армии прислала своё постановление о смене полковника Оберучева, хотя армия эта стояла слишком далеко от Киева и совсем не могла быть осведомлена о моей деятельности иным порядком, кроме безответственных старателей украинизации войск в трагическое время войны.
Появление таких постановлений, особенно тех, которые выпускались в пределах округа, поставило передо мною сложный вопрос, как отнестись к ним.
Само собою разумеется, что можно было силой заставит исполнять свои распоряжения. И сила такая в руках у меня была.
Но если против проявлений анархических вообще возможно употреблять силу, то здесь вопрос был сложнее.
Ведь выступая силой против ослушников, действующих под флагом украинским, рискуешь заслужит упрёк, что в данном случае ведёшь борьбу не с анархическими выступлениями людей безответственных, ведущих за собой малосознательные массы, не разбирающиеся в происходящих событиях и не знающие людей, а борешься против национальной свободы и самоопределения народностей. А мне, социалисту-революционеру, заслужит такой упрёк, да ещё на Украине, с которой я связан всей своей жизнью, было невозможно. И я решил уйти, тем более, что в том развале, который происходил по вопросу украинских комплектований, я был до некоторой степени игралищем судьбы. Я получил определённые директивы, вполне, правда, согласные с моим собственным мнением, по этому вопросу и им следовал, а помимо меня получались разрешения и распоряжения, шедшие в противоречие с данными мне директивами и против отданных мною по этому поводу распоряжений.
Ясно, что я, и только я, против того "стихийного" движения, которое приняло форму украинизации войск в процессе войны.
И я решил уйти.
Я послал об этом телеграфную просьбу главнокомандующему Юго-Западным фронтом, Военному Министру и Верховному Главнокомандующему.
И от первого, -- генерала Володченко, -- и от последнего -- Керенского, я получил телеграммы с указанием на невозможность моего ухода и просьбу остаться на месте.
Я поехал к генералу Володченко и доказал ему, моему товарищу по училищу, что ухожу я не по личным мотивам утомления, неудовлетворительности или тому подобное, а по мотивам характера общественного, так как, по-видимому, необходимо изменить тактику в отношении этого вопроса, в котором зашли так далеко. Для меня, действовавшего всё время по убеждению, изменить её нельзя, а это может повести к печальным для дела порядка последствиям. Что же касается нового человека, то его линия поведения может быть иная; и возможно, что она будет и совпадать с его собственными на этот предмет взглядами.
Через несколько дней меня вызвал к себе Военный министр генерал Верховский в Петроград.
Я поехал немедленно и там доложил и ему и Керенскому свою точку зрения. Мне удалось убедить и их в правильности принятого мною решения.
Я позволю себе воспроизвести здесь поданный мною по этому поводу рапорт, так как он, помимо моего желания, был уже опубликован в печати.
Вот он.
"Я глубоко тронут выраженным мне Вами и Верховным Главнокомандующим доверием в ответ на мою телеграмму об освобождении меня от обязанностей командующего войсками Киевского военного округа и, конечно, не настаивал бы на своём увольнении в особенности в такой острый момент, который переживает страна. Но обстоятельства вынуждают меня повторить моё ходатайство и просить об удовлетворении его в возможно непродолжительном времени, так как оставление меня на посту Командующего Войсками невозможно.
И вот почему.
За несколько дней до подачи мною первой просьбы я, в целях освобождения Чернигова от перегрузки войсками, сделал распоряжение о переводе расположенного там 2-го батальона 1-го украинского запасного полка в Киев.
И вот, 20 сентября командир этого батальона передал мне "постановление" батальонного комитета, в котором говорится, что "так как в этом переводе замечается со стороны российского военного начальства, а главным образом, начальника киевского военного округа, Оберучева, просто враждебное отношение к украинскому войску, -- батальонный комитет постановил не исполнять этого приказа до особого на это приказа украинского войскового генерального комитета".
Кроме того, в том же постановлении говорится, что "так как начальник киевского военного округа Оберучев уже не в первый раз идёт против интересов украинского войска, батальонный комитет вполне присоединяется к постановлению украинского совета военных депутатов и решительно заявляет, что никаких приказов Оберучева он без согласия на это генерального комитета выполнять не будет и также присоединяет свой голос к требованиям своих товарищей о незамедлительном смещении Оберучева с поста начальника военного округа".
Таким образом, из этого постановления видно (виновников в составлении его я предаю военному суду), что украинские части, расположенные в пределах киевского военного округа, не желают исполнять моих приказов без согласия на то генерального комитета, и я бессилен заставить исполнить таковые, ибо всякие действия, направленные для принуждения к выполнению приказов, трактуются, как покушение на национальную свободу, и только усиливают шансы успешной агитации тех безответственных украинских деятелей, которые эту агитацию ведут уже в течение нескольких месяцев не в интересах свободы и революции. Оказывается также, что в Киевском военном округе, кроме меня, командующего войсками, имеется для части войск другая власть, -- безответственный генеральный комитет, -- и соглашение между обеими властями теперь, по-видимому, психологически невозможно, ибо, благодаря тому, что украинизация войска, вопреки определённому указанию министра Керенского, велась помимо всякого моего участия, путём частичных разрешений, дававшихся и дающихся то ставкой, то военным министром, я оказываюсь одиноким противником украинизации, стоящим поперёк постановлений других представителей правительственной власти, и посему всё недовольство известных кругов, руководящих украинизацией войск, направлено против меня. Именно с моей личностью, а не с российской правительственной властью связано представление о сопротивлении украинизации, и именно против меня, а не против вообще политики российской военной власти ведётся широкая агитация.
Поэтому я позволю себе выразить уверенность, что с уходом моим и назначением на пост командующего войсками другого лица, в отношении которого безответственные руководящие круги, в лице генерального комитета и войсковой украинской рады, не смогут повести такой кампании, какую ведут против меня здесь, и в украинизированных частях сможет наступить успокоение, и украинские части признают власть этого начальника, как признают её другие части округа. И, значит, одной из причин, вносящих беспорядок в войсковые части, будет меньше.
Считаю нужным прибавить, что до последнего времени в войсковых частях не было никаких национальных трений, и каковы бы ни были эти части, сильные или слабые, но они были однородны. Между тем, так называемая украинизация войск внесла в части войск враждебный тон в межнациональные отношения, грозящие разрушить войсковые части, как боевые единицы.
Не имея возможности принять на себя ответственность за последствия такого национального разъединения, так как я был противником украинизации, находя её несвоевременной, но был в этом отношении одинок, я не могу оставаться на посту командующего войсками и прошу освободить меня и заменить лицом, против которого нет здесь, в рядах военных, предубеждения. Это, быть может, ослабит вред украинизации и даст возможность пройти ей возможно более безболезненно.
Не находя для себя возможным в настоящее время просить освободить меня от военной службы вообще, я прошу, не найдёт ли Врем. Правительство более целесообразным использовать меня, как специалиста-артиллериста с высшим техническим образованием".
Как я указал выше, и Керенский, и Верховский оба согласились с моими доводами и дали согласие на освобождение меня от должности Командующего Войсками округа.
Я собирался уезжать в Киев, чтобы приготовиться к сдаче должности заместителю, которого при мне ещё не наметили.
Но попасть в Киев в ближайшее время мне не удалось.
Делегат от исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов на Копенгагенской конференции.
Я не поехал в Киев, как собирался тотчас после выяснения вопроса о своей отставке.
Мне нужно было ехать, так как мне предложено было большое дело по моей специальности.
Но поехать мне не удалось.
Когда я сказал о своём уходе моим добрым знакомым в Петрограде, ко мне обращается Вера Николаевна Фигнер, та Фигнер, которая с юных лет отдалась революции и двадцать лет просидела в Шлиссельбургской Крепости. Та Фигнер, которая в восьмидесятых годах, работая в партии "Народной Воли", занималась созданием военно-революционной организации и успела в этом деле сделать многое. Та, которая вместе с другими революционерами давно участвовала в подготовке революции и содействовала её успехам.
-- Константин Михайлович. Вы, кажется, теперь свободны. Видите ли в чём дело. На днях предстоит в Копенгагене конференция по обмену военнопленных. На этой конференции должен быть представитель Совета крестьянских депутатов. Предложили ехать мне. Но в силу целого ряда причин я ехать не могу. Я хочу предложить поехать Вам, так как Вы работали в деле помощи военнопленным, знаете их нужды и сможете быть представителем интересов широких народных масс на этой конференции.
Я задумался.
Я знал, что Вера Николаевна уже выбрана в Совет Республики. Знал, что она решила оставить работу в дорогом ей деле помощи амнистированным политическим, потому что подходило время созыва Учредительного Собрания, и ей нужно принять участие в подготовительных работах.
С другой стороны, мне улыбалась эта поездка.
Быть представителем Совета крестьянских депутатов на международной конференции -- большая честь, и отказываться от неё не приходилось.
Кроме того, задачи конференции -- облегчение условий обмена и условий жизни в плену миллионам жертв войны -- задача огромная и поработать для этого большого дела было необходимо, и мне казалось очень заманчивым.
И я дал своё согласие.
Кандидатура моя, предложенная Верой Николаевной, была поддержана, и я прошёл в качестве желательного кандидата.
Вопрос решён окончательно, хотя мне грустно было, что я не смогу возвратиться сейчас в милый сердцу Киев, в котором, хотя и было пережито в последнее время много тяжёлых минут, во с которым связаны мои светлые воспоминания.
Нужно было собраться в путь. Необходимо ознакомиться с вопросом по материалам Центрального Комитета. Настоятельно необходимо отдать себе ясный отчёт, что делать на конференции, на чём настаивать, чего добиваться.
Несколько смущало меня плохое знание французского языка, -- официального языка конференции, -- но успокаивало то, что, ведь, найдутся там переводчики.
Сборы окончены. И вместе с двумя компаньонами, -- инвалидами, офицером и солдатом, -- выезжаем.
Опять в дороге.
Я оставляю родину в тревожное время, когда в воздухе чувствовалась возможность осложнений, когда видно было, что хоть и сконструировался Временный Совет Российской Республики, но он многих не удовлетворял, и на этом можно разыграть.
"Но прочь чёрные мысли! Не покидал меня никогда здоровый оптимизм. Не поддамся и теперь грустному раздумью.
Смело в дорогу!"
Так думал я, выезжая из Петрограда в Скандинавские страны.
Вот и Торнео.
Таможенный и паспортный досмотр.
Вспомнил я, как восемь месяцев тому назад с тревогой подходил я к жандармам, проверявшим паспорта, и думал:
"Удастся ли мне проскочить через границу и попасть, наконец, на родину, чего я так страстно желал?"
Вспомнил я, как молодой офицер, которому я поручил наблюдение за мной во время переезда через границу и прохода через жандармские Фермопилы, неотступно следил за мной и тем, что происходит.
Вспомнил я всё это и подумал:
"Как далеко, как давно это было".
Теперь я еду с дипломатическим паспортом и совершенно спокоен, если не считать тревожных мыслей о том, что ждёт ещё впереди нашу многострадальную родину, какие этапы придётся ей пройти по пути к укреплению свободы.
Я не скажу, что с уничтожением пограничных жандармов улучшился, а главное ускорился порядок проверки паспортов. Нет, этого не было.
Наконец, я на пароходике. Тесный, маленький грязный пароходишка, на котором пришлось переезжать пограничную реку, Торнео, чтобы попасть в Хапаранду.
Я ехал прошлый раз в январе. На санках, легко и быстро, хотя и с пересадкой, прокатили мы по льду через реку в ясный солнечный, но холодный, морозный день.
Теперь слякоть, дождь и грязный пароход.
Но, вот и Хапаранда.
Удивительный порядок и налаженность пограничного досмотра.
И прежде всего о Вас заботятся. Вам предлагают хлебные карточки. Это первое, что получаете Вы, входя на станцию.
И вспоминаю я, как на одной из станций финляндской железной дороги нам сказали, что нужно идти получить хлебные карточки. Мы вышли все и стали длинной очередью в ожидании выдачи карточек.
Вдруг третий звонок, и все мы бросились к поезду, чтобы не опоздать. Так и поехали мы без хлебных карточек. Только немногие счастливцы получили их.
И это в Финляндии.
А в Швеции Вы не останетесь без хлебной карточки в пути. Когда я в первый раз ехал из Христиании в Стокгольм, на пограничной станции в Шарлотенбурге пришли к нам в вагон и раздали хлебные карточки, нужные в пути, по расчёту числа дней путешествия. Кто только до Стокгольма -- получай только на один день, кто до России -- на три.
Я еду в Стокгольм. Там опять, как и прошлый раз, весь день прошёл в скитаниях. Только вечером ушёл поезд на Копенгаген.
Утром -- Мальмё.
Это имя напомнило моё путешествие из Нью-Йорка.
Концерт при содействии Коллонтай.
Один из участников, -- молодой норвежец, -- пел куплеты о свидании трёх королей в Мальмё. Пел по-норвежски.
Я не понял, конечно, ни слова. Но тот восторг, с которым принимали его все слушатели, тот непрерывный хохот, который покрывал куплеты, показывали мне, что куплеты полны неподдельного юмора.
Но у меня осталось только в памяти, что припев к каждому куплету заканчивался словом: "Мальмё", причём это слово произносилось им как-то особенно.
И вот я теперь в том самом Мальмё, о котором я чуть ли не впервые услышал на музыкальном вечере на пароходе "Бергенсфиорд" среди Атлантического океана.
Опять таможенные формальности. Опять осмотр багажа и паспортов, что так часто со мною проделывалось и стало привычным явлением.
Но вот мы в Копенгагене.
Переход два часа по проливу совершался легко и спокойно. Да иначе и быт не могло. Впрочем, кое-кто из пассажиров считал это морским путешествием и даже говорил о качке...
Я в первый раз в Копенгагене.
Несмотря на двухнедельное пребывание там, мне не удалось познакомиться с ним. Все дни были разбиты и заняты работой в комиссиях и подкомиссиях, так как дело было спешное и надо было торопиться. Ведь, от решения нашей конференции зависит судьба миллионов пленных, а вместе с тем ещё большего числа их родственников, живущих в ожидании возвращения их или известий об улучшении их положения.
И мы работали.
Конечно, не время и не место здесь говорить о работах конференции во всех подробностях, но не могу не отметить, что со стороны датчан конференция и её работы встретили самое внимательное и серьёзное отношение. И этому мы в значительной степени обязаны успешностью работ конференции.
В конференции принимали участие, кроме датчан и представителей шведского красного креста, Россия и Румыния -- с одной стороны, Австро-Венгрия, Германия и Турция -- с другой.
Само собой разумеется, что среди делегатов враждебных сторон не было и тени враждебности. Напротив, отношения, хотя и официальные, установились самые лучшие; да иначе и быть не могло. Все приехали для одного дела: помочь улучшить положение военнопленных, которым, конечно, везде не сладко жилось.
Пусть не во всех вопросах мы сошлись, пусть многое осталось неудовлетворённым, но и то, что сделано, составляет большой плюс в тяжёлой жизни пленников, и конференцией намечен путь для дальнейших улучшений.
Но одному вопросу нам не удалось достигнуть соглашения, это по рабочему. Большинство внесённых по этому важному вопросу русской делегацией предложений не прошло: они оказались неприемлемыми ни для австрийцев, ни для германцев.
Ни фиксирование нормы рабочего дня, ни ограничения на работах особенно тяжёлых, ни, наконец, обеспечение инвалидности, полученной вследствие работ военнопленного, -- ничто это не получило разрешения, как ни настойчива была в этом отношении русская делегация.
Был ещё один важный вопрос: вопрос о транспорте.
Ведь пока существует только одна дорога для обмена военнопленных: через Швецию и Финляндию. Но это и длинный путь, и дорогой. Да и не может при настоящих условиях ни Швеция, ни Финляндия обеспечить массовый исход пленных, каковой предполагается по утверждении и введении в силу постановлений конференции об обмене.
И вот, австрийцами и германцами внесено предложение производить обмен через один из пунктов на фронте. Кроме того, австрийцами было внесено предложение об обмене всеми военнопленными, посидевшими более двух лет.
Оба эти вопроса не могли быть рассматриваемы на конференции, так как делегат русского военного министерства получил категорическое указание не допускать рассмотрения этого вопроса на конференции. Само собою разумеется, что и мне нельзя было обсуждать его.
Но тем не менее, я не считал для себя возможным промолчать и вынужден был выступить с следующим заявлением на одном из пленарных заседаний после того, как вопрос этот был вторично поднят представителем Австрии.
Я сказал:
-- На настоящей конференции я являюсь представителем российской революционной демократии, в лице Совета Крестьянских Депутатов, пославшей меня сюда, и как таковой имею единственный императивный мандат: сделать всё возможное для облегчения положения возможно широких масс военнопленных всех стран без исключения.
Считаю, что пленники, просидевшие в плену два и более лет, уже достаточно претерпели и надорваны настолько, чтобы их нельзя было считать вполне здоровыми, подлежат возвращению на родину. Этот акт дал бы возможность облегчённо вздохнуть многим миллионам населения всех воюющих стран и был бы актом необходимой гуманности по отношению к этим жертвам настоящей безумной и жестокой войны. И я охотно присоединился бы к предложению, внесённому Австро-Венгерской делегацией об обмене пленниками, взятыми в плен до 1 мая 1915 года. Но я не могу ни присоединиться к нему, ни поддержать, так как знаю, что мой товарищ по делегации, генерал Калишевский, имеет определённый мандат правительства не соглашаться ни на эту меру, ни на транспортировку пленных через фронт. А я принадлежу к тем группам революционной демократии, которые считают для себя обязательным оказывать всяческую поддержку Временному Революционному Правительству, стремящемуся к благу всех народов России, а вместе с тем и благу всех народов мира. И идти на конференции против взглядов и решений Временного Правительства я не нахожу ни возможным, ни допустимым. Вот почему я не могу принять участия в обсуждении настоящего вопроса теперь же, хотя я лично считаю эти меры полезными, не могу тем более, что я не зною мотивов, заставивших Временное Правительство, в лице Военного министерства, отнестись вполне отрицательно к самой мысли о возможности массового обмена и транспортировки через один из пунктов огромного боевого фронта.
Признавая лично эти меры полезными, я, по возвращении в Россию, постараюсь выяснить эти причины и приложу все усилия к тому, чтобы этот вопрос был пересмотрен Временным Правительством во всей его полноте и решён в том направлении, которое влечёт к наибольшему благу для наибольшего числа людей.
Но, считая полезным приступить к решению этого вопроса, я должен сказать, что таковое, по моему мнению, может состояться при соблюдении следующих условий. Во-первых, чтобы оно являлось не частичным соглашением России и Австро-Венгрии, но чтобы оно охватывало все воюющие страны обеих коалиций; во-вторых, чтобы это не было обменом пленных голова в голову, а чтобы все без исключения военнопленные, взятые до определённого срока и пробывшие в плену два и более года, были освобождены и возвращены возможно скорее на родину, и, наконец, чтобы все страны обязались не употреблять этих военнопленных не только на фронте, но и для обучения войсковых частей, и чтобы эти обязательства не только точно исполнялись, но и были поставлены под контроль нейтральных делегатов.
Только при соблюдении этих условий для меня, как представителя российской революционной демократии, может оказаться возможность принять все меры к тому, чтобы поднять этот вопрос во всей его широте перед Временным Правительством России. В противном случае, если союзники Австро-Венгрии не поддержат её предложения, и в этом пункте у них не произойдёт соглашения, и дело обмена военнопленных станет лишь делом частичного соглашения между Россией и Австро-Венгрией, я буду считать это дело слишком частным и не имеющим того огромного общественного значения, которое я ему придаю в сделанной мной постановке.
Мне не удалось выполнить принятого на себя обязательства.
На мою родину налетел вихрь таких событий, которые лишили её Временного Правительства, и некому стало утверждать наши постановления. Кажется, и тот Совет крестьянских депутатов, который меня делегировал, уже распущен, и здесь мне не к кому стало обратиться.
К тому же события на фронте приняли такой оборот, что, быть может, и сам вопрос отпадает.
Возможно, что мы накануне освобождения всех пленных, отправке их через весь фронт, а не через один из пунктов его.
Но теперь австро-венгерские пленные уйдут без всяких условий и смогут заполнить редевшие ряды на западном фронте...
К такому решению вопроса я присоединиться не могу.
Прежде, чем оставить Копенгаген, я позволю себе остановиться на одном вопросе, на одной детали жизни наших военнопленных.
Я помню то время, когда, несмотря на постоянные хлопоты и напоминания о необходимости облегчить положение наших пленных и перевезти хотя бы туберкулёзных в нейтральные страны для поправления их здоровья, -- подобно тому, как это сделали для своих французы и англичане, -- старое правительство, пользуясь заключениями департамента полиции, не решалось сделать этого, боясь пропаганды в нейтральных странах.
Но развернулись события на внутреннем фронте, влияние департамента полиции пало, и Временное Правительство молодой революционной России осуществило, наконец, то, о чём мечтали все те, кто хоть немного соприкасался с военнопленными и знал их тяжёлую жизнь. Оно пошло навстречу этой нужде; и если дело помощи военнопленным в лагерях со времени революции не подвинулось вперёд, а, пожалуй, даже стало слабее, то в отношении интернирования только революция помогла нашим пленникам: она сумела вырвать хоть часть наших пленников из германских и австрийских лагерей и поставить их в условия человеческого существования. Соседние страны, Дания и Норвегия, гостеприимно открыли свои двери и дали приют нашим страдальцам.
В одном из лагерей интернированных, близ маленького городка Хорсеред, мне пришлось встретиться с нашими пленными. Эти датчане приютили их и поддержали начавшие уже падать молодые силы.
То место, в котором я провёл целый день, ещё в начале этого года было поросшее густым лесом. Но как только был решён вопрос об интернировании в Дании русских военнопленных, застучал топор, зазвенела лопата, зашумела пила... И началась постройка, спешная, но солидная работа. И вот, в настоящее время, место это -- культурный уголок.
Десятки бараков, вновь построенных и вполне приспособленных для житья, снабжённых водопроводом, канализацией и электрическим освещением, большие залы, столовые, отлично оборудованные операционные, зубоврачебный кабинет и т. п. -- всё предоставлено в пользование невольных, но чрезвычайно довольных своим пребыванием здесь обитателей.
Бараки построены и всё оборудование, стоимостью до 5--6 миллионов крон, сделано датским правительством без всякого участия русского; эти бараки, весь городок, после войны предполагается, кажется, использовать на нужды благотворительности, для устройства детских приютов или для стариков и т. п.
Но это дело будущего. Пока же там живут наши военнопленные.
К ним мы поехали.
Нечего говорить о чудной прогулке. Датское военное ведомство предоставило нам автомобили, и мы прокатились по прекрасной дороге среди лесов и полей. Кстати, поездка в автомобиле в Дании в это время была мало кому доступная роскошь: бензина в стране мало, он отпускался по карточкам, и далеко не все, даже богатые, могли разрешать себе такое удовольствие.
Дружественная встреча ожидала нас там.
В самом деле, ведь в лагере живут офицеры и солдаты, только недавно прибывшие из германского и австрийского плена, совершенно оторванные от родины и жадные знать, что там делается на этой дорогой, многострадальной и так много теперь обещающей родине. И тут к ним на встречу идут их соотечественники, только что приехавшие с родных для них мест. Совершенно понятно то нетерпение, с которым они нас ждали.
С другой стороны, и мы очень интересовались видеть не только лагерь и его оборудование, но и его невольных, но счастливых своим пребыванием обитателей.
И полились беседы.
Наперерыв расспрашивали друг друга, наперерыв делились впечатлениями прожитых дней.
Внешнее оборудование лагеря, повторяю, прекрасно. Им мы обязаны датчанам.
С своей стороны, копенгагенское отделение московского комитета помощи озаботилось устройством библиотек, читален, мастерских, в которых работают и читают пленные и проводят часы досуга.
Содержание прекрасное. Питание не оставляет желать лучшего, и оно даёт блестящие результаты: некоторые интернированные поправились настолько, что прибавились в весе до полутора пудов (более двадцати килограммов) в течение двух-трёх месяцев.
Кажется достаточно. А ведь приехали они сюда в таком виде, что едва держались на ногах.
Общий отзыв военнопленных о приёме, оказанном им датчанами, восторженный. То дружественное отношение, которое они почувствовали с первых дней, сохранилось до конца, несмотря на некоторые трения, которые происходят при совместной жизни.
Главнейшие жалобы, которые пришлось слышать, -- это жалобы на то, что интернированные не хотят работать даже для себя без особого каждый раз вознаграждения. И это при условии, что они получают определённое жалование, как военнослужащие.
И в самом деле. Когда я был вечером на кухне, там один из помощников повара говорил мне, что они получают за свою работу по полкроны в день. Так и на всех других работах по лагерю.
Печальная картина. И признаюсь, когда мне говорили об этом датчане, и говорили с горьким укором, что даже картофель выкопать для самих себя интернированные не находят возможным бесплатно, мне становилось как-то не по себе: краска стыда за своих соотечественников покрывала моё лицо, и ничего не мог я сказать не только в оправдание, но даже и в объяснение этого странного факта.
Но мимо этих печальных явлений...
Мы встретились, россияне, пришедшие с разных сторон: одни с тяжёлыми воспоминаниями переживаний плена, другие с впечатлениями молодой революционной России; у одних всё в прошлом, другие до боли полны настоящим, и этого достаточно, чтобы между ними установился тесный контакт, и в живой беседе и обмене впечатлениями незаметно прошёл день. Днём угощали нас датчане, а вечером был обед в офицерском собрании, и так как на следующий день отправлялась партия инвалидов в Россию, то офицеры устроили прощальную вечеринку-концерт для своих добрых знакомых датчан.
Мило и задушевно прошёл вечер; и не хотелось уезжать. Но уже поздно, завтра утром серьёзные и продолжительные беседы с германцами и австрийцами по целому ряду поднятых вопросов об обмене военнопленными, а сегодня мы и без того злоупотребляем любезностью молодого датского офицера, приехавшего с нами в качестве шофёра и задержанного нами до поздних часов.
С трудом распрощались мы с нашими новыми приятелями и тёмной ночью поехали в Копенгаген, полные дум о виденном и слышанном, и с тревожным вопросом: как встретит молодая Россия тех, кто отдал всё в борьбе за родину и, радостный и полный надежд, возвращается домой?..
А все они интернированные возвратились домой -- это один из результатов нашей конференции. Я провожал кое-кого, уже будучи в Стокгольме, задержанный там событиями в России.
Кончилась копенгагенская конференция. Я уехал, унося приятное воспоминание об Амалиенборг, где во время войны, мы с противниками занимались мирными делами.
Мы поехали, по приглашению норвежцев, в Христианию на конференцию тоже о военнопленных. Здесь, при участии представителей Норвегии, мы вели переговоры с германцами и австрийцами о наших военнопленных. Норвежцы тоже оказали гостеприимство нашим военнопленным. Мне не удалось побывать в местах интернирования наших военнопленных в Норвегии. Я спешил в Стокгольм. Но мой товарищ по конференции посетил солдатский лагерь и ему так понравилось, что он уверяет, готов пожить там некоторое время, чтобы отдохнуть.
Спасибо большое нашим друзьям-норвежцам за всё внимание и заботу о наших страдающих братьях. Во время конференции норвежцы шли на встречу действительным нуждам и были милыми посредниками в переговорах, стремившимися уладить споры к общему благополучию.
Из Христиании путь наш был в Стокгольм, где должно было состояться совещание с Шведским Красным Крестом по вопросу, главным образом, о транспорте. Вопросы были разрешены быстро, в особенности, имея в виду желание шведов помочь транспортировке пленных. Но как удастся провести в жизнь то, что решено -- это другой вопрос: ведь, положение в России теперь таково, что не с кем разговаривать по деловым вопросам.
Мне пришлось в бытность в Швеции встречать и провожать поезда с инвалидами, перевозимыми из Австрии и Германии. И то внимание, те удобства, ту заботу, которыми пользуются мои соотечественники в Швеции, никогда не забуду, и не забудет этого русский народ.
В Стокгольме я задержался и воспользовался гостеприимством страны и досугом, чтобы наскоро набросать эти отрывочные воспоминания.
Пусть читатели не посетуют за то, что я им даю.
Но я не обещал писать им историю Российской революции. Я обещал поделиться с ними тем, что видел, участником чего мне довелось быть.
Писать историю ещё не время. Она только творится. И настанет час, когда будущий историк будет вскрывать тайники сегодняшней нашей жизни.
Если взгляд его случайно упадёт на эту книгу, и он извлечёт из неё хотя что-нибудь, что даст ему возможность осветить малейшую деталь, я буду считать, что не даром использовал свой невольный досуг.