Прошел первый день пребывания Халлеса в Клигнанкорт-холле. Он был так утомлен, что за ужином не принимал никакого участия в разговоре и рано лег спать.
На другое утро он одним из первых сошел вниз завтракать.
— Ну, как? — спросил его Тревельян за кашей. — Пришли в себя после вчерашней оргии?
— Да более или менее. Но я все еще немного ошеломлен.
— Ничего, не унывайте. Вам просто не повезло: приехали в такой хлопотливый день. Теперь несколько месяцев, вероятно, не будет этих представлений.
— А зачем, собственно, Гарстенг устраивает их?
— Как вам сказать… По двум причинам. Во-первых, он считает себя величайшим поэтом английской деревни. Он буквально помешан на этом и поэтому периодически инсценирует для радиопередач вот такие «деревенские развлечения» — ради рекламы, конечно. Вторая причина та, что они с Клигнанкортом хотят провалить проект совета. Им надо чтобы Плэдберри осталась заброшенным живописным уголком, чтобы здесь сохранился «дух милой старины», а главное — чтобы не повысились местные налоги. Поместье нашего лорда — самое крупное в здешних местах, так-то сами понимаете… И притом у него в усадьбе уже есть своя электрическая станция и водопровод, и он ровно ничего не выиграет от предполагаемых улучшений.
— Понятно, — задумчиво протянул Халлес. — Но вчерашнее собрание — это же самая настоящая «липа». Странно, что Би-би-си идет на это.
— Би-би-си! Как бы не так! — воскликнул Тревельян. — Это вовсе не Би-би-си — те и слушать не захотели бы о таком гнусном балагане. Это передает НБР — Независимая Британская Радиокомпания.
— А, эта новая радиокомпания, которую американцы нам навязали, когда опять продлили нам кредиты! А я-то думал, что она передает только их торговую рекламу — всякие джазы, танцы, да коммерческие номера вперемешку с объявлениями.
— Что вы, господь с вами! Вы, должно быть, никогда не слушали их передач?
— Не слушал, нет. Когда эти передачи начались, у меня уже не было приемника — я был вынужден его продать.
— Ну, значит, вы не в курсе дела. Эта новая радиокомпания — директор ее, конечно, был американец — начала с «мыльной оперы»[3] и прочих передач в таком же роде. Потом пошли истерические информационные бюллетени, в которых каждое сообщение сопровождалось словами «по телеграфу». Однако опрос радиослушателей скоро убедил их, что Би-би-си испортила вкус нашей публики. Тогда они резко переменили курс, выставили директора-американца и на его место посадили англичанина. Они поняли, что угодить нашей публике смогут только в том случае, если выйдут далеко за рамки коммерческих программ, к которым привыкли у себя в Штатах. И теперь транслируют не только музыку, передачи для домашних хозяек, эстрадные номера и спортивные новости, а все, что хотите. Пример — трансляция нашего вчерашнего собрания.
— Значит, теперь их передачи не оплачиваются фирмами, рекламирующими свои товары?
— Почему? Конечно, оплачиваются. Вам объявляют: Настоящая программа передаётся благодаря любезности такой-то фирмы, изготовляющей такие-то пилюли, или концентраты, или еще что-нибудь. Иные программы начинаются и кончаются песенками, рекламирующими товар этой фирмы.
— Но вчера я не слышал ничего подобного.
— Да, эта передача шла без рекламы. Секрет вот в чем: она была оплачена Объединением землевладельцев, которые предпочли, чтобы их имена не были названы. И очень многие передачи оплачиваются организациями, которые пускают свою пропаганду в эфир анонимно, под видом «документальных материалов», так называемых «объективных бесед» и якобы свободного обмена мнениями.
В разговор вмешался Кэдби, сидевший напротив.
— Партийная политическая пропаганда, конечно, исключена, потому что назначение этой радиокомпании — только рекламировать различные частные предприятия.
— Скажите, а тем, кто выступал вчера на собрании тоже заплачено? — спросил Халлес.
— Ну, конечно! То есть, собственно, двум — Гарстенгу и Скроггинсу. Эти получат за свои речи немалый куш, будьте уверены! Тэнкрей — другое дело, он ведь на службе у НБР.
— А этот Дедушка Скроггинс — действительно фермер?
— В известном смысле — да, — ответил Тревельян, — То есть он владелец нескольких ферм. Когда-то он был никому не известный мелкий фермер. Но в один прекрасный день к нему случайно забрели какие-то парни с звукозаписывающим аппаратом — они собирали материал для радио. Ну они его порасспросили, и он оказался истинной находкой для радиовещательной компании. Язык у него хорошо подвешен, голос тоже подходящий и он приобрел громкую известность. Большинство из тех, кого вербуют, оказываются негодными: косноязычны, или бесцветны — индивидуальности нет, — или чересчур явные хвастуны. А Мельмот Фипс -таково настоящее имя Скроггинса, — хотя он такой же самонадеянный пустозвон, как и другие, на радиослушателей сумел произвести впечатление этакого добродушного шутника, умного, здравомыслящего человека из народа. Так что он в один вечер стал радиозвездой.
— Да, он сильно насолил Гарстенгу, — со смехом ввернул Кэдби. — Тот раньше, в качества барда английской деревни, выступал почти в каждой передаче на сельские темы. У Гарстенга большие связи, его всячески протаскивали, но он так и не стал любимцем публики. У него же нет своего лица — это чувствуется и в его выступлениях, и во всем. И потом — этот ужасный акцент! Он нанял себе фонетиста, чтобы тот учил его говорить так, как говорят в западных графствах. Но ничего из этого не вышло. Нет у него подражательных способностей, и он так и не избавился от своего манчестерского выговора. На радио он держался все-таки долго благодаря связям — до тех пор, пока на сцене не появился Фипс. С ним Гарстенг конкурировать не мог, и теперь эфир — это территория Фипса. Он имел нахальство присвоить себе псевдоним «Дедушка Скроггинс». Публике это имя нравится. Фипс теперь пролезает уже и во всякие другие радиопрограммы — он страшно популярен. Эту популярность он не преминул использовать и теперь подвизается в качестве журналиста. Сейчас он — корреспондент газеты «Дэйли Бэкон» и, кроме того, ведет постоянный отдел в какой-то воскресной газете.
— А когда же этот фермер обрабатывает свою землю? — спросил Халлес.
— О, не беспокойтесь: у него не одна, а десяток ферм, и на каждой хозяйничает управляющий. Сам же он наведывается туда в свободное время — проверить, все ли в порядке, — но живет в своей лондонской квартире. Ему, конечно, приходится постоянно разъезжать — ведь он участвует в радиопередачах с мест, и лекции читает, и на митингах выступает, и какие-то там диспуты организует, опросы и черт знает, что еще. Где же такому великому деятелю и жить, как не в Лондоне!
Зазвенел электрический звонок.
— Ага, пора на работу! — сказал Кэдби.
Они пошли в свою рабочую комнату, и скоро Халлес с головой ушел в разборку груды бракованных рукописей. Наконец он выбрал одну подходящую и принялся за дело: статью надо было переделать, подогнать стиль Спритлторпа. Он писал, переписывал — и, когда ему показалось, что подделка уже достаточно хороша, отнес ее на рассмотрение Уэлтону.
Редактор, приветливо улыбаясь, сказал:
— Ладно, сейчас посмотрю. Присаживайтесь.
Он быстро пробежал глазами страницы и, кончив, посмотрел на Халлеса.
— Очень недурно. Даже, пожалуй, слишком хорошо для Спритла, но это можно исправить. Первым делом — напихайте сюда побольше грамматических ошибок. Вот вы тут пишете «Кузнец, про которого мне рассказали, что он философ, советчик и друг всех в деревне...» А Спритлторп непременно написал бы: «про кого». Вы говорите: «не мешайте мне», а он скажет: «не мешайтесь». Вот я вам дам на время мой список основных грамматических «перлов», которыми блещут труды наших журналистов, — увы, этот список существует только в рукописном виде. Увидите, как он вам пригодится для такой работы!
Это, во-первых. А, во-вторых—когда пишете «под Спритла», смело можете подпускать гораздо больше патоки. Мне нравится ваш прием в самом начале, где вы подыгрываете и снобам, и невеждам с их предрассудками. «Мне посоветовали, если Канны и Монте-Карло надоели, съездить на Багамские острова. Я был склонен последовать этому совету и, вернее всего, поехал бы туда, если бы в коротенькой газетной заметке мне не бросилось в глаза название одного места — простое английское название. Я прочел, что завтра, в Блэгемвике, в графстве Йоркшир, состоится традиционный праздник урожая».
Это здорово у вас вышло! На дальше вы взяли чересчур сухой и деловой той. Дайте больше лиризма! Что-нибудь вот в таком роде: «Как мало нам, городским жителям, знакома эта мирная жизнь... Я завидовал здешним людям, их невинному веселью... Это глубоко затронуло струны моего сердца...» и так далее, и так далее. Распишите, как птицы щебечут на старых вязах, как весело журчат ручейки и пусть у вас домики ютятся под сенью старой церкви. Да не забудьте погост! Конечно, нельзя писать, что там лежат темные предки жителей деревушки — иначе вас неверно поймут и в редакцию полетят письма возмущенных читателей. Можно выразиться примерно так: «Здесь, под замшелыми могильными плитами спят вечным сном их деды и отцы, невидимые, но все еще любимые члены этой маленькой общины». Пожалуй, не стоит вводить полоумную девочку, которая приходит на погост со своей мисочкой похлебки ужинать на родной могиле... Но всякий раз, когда вы почувствуете, что у вас вдохновение иссякло, обращайтесь за помощью к Уордсворту. И почаще перечитывайте «Сельского кузнеца».[4]
В дверь постучали, и Уэлтон крикнул: «Войдите!» Вошел Порп.
— Ага, вы здесь, мистер Халлес! — сказал он. — А я только что заходил в комнату номер три, хотел справиться, как у вас идет дело.
— Скажите лучше прямо, что вы шпионите за ним, — вмешался Уэлтон. — Хотели проверить, как ведет себя новичок — трудится или, может, тискает Беверли где-нибудь в шкафу.
— Мистер Уэлтон! — резко отпарировал Порп. — Я контролер, и моя обязанность следить за тем, чтобы новый сотрудник был обеспечен всем, что ему необходимо, и мог хорошо работать. Я делаю свое дело. А вы — редактор, ну, и делайте свое!
Полуопущенные глаза Порпа смотрели куда-то в сторону, и он победоносно ухмылялся, как человек, стрела которого попала в цель.
— А почему бы вам не стать боком? Тогда вы могли бы, разговаривая с человеком, смотреть ему в лицо, — сказал Уэлтон.
— Я пришел вовсе не для разговоров с вами, мне нужен Халлес.
— Шныряете повсюду, как собака по следу, разнюхиваете, где чем пахнет.
Порп обратился к Халлесу.
— Вы, я полагаю, пришли к мистеру Уэлтону посоветоваться насчет вашей работы? Правильно, правильно!
— Да, я хотел показать ему свою первую пробу и воспользоваться его ценными указаниями.
— Вот именно! — пробурчал Уэлтон. — И проба, надо сказать, первый сорт. Оставьте вы нас в покое, Порп, право! Ведь вы же ни шиша не смыслите в нашем писательском деле, а суетесь повсюду и путаетесь у нас под ногами — как будто если вы только отвернетесь, все так сразу и бросят работу! Не воображайте вы себя надзирателем над партией каторжников!
— Полагаю, что учить меня не приходится, я свое дело знаю, — огрызнулся Порп. — Напомню вам, что у меня многолетний стаж и всюду меня высоко ценили. Меня ниоткуда не выставляли, мистер Уэлтон!
— Ах, да, да, я совсем забыл! — со смехом сказал Уэлтон. — Ведь наш мистер Порп — из деловых кругов. Знаете, Халлес, он заведовал оптовым складом скобяных товаров. Он следил за тем, чтобы продавцы добросовестно отвешивали гвозди, аккуратно завертывали ночные горшки и не лодырничали в рабочее время.
— Ну и что же? — Порп чувствовал, что его вышучивают, но не мог сообразить, в чем тут соль.
Уэлтон вдруг стукнул кулаком по столу.
— А вот что. Может, оптовой скобяной торговлей именно так и надо руководить, а вот для фабрики литературы это не годится. Если приказчик в скобяной лавке сидит сложа руки, он действительно бездельничает. А писатель может сидеть сложа руки и закрыв глаза — и в это самое время он работает так же тяжело, как любой другой труженик. Так что не мешайте нашим парням работать по-своему. И ступайте, перемените манишку. Вы ее носите уже целую неделю, и она вся просалена.
Упоминание о манишке сразу лишило Порпа самообладания. Разглаживая ее пальцами, он стал пятиться к двери и быстро убрался.
— Терпеть не могу этого слизняка! — сказал Уэлтон.
— Это я уже приметил, — отозвался Халлес, и оба засмеялись. — А почему он здесь? Каким образом он затесался в вашу компанию?
— Гарстенг вынужден терпеть его -—на этом настаивает Клигнанкорт. А почему? Не знаю. Никак я не мог докопаться до истинной причины. Мне думается, что Порп каким-то образом держит Клигнанкорта в руках — это помогло ему добыть себе тепленькое местечко, но доить нашего лорда ему не удастся.
— И мы действительно в какой-то мере подчинены Порпу?
— Вовсе нет. Он закупает для нас канцелярские принадлежности, следит, чтобы пишущие машинки были в исправности, и рассылает нашу стряпню по редакциям и издательствам. Вот и все, на что он годится. Ему дали чин «контролера-распорядителя», чтобы платить хорошее жалованье, — это, видимо, одно из условий их сделки. Он, конечно, вам говорил, что его обязанность — проверять вашу работу и следить, чтобы вы соблюдали рабочие часы? Он каждому новичку пробует это внушить. А вы не обращайте на него внимания. Если он будет вам надоедать, вы только не вздумайте с ним ссориться — не то он побежит жаловаться Гарстенгу, а Гарстенг сочтет себя обязанным взять его сторону. Вы лучше тогда скажете мне — я с ним расправлюсь по-свойски.
— А если он нажалуется на вас?
— Не нажалуется. За меня не беспокойтесь. Ну, хватит толковать о Порпе. Расскажите о себе. Как это вышло, что вы попали к нам?
Халлес рассказал.
— Гм... Та же история, что у всех. А что вы писали?
— Работал над романом... но жить было нечем, и я для заработка стал писать статьи и рассказы.
— Статьи? О чем?
— Да больше на социальные и политические темы.
О господи! И, конечно, прогрессивные, с левым уклоном, но без всякой партийности?
— В общем да.
— Право, давно следовало бы открыть молодежи трезвую правду нашей жизни? Вы не бывший коммунист, нет?
— Нет.
— Тогда вы понапрасну тратили время. Знайте же, юноша: каждая газета ведет свою политику и печатает свои собственные политические и социальные комментарии. Если то, что вы пишете, совпадает с их политикой, они этого не берут, так как это было бы повторением их собственных статей. А все, что идет вразрез с их политикой, они просто бракуют. Как вы не понимаете — ведь вы пытались продать им то, что они, в лучшем случае, могли бы напечатать только без оплаты, в качестве письма в редакцию. Всякая статья общего характера принимается редакцией только тогда, если она написана человеком с именем. Да и то обычно эту статью ему предварительно заказывают.
— Выходит, что автору, который еще не создал себе имени, вообще нельзя соваться в газету?
— Можно — если у него имеются какие-нибудь новые факты. Например, если вам довелось побывать в каком-нибудь исправительном доме в Патагонии, и вы бы написали об этом ярко и живо, заметку удалось бы пристроить. Но напишите умнейшую в мире статью о детской преступности, не иллюстрируя ее новыми фактами, которые могли бы возбудить внимание, — и нигде ее у вас не примут. Те тюки отвергнутых рукописей, что мы покупаем на вес, набиты хорошими статьями и рассказами — их отвергли только потому, что авторы их ничем не знамениты. Попала бы ваша дельная статья о преступности в такой тюк — и наша «фабрика» легко могла бы пристроить ее, а напечатали бы ее под именем какой-нибудь знаменитости. Смотря по тому, в каком духе она написана, ее подписал бы известный романист, или судья, или епископ, или спортсмен.
— Так, о чем же писать «дикому» журналисту, не принадлежащему ни к какой партии?
— Развлекать публику — вот единственный для него выход. Раскапывать старые сюжетики и продавать им занимательный или сенсационный характер. Быть неизменно поверхностным. Литераторы, для которых это — источник существования, выискивают прелюбопытные вещи в энциклопедиях, учебниках, биографиях, записках путешественников, где угодно, а потом пишут фельетоны и рассказики, которые могут заинтересовать человека, читающего в поезде или автобусе, и доставить ему минутное развлечение. Таким путем можно обеспечить себе постоянный скромный заработок. Но если вы серьезно займетесь какой-то темой и напишете хорошую, дельную статью, вы потратите на это чёрт знает сколько времени, а в результате вам удастся пристроить ее разве что в солидный журнал, где малоизвестным авторам платят гроши. Хорошо, если возьмут у, вас за год одну статью... Нет, нет, мой милый, для будущего серьезного писателя это не дело. За примером не далеко ходить: вот в одном из тюков «брака», присланного нам из редакций, была длинная статья (такая длинная, что годилась она только для толстого журнала) о том, как воспринимает идеи демократии какой-то народец — не помню, какой и где. Видно было, что автор немало, бедняга, потрудился, собирая материал в библиотеках. Написана была статья не бог весть как, но вполне удобочитаема, а тема необычная, очень интересная. Ну, Гарстенг предложил статью профессору Рэмпл-Файку — это одни из наших постоянных клиентов. Профессор был в восторге. Напечатали ее под его именем в том самом толстом журнале, который не захотел ее принять от подлинного автора. Потом она вышла и отдельной брошюрой, потом ее переиздали в Америке...
Халлес был совсем пришиблен.
— Да-а, — протянул он. — Ну, а как обстоит дело с рассказами?
— Вот уж напрасная трата времени! В Англии пишутся миллионы рассказов в год, а спрос на них невелик. Кто набил руку на романтической чепухе для дамских журналов, тот может рассчитывать на успех. Или вот еще что идет в ход — всякие назидательные благочестивые рассказы для «высокоидейных» журналов. Но писать эти вещи по заказу, не веря в то, что пишешь, не всякий может.
А писать их всерьез способен только кретин. Ваши рассказы, наверно, были гораздо ближе к настоящей литературе?
Халлес утвердительно кивнул.
— Вы хотели идти по стопам Мопассана, Чехова, Кэтрин Мэнсфилд или Сомерсета Моэма. Ну, а на такую литературу спрос ничтожный. И притом все наши литературные журналы — это же «предприятия закрытого типа», они печатают только «своих». Вы обратите внимание— всегда одни и те же имена. Какой-нибудь десяток писателей, не больше, имеет полнейшую монополию...
— Да, я это давно заметил. И даже когда объявляется конкурс якобы для поощрения молодых писателей, премии всегда достаются людям, которые уже прочно засели в литературе... Нет, видно, это дело безнадежное!
Уэлтон прищурил глаза.
— Ну, не совсем. Вы еще не знакомы с нравами нашей литературной среды. Вы, наверно, писали и тешились мечтой о великих традициях литературы, о братстве писателей, которые рады приветствовать каждый новый молодой талант и облегчить ему путь к славе и богатству? Верьте мне, это такой же беспочвенный миф, как миф о Голливуде. Впрочем, в свое время была в нем доля истины… тогда, когда поле деятельности стало меньше. Был период «laissez faire», свободной инициативы, конкуренции и все такое. Но мы с вами живем в эпоху монополий, захвативших рынок в свои руки. Современный писатель перестал быть длинноволосым мечтателем, человеком не от мира сего в галстуке бантом и широкой блузе. Сегодня это — ловкий делец, щеголеватый и подтянутый. Он умеет выгодно сбывать свою продукцию, объединяется с другими дельцами такого же масштаба для того, чтобы рационализировать производство и вытеснить мелкую сошку. В былое время только нищий писатель, с трудом перебивавшийся брался за литературную поденщину, чтобы прокормиться. Теперь и поденщины этой на всех не хватает, потому что преуспевающие писатели захватили львиную долю и делают ее руками своих «невидимок». Они берут на себя обзоры в журналах, они заваливают редакции грудами статеек, они ведут некоторые отделы популярных газет, и они же пишут от издательств рекламные рецензии на выходящие книги. Многие сами становятся издателями, что не мешает им писать рецензии на книги, которые их же издательство выпускает. И вы обратите внимание редакторы газет и издательств всю работу делят только между собой: редактор либеральной газеты пишет в консервативном журнале, а зато редактор этого консервативного журнала становится главным рецензентом либеральной газеты. Такие господа, как, например, Гарстенг, везде поспевают, во всем имеют долю.
— А вы еще говорите, что положение не безнадежное! Будь я проклят, если вижу хоть какой-нибудь выход для таких, как я!
— Нет, вы упустили из виду одно обстоятельство. Над этими коммерсантами от литературы есть хозяин: публика. Они должны угождать своим читателям, иначе они их лишатся. Когда дело идет о книгах, мнение публики — главное; во всяком случае, первое слово за ней. А потому для начинающего писателя единственный шанс — это книга. Напишет он книгу ходкую, а то и сенсационную — и у него есть имя, а имя — это товар, за который журналы платят деньги. Если публике вы понравились и на вас есть спрос, вас будут печатать, как бы ни старались наши «киты» не подпускать вас к пирогу, закрыть перед вами все двери. Создайте себе имя — и вы будете в цене, а тогда можете браться за свое, что хотите — рассказы, статьи, литературную и театральную критику, все, что вашей душе угодно. Словом, вы войдете в круг монополистов. А если потом окажется, что вы не в состоянии давать столько продукции, сколько можете сбыть, ваш комиссионер направит вас на фабрику Клигнанкорта. Вот и все!
Халлес долго молчал. Потом тяжело вздохнул: — О господи!
— Ну, ну, не расстраивайтесь. Я понимаю, невесело лезть в такую грязь, заниматься проституцией для этих сутенеров от литературы. Но вы смотрите на это дело так: вы хотите писать по-настоящему, никаких средств у вас нет — значит, надо иметь какой-то заработок, а в свободное время писать книгу, гнать изо всех сил. Вы, конечно, можете найти заработок и не литературный: преподавать в школе, служить клерком в банке или продавцом в магазине, пойти в батраки к какому-нибудь фермеру. Но всякая работа выматывает человека, и после рабочего дня уже не хватает энергии писать. Нужна очень большая сила воли, чтобы взяться за перо. А здесь вы будете делать дело, связанное с литературой, и привычка сидеть за машинкой пригодится вам в свободные часы, которые вы будете отдавать своей книге. Допустим, вы предпочтете труд журналиста — пойдете работать в газету. А много ли журналистов дописывают до конца свою книгу? Работа в газете отнимает все силы, притом вы приобретаете скверные привычки, а главное — привычку проводить свободное время в кабаках. И выходит, что Клигнанкорт-холл для таких, как вы, — просто дар небес! Здесь вам обеспечено все необходимое, вы ведете правильный образ жизни. Мы не перерабатываем: нас не хотят переутомлять, иначе бы мы быстро выдохлись и не годились для той работы, которую нам поручают. Так что, если не будете жениться, вы вполне сможете дописать здесь свой роман. А работа, которую мы здесь делаем в служебное время — это превосходная тренировка. Конечно, придется подделываться под чужой стиль, но и это тоже своего практика: чем больше набьешь руку, тем лучше. И вот еще что я вам скажу: здесь вы привыкнете работать регулярно, а это очень полезная привычка.3вонок — и вы обязаны засесть и начать шевелить мозгами. Здесь вам не дадут гулять, дожидаясь вдохновения. И так как вы не будете днем переутомляться, то, по инерции, станете работать так же усидчиво над собственной книгой.
Халлес молчал, не зная, что ответить.
— Ну, не вешайте нос, юноша! Поверьте, нигде у вас не будет такой возможности дописать свой роман, как здесь. А сейчас бегите и настряпайте нам еще немного Спритла.