По всему дому прозвенел звонок на обед. Халлес пошел было в ту комнату, где он завтракал и обедал накануне, но по дороге его перехватил Кэдби.
— Не сюда! Не сюда! Разве вам не сказали? В обычные дни — а вчера был необычный — мы обедаем в большой столовой. Идемте!
По лабиринту коридоров, который был характерной особенностью дома, они побрели в столовую. Эта часть здания сохранилась в своем первоначальном виде — перестройки, предпринятые в восемнадцатом веке, ее не коснулись. Теплые тона деревянного потолка и хоры для менестрелей составляли приятный контраст с холодным и строгим изяществом других апартаментов. Длинные, как в монастырской трапезной, столы полированного дерева, расставленные вдоль всей комнаты, занимали большую ее часть. а на возвышении, у стены, увешанной портретами, стоял «почетный» стол, как в зале, где заседают ученые мужи, члены университетской коллегии. Единственной уступкой времени были легкие стулья совсем не академического типа, заменившие скамьи.
— Садится каждый, где ему угодно, — сказал Кэдби. — Хотите, сядем рядом?
Они нашли свободные места, но, как и все остальные, не сели, а стоя ожидали, пока из боковой двери не прошли на возвышение те, кто обедал за почетным столом. Председательское место занял Гарстенг. Он сидел лицом к залу. По одну сторону от него сели Клигнанкорт и Уэлтон, по другую — Тредголд и Порп.
Гарстенг постучал ножом о стакан, а когда звон замер в воздухе, взял со стола листок картона в рамке и приличествующим случаю монотонным голосом стал читать молитву: «Miserere nostri, Те quaesumus, Domine, Tuisque donis quae de Tua benignitate sumus percepturi benedicio. Per Christum Dominum nostrum. Amen».[5]
Набожно буркнув «amen», все уселись за столы. Из коридора, который вел на кухню, появились слуги и стали разносить тарелки с супом.
— Как вы их тут именуете? —спросил Халлес. —Скаутами или джипами?[6]
Кэдби расхохотался.
— Видите ли, Клигнанкорт учился в Оксфорде, a Гарстенг в Кембридже, и никто из них не захотел бы уступить другому, так что было вынесено компромиссное решение: слуг здесь называют «скипами».
— Тут что же, только мужская прислуга?
— Да, кроме экономки, миссис Роуз. Она служит у Клигнанкортов много лет.
Сидевший по другую руку Халлеса Мертон вмешался в разговор.
— Вначале здесь была женская прислуга. Но скоро в писателях заговорила грешная плоть. И когда двое наших сцепились из-за весьма соблазнительной девчонки, и дело дошло до драки, Клигнанкорт и Гарстенг решили заменить всех горничных мужчинами.
— А ведь мужскую прислугу сейчас, кажется, трудно найти, — заметил Халлес.
— Да, вообще-то трудно. Но Гарстенгу пришла блестящая мысль. Все наши слуги — бывшие арестанты, раскаявшиеся грешники. Вот этот, например, что обслуживает наш стол, сидел в тюрьме за растрату. У нас тут целая коллекция — взломщики, двоеженцы, убийцы, грабители, насильники — словом, выбор богатый. Они чрезвычайно полезный народ: если придется вам писать детективный роман, дайте кому-либо из них — за мзду, конечно — просмотреть его и исправить все технические ошибки. За это стоит заплатить одну-две гинеи.
— Еще одно меня интересует, — сказал Халлес. — Что, здесь нет ни одного женатого?
— Есть женатые, но они живут с женами врозь, — ответил Кэдби. — С этим тоже было сперва немало хлопот. Здесь жили и супружеские пары, но это не способствовало миру в доме. Женщины от нечего делать затевали ссоры, и невозможно было убедить их не вцепляться друг другу в волосы. А некоторые холостяки никак не могли сосредоточиться на работе…
— Точно также многие отвлекались от работы, когда у нас здесь были женщины-литераторы, — добавил Мертон. — И потому наши боссы решили принимать только мужчин без прочных привязанностей.
— И, чтобы не нарушать этого строгого правила, Беверли Кроуфорд числится у нас мужчиной, — объяснил Кэдби. — А секретарша Гарстенга — видели, конечно, эту замороженную красавицу? — и секретарша Тредголда живут в деревне. Ох и дал же Гарстенг маху, когда нанял эту ледышку — Кэти!
— А Клигнанкорт не женат?
— Женат, но не живет с женой. Графиня Клигнанкорт, переехала в Лондон, и сын их — между прочим, чудный мальчик — с нею.
— Их сын! — фыркнул Мертон. — Не говорите глупостей? Все знают, кто отец этого мальчика. Помните Габриэля ван Пронка, того, что дирижировал джаз-бандом в Клоринде? Ходил, бывало, между столиками, играя на скрипке, а дамы млели. Побаловался он и с Лулу Клигнанкорт. Да, да, этот ван Пронк, и боксер Каф Коди, и жокей Джо-Джо Флют дали жизнь доброй половине молодого поколения наших потомственных законодателей.
— Клигнанкорту еще повезло, что Лулу прельстилась именно ван Пронком, — сказал Кэдби. — Он был красавец, и они с Лулу, у которой была наружность смазливой хористки, подарили Клигнанкорту замечательного наследника. На вид этот мальчик — аристократ до мозга костей. Гораздо лучшая подделка, чем неуклюжие верзилы, которыми Коди обогатил сословие пэров, или те карлики, что родились от Флюта.
К разговору этому все время прислушивался доктор Фикенвирт, сидевший напротив; он даже нагнулся через стол, чтобы не пропустить ни слова. У доктора была словно срезанная сзади голова с высоким лбом, прикрытым жидкими прядями волос. Как все немцы этого типа, он изо всех сил старался походить на Гете. Решив, должно быть, что настал удобный момент вмешаться в разговор, он сказал:
— Извините, мистер Халлес, я хочу задать вам один вопрос.
— Пожалуйста, — отозвался Халлес, несколько удивленный.
— Это насчет вашей фамилии. Никогда до сих пор я не встречал такой. Вы англичанин?
— Да, конечно. Халлес — вустерширская фамилия. Не очень обычная, но все же встречается в тех местах.
—А она что-нибудь означает?
Доктор Фикенвирт говорил с сильным немецким акцентом, особенно забавно было его раскатистое «р».
— Это название местности.
— Ага, топографическое происхождение! Вы позволите это описать?
— Записать, а не описать, Фриц, — поправил его Мертон.
— А, да, да, записать! Спасибо.
Он достал из кармана пачку карточек, перехваченную резинкой.
— Такая у Фрица система, — пояснил Мертон. — У него имеется картотека по всем вопросам, которые его интересуют, и он записывает всякую мысль, которая приходит ему в голову, и все новые сведения, какие ему попадаются. Когда карточка заполнена, он вносит ее в указатель.
Фикенвирт сиял от удовольствия.
— Я эту систему позаимствовал у одного шотландского профессора. Она очень удобна. Вот смотрите — я беру карточку на такую тему: фамилии, топографическое значение. Пишу на ней «Халлес», а в скобках — «Вустершир». Видите?
Он протянул карточку через стол, и Халлес увидел, что его фамилия вписана в аккуратный столбец вместе с другими.
— Вот! — воскликнул Фикенвирт и убрал карточку жестом фокусника, демонстрирующего свое искусство публике. — Кладу ее обратно к другим и надеваю резинку.
— Это здорово, Фриц! — Мертон бесшумно сложил ладони, делая вид, что аплодирует. — Вы непременно покажите нам еще какие-нибудь фокусы — в другой раз.
На лице Фикенвирта написано было удовлетворение, но и легкое недоумение.
— Вы интересуетесь фамилиями? — спросил Халлес.
— Меня интересуют всякие слова. — Я — Neuphilologe.[7]
— Несомненно! — подтвердил Мертон. — Да еще какой! Помните, Кэдби, когда я в первый раз увидел Фрица, я вам сразу сказал: «назовите меня обезьяной, если этот человек не чистейший «нойфилолог». Сказал или нет?
Фикенвирт смотрел то на одного, то на другого.
— Простите, как вы сказали?
— Пустяки, не обращайте на него внимания, Фриц, — заметил Кэдби. — Он шутит.
— Ага! — обрадованно воскликнул Фикенвирт. — Шутка! Ха-ха-ха! Английский юмор! Это я люблю. Ха, ха, ха! Сегодня мы веселы. Hier ist ja so eine Stimmung.[8]
— Спокойно, Фриц! — сказал Мертон. — Умерьте свою веселость. Когда Фриц воображает, что у нас эта самая Stimmung — что бы это ни означало, — с ним просто сладу нет. И тогда он начинает болтать на своем родном языке.
— А вы по-немецки говорите, мистер Халлес? — осведомился Фикенвирт.
— К сожалению, нет. Поэтому я не совсем понял то, что вы сказали о своем интересе к словам.
Кэдби взял на себя роль комментатора.
— Фриц хотел сказать, что он филолог, изучает современные языки.
— Да, наш старый Фриц силен, силен в этом деле! — подхватил Мертон. — Он и диссертацию защищал на тему по английской литературе: «Беовульф».
В душе Фикенвирта тщеславие явно боролось с опасением, что его сочтут хвастуном.
— Я докторскую степень получил в Гейдельберге. Я англист. А моя работа была о значении Беовульфа как воплощения исконного германского боевого духа: «Die Веdeutung Beowulfs als Verkorperung des urgermanishen Kampfgeistes».
— И, уверяю вас, — с серьезной миной добавил Мертон, — все, кто читал, говорят, что каждая строчка в ней такая же боевая, как и заглавие.
— А сейчас вы что-нибудь пишете? — спросил Халлес.
— Ну, разумеется. Я всегда пишу. Как только я приехал в Англию (это было в 1933 году, я беженец из нацистской Германии), я сразу же получил читательский билет в Британский музей и начал писать историю английской литературы на английском языке. Конечно, я знал, что в Германии написано много таких книг. Но, кроме того, я за время своих исследований открыл, что по этому вопросу уже имеются книги и на английском языке.
— Не повезло вам! — посочувствовал Мертон. — Но разве можно было это предугадать? Ну, а когда Вы оправились от такого удара, за что вы принялись тогда?
— Видите ли, у меня была в запасе и другая идея: написать научный труд о Гамлете. Я эту книгу давно вынашивал...
— Ага, вынашивали, понимаю! И что же, неужто выкидыш?
— Как это — выкидыш? Не понимаю, что вы такое говорите.
— Это опять шутка, Фриц, — шепнул ему Кэдби.
— Шутка? Ага!.. Ха, ха, ха!
— Ну, и что же ваш труд о Гамлете? — продолжал допытываться Халдее.
— Видите ли, я, конечно, хорошо знаком со всеми исследованиями, написанными у нас в Германии об этой пьесе. И я хотел в своей книге объединить основные теории немецких шекспироведов, а закончить некоторыми собственными наблюдениями. Я работал в читальном зале Британского музея почти год — там имеются все основные немецкие труды о Шекспире. Я довел свою книгу почти до конца... В ней должно было быть около тысячи печатных страниц. Но потом я как-то разговорился с одним молодым английским литературоведом. И он назвал мне целый ряд английских книг, по которым учатся во всех ваших университетах. Это книги не такие большие, как та, которую я задумал, но оказалось, что в них есть все то, о чем я хотел писать!
— Экое нахальство! — возмутился Мертон. — Нет, как хотите, это просто позор! Выхватить у вас из-под носа инициативу!
Огорченная физиономия Фикенвирта неожиданно прояснилась: он в настоящем экстазе смотрел на десерт, который поставил перед ними скип.
— Apfelstrudel![9] — воскликнул он и вонзил вилку в пирог.
После обеда сидевшие за почетным столом поднялись. За ними встали и остальные и стояли, пока все начальство не скрылось за дверью.
— Мы еще вернемся к этому разговору, да? — с жаром сказал Фикенвирт, ухватив Халлеса за рукав.
— Я буду очень рад.
— Мне хочется рассказать вам о той работе, которой я теперь занимаюсь. Если у вас выдастся как-нибудь свободный часок. Хорошо? Вы же писатель — значит, интересуетесь своей родной литературой.
— Разумеется.
— Тогда я уверен, что моя работа вам будет интересна. А мне понадобится ваша помощь. Ну, теперь пойду писать. В библиотеке.
Он простился с ними коротким поклоном и мелкой рысцой затрусил по коридору.
— Бедный Фриц! — сказал Кэдби. — Вы увидите, это настоящий кладезь премудрости. Он, когда надо, не пожалеет труда и выкопает для вас из-под земли нужные вам сведения, о чем угодно. Обожает рыться в книгах. Если бы ему предложили на выбор — побывать в раю или отыскать дурацкое описание рая в какой-нибудь забытой старой книжице, он бы, ни на минуту не задумавшись, выбрал последнее.
— Да, ни капли разума в башке, — сказал Мертон. — Бестолочь. Как вам нравятся его нелепые проекты?
— А масштабы одни чего стоят, — подхватил Халлес. — Тысяча страниц. Интересно, почему это ученые труды некоторых немцев такие невыносимо длинные?
Кэдби расхохотался.
— Это легко объяснить. Я когда-то переводил один такой труд, так мне ли не знать. Когда «ученый» немец пишет книгу, он в последнем ее варианте повторяет решительно все, что имеется у него в первоначальных черновых набросках, плюс все, что ему позднее пришло в голову. Никакого отбора, никаких попыток обобщить, выкинуть лишнее. Если ему пришли в голову три способа выразить одну и ту же мысль, он не выберет лучший из трех, а впихнет в книгу все три. Каждое слово, которое он запечатлел на бумаге, кажется ему столь ценным, что он просто не в силах вычеркнуть его.
— А что это Фикенвирт пишет сейчас? Он поминал о какой-то новой работе.
Мертон и Кэдби дружно загоготали.
— Вы его самого заставьте рассказать, — посоветовал Кэдби. — Где уж нам судить о трудах такого ученого человека.