На другой день была суббота, день отдыха для всех писателей; работал только один, у которого было срочное задание. Некоторые уехали в Мемтон, а некоторые и в Лондон. Были такие, что посвятили свой досуг собственной писательской работе. Остальные слонялись без дела, или читали, или ушли прогуляться в деревню.
Багаж Халлеса уже прибыл, и он принялся раскладывать свои вещи. Их было немного, но они придали уют мрачноватой комнате, напоминавшей монастырскую келью. Мебель здесь, впрочем, была удобная. «Какая трогательная предупредительность» — подумал Халлес, когда в день приезда, войдя сюда, увидел двуспальную кровать. Он в первую же ночь оценил преимущества этой кровати, на которой можно было раскинуться как угодно.
Разместив по своему вкусу книги, пишущую машинку, несколько фотографий в рамках и кое-какие мелочи, он уселся в глубокое кресло и стал перечитывать свой роман — то, что успел написать.
После второго завтрака Тревельян позвал его прогуляться:
— Вам, наверно, интересно посмотреть здешние места.
Они пошли прямо через парк. Это был прекрасный
образец садоводческого искусства восемнадцатого века — пышные старые деревья, группы кустов, павильон с башенкой, живописный пруд, хорошо распланированные горки и лужайки. За дальними воротами парка они увидели целую колонию домиков. При каждом был свой гараж и порядочный участок сада.
— Это и есть те коттеджи, которые лорд Клигнанкорт перестроил?
— Они самые. Раньше тут были обыкновенные полуразвалившиеся домишки для батраков. А он их отремонтировал, сделал пристройки и ввел всякие современные удобства — все на государственные деньги, которые он получил как «пострадавший от войны». Теперь это не коттеджи, а чудо: водопровод, электричество, теплые уборные, центральное отопление, паркетные полы, стенные шкафы в каждой комнате, горячая и холодная вода, словом — идеальные зимние дачи для богачей.
— А кто же тут живет?
— Богатые люди всякого сорта — банкиры, адвокаты, кинозвезды, короли черного рынка и так далее, и так далее. Одни проводят здесь только свободные дни, другие живут более или менее постоянно. Обходятся им эти дачи очень дорого. Забыл, сколько они платят Клигнанкорту, — такие цифры у меня в голове не укладываются. Словом, «дома люкс».
— А я-то думал, что Клигнанкорт сдает их писателям, что там как бы филиал нашего общежития.
— Он охотно сдаст их писателям, которым такая плата будет по карману, но никаких льгот писателям не предоставляется. Вы плохо знаете нашего лорда. Он вовсе не филантроп, и ему плевать на литературу. Наша «фабрика» ему выгодна, потому что она ему дает возможность сохранить поместье, жить здесь и даже еще сколачивать капиталец. Вот и все, что его интересует. Впрочем, в двух-трех таких деревенских коттеджах — хороши деревенские коттеджи! — живут писатели. Вот в том, где на гараже торчит флюгер, живет знаменитый Уэлк. Я это узнал случайно, так как мне пришлось побывать у него по делу.
— Так вы знакомы с Уэлком? С ним, должно быть, интересно поговорить?
— Да, бывает интересно.
— Собственно, я не такой уж поклонник его таланта. Конечно, книги его расходятся молниеносно, но, по-моему, это просто романтическая чепуха, какую у нас любят, с легким уклоном в научность. Уэлк нашел способ угождать публике и богатеть, но не настолько, чтобы критики всерьез заинтересовались им.
— Вы совершенно правы.
— Да, но в последнее время он пишет вещи в другом роде и доказал, что способен на большее, чем я думал. Читали вы его книгу о работорговце... как, бишь, его звали?
— Мэрдок Макферлан.
— Да, да. Я нахожу, что это — одна из лучших биографий, написанных за последние годы.
— Спасибо за комплимент. Очень рад, что она вам поправилась. Это я ее писал.
— Неужели? В таком случае поздравляю вас. Или, пожалуй, следовало бы выразить вам соболезнование? Книга замечательная и имела огромный успех.
— Мне ли не знать этого. Ни одна книга нынешнего года не раскупалась так. Притом она удостоена премии Фэншо. Уэлк занял теперь почетное место в литературном мире, газеты всячески рекламируют его, университеты засыпают учеными званиями. Ему еще и титул пожалуют.
— Какое вопиющее безобразие! Эх, если бы вы могли напечатать эту книгу под своим именем!
— Да, свинство. Тем более, что я и открыл Макферлана. О нем до того никто ничего не знал, а меньше всех — Уэлк.
— Так какого же чёрта вы не отстояли свои нрава?
— Пробовал. Это целая история. Понимаете, я нашел здесь, на чердаке, старые газеты с отчетами о судебном процессе против Макферлана. Это такой любопытный тип, что я им заинтересовался, стал разыскивать материалы о нем и увидел, что для писателя он просто клад. Но не тут-то было. Понимаете, прадед Клигнанкорта был связан с этим Макферланом, и у нашего лорда оказался целый ящик всяких документов по его делу — замечательный материал, который к тому же дал мне нить к другим источникам. Ну, я, конечно, умолял Клигнанкорта, чтобы он мне позволил использовать этот материал и написать книгу. Он посоветовался с Гарстенгом, и мне было предложено сделать это для их фирмы, а иначе — шиш с маслом. Да... Что ж, я согласился — это все-таки было гораздо интереснее, чем наша обычная поденщина. Потом Гарстенг даже соизволил сказать, что книга мне удалась. У Элтон всячески уговаривал Гарстенга, чтобы мне позволили выпустить книгу под своим именем. Он готов был убить Гарстенга. И все равно ничего не вышло. Они сказали, что я на службе у фирмы, книгу написал в служебное время, и если бы я не жил в усадьбе, то никогда не открыл бы Макферлана, а следовательно, моя книга о нем — собственность фирмы. Никогда не забуду, какое было лицо у Уэлтона, когда Гарстенг объявил свое решение. Он побелел, как мел, сжал кулаки и весь дрожал, как бешеный бык, когда излагал Гарстенгу свое мнение о нем. Да, в выражениях он не стеснялся. Гарстенг вскочил и пытался его остановить, но Уэлтон его перекричал и говорил, говорил, пока не высказал все. А как кончил, потащил меня вон из комнаты, и мы с ним пошли и напились.
— О господи! И книга была продана Уэлку?
— Да. Гарстенг знал, что Уэлку страшно хочется выпустить в свет серьезную книгу. У них еще раньше был об этом разговор, и Гарстенг присматривал для него что-нибудь подходящее. Он предложил ему моего Макферлана — тем и кончилось.
Некоторое время они шагали молча. Халлес был так возмущен, что не находил слов, а Тревельян уныло призадумался. Наконец Халлес возобновил разговор.
— А много здесь пишется беллетристики?
— Романов? Нет, не много. Как это ни странно, большинство романистов сами пишут свои книги. Хорошие писатели не хотят, чтобы это делали за них другие. Во-первых, они, наверно, любят писать романы, во-вторых, каждый боится, что в романе, написанном за него «невидимкой», не будет чувствоваться его индивидуальный почерк. Ведь он особенно заметен в художественной литературе. Зато нам поручается вся мелочь. Ну, а писатели-халтурщики... Видите ли, кто умеет писать всякую ходкую дрянь, тому нет надобности батрачить на других. У нас тут работал один парень. Сделал он две-три книги такого сорта и в один прекрасный день сообразил, что, собственно, он это самое может писать не под чужим, а под своим именем. Теперь он так и делает — и у него собственная квартира в Мэйфэре.
— А как насчет детективных романов? Мне кажется, Эдгар Уоллес пользуется услугами «невидимок».
— Да, говорят. Но, как правило, порядочные писатели детективных романов, такие, которых стоит читать, и которые выпускают одну книгу в несколько лет, пишут сами. Вот, хотя бы Ион Райкс, Седрик Бус, Моотс... или лорд Питер Пенси — этого я больше всех люблю. Знаете, как друзья называют его? «Человек, которому суждено стать вторым Куином»[10]. Да, эти честно пишут сами свои книги. А стандартная дрянь имеет еще больший сбыт — ее можно печатать столько, сколько авторы в силах настряпать. Вы сами знаете, этого рода писанина издается в неограниченном количестве, самый паршивый детективный роман легко находит издателя. Публика, которая зачитывается этой дешевкой, так нетребовательна, что в издательствах даже не дают себе труда читать гранки. Некоторые авторы такой низкопробной халтуры уж больно плодовиты — трудно поверить, что один человек может столько писать. Думается мне, что у них есть свои батраки, которые пишут за них. Находят они себе талантливых пьянчужек, которые опустились и перестали работать для себя, но при постоянном присмотре заставить их писать можно. Нет, романов мы делаем очень мало. Но ведь все преуспевающие романисты, кроме романов, печатают целые штабели статей, рецензий, обозрений и тому подобной литературы, вот ее-то мы и пишем за них.
Снова оба помолчали, уйдя в свои мысли, и снова Халлес заговорил первый.
— Не понимаю я Уэлтона. Он называет здешнюю фабрику «литературным борделем», а между тем вчера прочел мне целую лекцию о коммерческих выгодах нашей работы здесь, будто это самое нормальное и хорошее занятие.
— Ага, знакомая песня: мол, нигде вы не найдете таких хороших условий и только здесь вам удастся дописать свою книгу? И еще рассуждения о том, что наше писательское производство из стадии частной свободной инициативы и конкуренции перешло в стадию монополистического капитализма?
— Вы угадали.
— Такой разговор Уэлтон заводит с каждым новичком. Это для того, чтобы избавить его от первых приступов тошноты и отвращения. Впрочем, должен вам честно сказать — Уэлтон до некоторой степени прав. Здесь вы освобождаетесь от материальных забот и, если не обленитесь, можете творить и для себя. Уэлтон просто хотел вернуть вам чувство собственного достоинства и ободрить вас, чтобы вы не бросили писать. Он молодчина. Таких людей не часто встретишь. И от него вы узнаете о нашем ремесле больше, чем на всех курсах журналистики и от всех профессоров литературы, вместе взятых. Мне кажется, его удерживает здесь только желание помогать таким, как мы с вами.
— А сам он разве ничего не пишет?
— Нет. У него есть одна странность: он совершенно лишен честолюбия. Право, ему, кажется, решительно все равно, добьется он чего-нибудь в жизни или нет. Он просто об этом никогда не думает. Один мой знакомый, знавший его в те годы, когда он работал на Флит-стрит, клянется, что Уэлтон был величайший редактор своего времени. Но потом у него что-то случилось — какая-то личная драма, — и он совершенно слетел с катушек. Потерял место, ни на одной службе потом не мог долго удержаться, и на все это ему было наплевать. Таков он и сейчас.
— А как же Гарстенг держит его у себя? Ведь Уэлтон далеко не сговорчивый сотрудник. Этого противного Порпа он дразнит немилосердно. А на деревенских маскарадах, которые устраивает начальство, паясничает напропалую. Вот вы говорили, что он беспощадно обругал Гарстенга за вашу книгу. Не пойму, как же Гарстенг мирится со всем этим?
— Эх, милый мой, что тут непонятного? Интересы предприятия. Гарстенг отлично знает, что нигде он не найдет редактора, который имел бы хоть малую долю такого опыта и таланта, как Уэлтон. Уэлтон — душа всего нашего дела. Вот погодите, когда вам поручат что-нибудь серьезное, почище статей для Спритла, тогда увидите. Он возьмет ваш текст, который вы считаете вполне удачным, и доведет его до такого уровня, какой вам и не снился. Тогда вы поймете, почему такие маститые писатели, как Чемпернаун и Пиблс, с радостью выдают написанные нами вещи за свои.
— Значит, Гарстенг боится потерять Уэлтона?
— Боится. При этом Уэлтон ставит его в тупик своим равнодушием к славе, деньгам, власти — Гарстенга это просто пугает. И он понимает, что прогони он сегодня Уэлтона — тот способен раструбить повсюду про здешнюю лавочку. Он ведь отчаянный...
Они обогнули холм, на склоне которого стоял дом Клигнанкорта, и теперь подходили к Плэдберри. Дорога пошла в гору.
— Мемтон находится по ту сторону этой гряды холмов, — пояснил Тревельян. — Надо сойти в долину, и там проходит дорога в Мемтон. А вон впереди Плэдберри.
Деревня и в самом деле была очень живописна. Вокруг ее домиков под соломенными крышами и серой церкви с квадратной колокольней весело зеленели деревья и сады.
— До чего довели деревню — стыд и срам! — сказал Тревельян.
— Значит, тот молодой человек на собрании говорил правду? — спросил Халлес.
— Безусловно. Плэдберри — умирающая деревня. Земледелие здесь совсем заглохло и все хозяйство пришло в полный упадок.
— А владелец беговых конюшен не берет здешних людей па работу?
— Нет. Редко бывает, чтобы он взял какого-нибудь паренька из деревни. Все его служащие — народ приезжий и с Плэдберри ничем не связаны.
— А вообще-то в здешней округе сельское хозяйство ведется?
— Ведется, и даже очень успешно. Только Плэдберри захирела, и в этом виноват прежде всего Клигнанкорт. При жизни его отца в имении не только обрабатывали поля, но и разводили племенной скот, а он все это ликвидировал. Виноваты и фермеры, которые продали свои участки владельцу беговых конюшен. А вокруг везде хозяйство в прекрасном состоянии, и благодаря помощи, которую сейчас государство оказывает фермерам, они живут очень хорошо. Они народ хитрый, продают свои продукты только за наличные, и бумажники у них туго набиты. Сделки на сотни фунтов здесь самое обычное явление, и платят фермеры тут же, наличными. Такие, сделки нигде не регистрируются, так что потом можно показывать в отчетах, что фермы дают одни убытки.
— Господи помилуй! Ну, а что же будет с Плэдберри?
— Понастроят здесь дома-общежития, и станет деревня поселком для мемтонских рабочих, вот и все. Знаете, я слышал, что в здешнем приходе стоят в развалинах двадцать четыре коттеджа, которые еще не так давно были заселены. Хозяева предпочли бросить свои дома, чтобы не тратиться на ремонт. Крыши провалились, стены потрескались и раскрошились (некоторые постройки здесь ведь глинобитные), и сейчас крапива милосердно скрывает развалины. Скажу вам и еще одну вещь: в Плэдберри больше нет школы. Ее пришлось закрыть за недостатком учеников. Детей во всем приходе сейчас только восемь человек (это мне здешний врач сказал), из них четверо —приезжие, дети служащих в беговых конюшнях, они ходят учиться в соседнюю деревню.
За разговорами Халлес и Тревельян и не заметили, как вошли в Плэдберри. Они шли по главной улице.
— Видите там почту? На этой почте можно купить папиросы, конфеты, канцелярские принадлежности и шнурки для ботинок. Это единственный магазин в Плэдберри. А раньше здесь была и бакалейная лавка, и булочная, и мясная, и починочная сапожная мастерская. Но они закрылись, потому что людей в деревне становится все меньше и меньше, а теперь вся надежда на фургоны, в которых время от времени привозят сюда товары из Мемтона. Да, деревня умирает.
— Но молодежь, видимо, хотела бы остаться жить здесь, если бы это было возможно, — заметил Халлес.
— Совершенно верно. И потому-то компания против проектов совета особенно возмутительна. Гарстенг убедил всяких людей вне Плэдберри, что эти проекты — бессмыслица и вандализм. Местный врач написал в газету графства письмо насчет разрушающихся домов и вредных последствий нехватки воды. Но если бы вы знали, какую кампанию писем в газету организовал после этого Гарстенг! И фермеры, и Клигнанкорт, и мисс Лэгг-Хоул, и целая куча друзей Гарстенга, поэтов — все были мобилизованы. А затем их, уже по собственному почину, поддержали всякие общества и отдельные люди. Группа здешней молодежи ответила очень дельным письмом. Но Гарстенг перекрыл его другим, дав его подписать десятку фермеров, — а среди них были старики, которые за кружку пива пойдут на что угодно, да деревенский дурачок Ленни, не умеющий ни читать, ни писать.
Они свернули с главной улицы на дорогу к усадьбе. Тревельян кивнул на один из коттеджей и сказал со смехом:
— Кстати, вот здесь живут три женщины, подписавшие это письмо, — сестры Дэндо. Чтобы дать вам представление о людях, на которых опирается Гарстенг, я вам расскажу про этих трех сестер. Несколько лет тому назад, вскоре после того, как наш доктор приехал сюда, его позвали к одной из них — она не то руку порезала, не то что-то другое с ней случилось. После того как он оказал ей помощь, вторая сестра попросила его осмотреть и «бедняжку Тилли» — это третья сестра. Доктор спросил, что с нею. «Как, разве вы не знаете? Бедняжка Тилли не встает с постели», — сказали обе таким тоном, каким говорят о фактах, давно всем известных. Доктор поднялся наверх в спальню, где Тилли лежала в постели, обложенная подушками. Он внимательно осмотрел ее, но не обнаружил никакой болезни, только некоторую дряблость мускулов и расслабленность. Он сказал: «Ну, что ж, можете встать, вам лежать незачем». Это вызвало общее смятение. Как? Встать? Бедняжке Тилли встать с постели? «Да, — подтвердил доктор. — Почему, собственно, ее уложили? Что с ней было?» И тут выяснилось, что пятнадцать лет тому назад Тилли простудилась и у нее повысилась температура. Позвали врача, а тот сказал: «Лучше ей оставаться в постели». И вот Тилли не вставала с тех пор, а ее сестры пятнадцать лет ухаживали за ней.
В этот вечер Халлес опять принялся за свой роман. Ранее написанная часть показалась ему сейчас какой-то вымученной. Вправду ли первые главы скучноваты? Или это ему только кажется, оттого что он много раз их перечитывал? А что, если длинное описание места действия, на которое он положил столько труда, в сущности — крупный промах? Он так старался передать атмосферу этого места, которое хорошо знал и горячо любил. Писал искренно, от всей души. Но, может быть, именно такие описания не по вкусу современному читателю, и у него не хватит терпения сосредоточиться и дочитать его?
Постучали в дверь. Это пришел Тревельян.
— Не помешаю?
— Нет, нет, входите. Я тут сижу и размышляю о своем злосчастном романе.
— А что, не ладится дело?
— Право, не знаю, что вам сказать. Сейчас работа идет как по маслу, а вот первые главы меня не радуют. Фабула как будто хороша, но...
— Вы боитесь, что начало отпугнет читателя, и он так и не доберется до фабулы?
Халлес кивнул головой.
— Сделайте милость, посмотрите начало. Ну хоть две- три страницы. Дальше можете не читать.
Тревельян пробежал глазами первые три страницы.
— Да, и у меня сперва не клеилось. Потом Уэлтон меня надоумил, в чем беда.
— Что же он сказал?
— Понимаете, в наше время нельзя начинать роман с описания Эгдонской степи. Это можно делать в фильме, так как в кино вам покажут эту степь, там это дело секунды — и картина у нас перед глазами. А читать описания — на это у нашей публики терпения не хватает. Не забывайте, что вы пишете для людей, воспитанных на кино, привыкших проглатывать за час с четвертью целый роман. Чтобы книга ваша имела успех, вы должны начинать прямо с действия. А действие в романе — это и диалог. Остальное — обстановку, фон, на котором разыгрывается действие, и все такое — следует давать урывками, между прочим, когда действие уже в разгаре.
— Значит, мне просто зачеркнуть первую главу?
— Да, если она в таком же духе, как эти три страницы. Они здорово хорошо написаны, но... чистейшая трата времени. Уэлтон сделал мне еще одно указание: наши модные писатели дают обстановку двумя-тремя штрихами — и читателю этого достаточно. Вы спросите, почему? Не потому, что нынешний читатель все воспринимает быстрее, чем его деды, вовсе нет. Дело в том, что современные писатели изображают только такую обстановку, какая уже знакома всем по другим книгам, а главное — по кинофильмам. Естественно, что читателю достаточно нескольких слов, чтобы сообразить, какую именно стандартную картину он должен себе представить. Современный романист всегда использует кино для своих целей. Возьмете вы, к примеру, брошенный город в одной из стран Латинской Америки. Его показывали так часто, особенно в фильмах, что мы всё о нем уже знаем наизусть. Или английская усадьба, или приют для престарелых дворян, или Северная Африка, или французский провинциальный городишко — мы же великолепно знаем, как все это выглядит и каких людей следует себе представить в качестве фона. Так что достаточно намека — и память читателя подскажет ему остальное.
— Господи, как это верно! — воскликнул Халлес. — А я-то старался, описывал во всех подробностях то, что всякий может вмиг вообразить.
— К сожалению, да. То, что вы описывали, достаточно стандартно, и кино уже проделало всю работу за вас. А кстати, скажите — это ваш первый роман?
— Нет, я уже написал один несколько лет тому назад и возлагал на него большие надежды. Но двадцать издателей вернули его мне. А недавно я перечел его и решил, что они были правы. Я вращался в замкнутом кругу, а воображал, что это целый мир.
— Мою первую книгу мне тоже швырнули обратно. А я, несчастный идиот, был уверен, что возвестил в ней человечеству великое откровение. В те времена я имел глупость громить все то, что мне претило, но объекты для нападок выбирал неудачно. Если хотите обличать или высмеивать, держитесь, так сказать, узаконенных тем: мещанство, новое искусство, психология, простые люди, наука, социализм, рационализм, распространение просвещения.
Тревельян посмотрел на часы.
— Ого, первый час. Надо идти.
Он достал из кармана книжку.
— Пришел я, собственно, затем, чтобы дать вам почитать вот это. Новая вещь Роланда Рида. Не читали?
— Нет, только прочел где-то, что она вышла. Большое вам спасибо. Этот Старый Мастер может научить человека, как начать и довести до конца роман!
Когда Тревельян ушел, Халлес с наслаждением улегся в постель и, взяв книгу, которая называлась «Пока они не обретут покой», начал читать.
«Отец Амброзио ковылял по комнате, лихорадочно стараясь припомнить, куда он дел ту бутылку джина, которую хранил про черный день. Споткнувшись о неубранную постель, он ногой оттолкнул к стене ночной горшок. Его сегодня не вылили — но теперь это произошло само собой. Вот и наступил тот «черный день», которого он боялся. Внизу в «pocilga»[11] колокол на ратуше звонил, звонил неустанно. Все, наверно, уже высыпали на улицу, и вяло приветствуют жалкую процессию новобранцев, а они плетутся с замызганным знаменем, с которого президент Мучача сурово взирает единственным оком на своих подданных.
Отец Амброзио чувствовал себя одиноким. Он был единственный поборник старой веры, которого терпели при новом режиме. Миазмы скрытой вражды и коварства окружали его, душили. Правительство играло с ним в кошки-мышки.
От гнилых зубов у него был противный вкус во рту. Он сплюнул и, утомленно привалившись спиной к стене, снова задумался. Привычным жестом схватил крест, болтавшийся на цепочке среди складок его сутаны, и, сунув его за пазуху, почесался».
Халлес опустил книгу на одеяло.
«Вот так надо писать», — сказал он себе. Несмотря на усталость, он знал, что не уснет, пока не дочитает эту книгу. Быть может, дело тут не в одной только блестящей технике, а в чем-то другом, поглубже. Как чудесно, должно быть, черпать в вере твердость и душевный покой.