Следующие несколько дней прошли, как обычно; однообразие их нарушилось только однажды, когда Беверли Кроуфорд внесла свою лепту в коллекцию цитат, собранных Фикенвиртом для его будущего шедевра.
Как-то раз за обедом она, наклонясь через стол, промолвила своим низким контральто:
— Фриц, я нашла кое-что для вашей книги.
У Фикенвирта заблестели глаза. Он отложил нож и вилку и, порывшись в кармане, вытащил пачку своих карточек.
— Очень, очень вам благодарен. Это новая цитата для иллюстрации моих тезисов? Нашли еще одного поэта, который писал о ногах, да?
— Нет, кое-что получше. Я узнала, чем объясняется пристрастие английской поэзии к теме «ноги», как вы это называете.
— Но я и сам уже объяснил это. Разве я вам не излагал своей теории? Каждый народ представляет как бы одну из частей тела...
— Знаю, знаю, слышала. Но теория ваша неверна. Один прозорливый иностранец еще сто лет тому назад нашел лучшее объяснение.
— Не понимаю, как я мог упустить это! — простонал Фикенвирт. — После таких исчерпывающих исследований! Но кто же этот иностранец и какова его теория? Он немец?
— Нет, мой милый Фриц, он американец. Не кто иной, как Эмерсон.
— Ага! Ральф Уолдо Эмерсон, автор философских этюдов, жил с 1803 по 1882 год. Так что же он говорит?
— В своей книге «Английский характер» он пишет: «Я прихожу к заключению, что сапог англичанина ступает по земле тверже, чем всякий иной». Вот, я это списала для вашей коллекции. Тут и текст, и справка, откуда он взят.
Фикенвирт прочел, и физиономия у него вытянулась.
— О нет, это ничего не объясняет, — сказал он, безутешно качая головой. — Нет, нет, это не объяснение.
— Но вам придется все-таки привести его в своей книге, — вмешался Мертон. — Как-никак, параллельная теория... и к тому же выдвинута таким человеком, как Эмерсон. С этим, знаете ли, нельзя не считаться!
— Ну, конечно, нельзя! — подхватил и Кэдби. — Это было бы в высшей степени ненаучным подходом — unwissenschaftlich! Вы должны поддержать высокую репутацию Гейдельбергского университета.
— Да, да, понятно! — Фикенвирт быстро погружался в бездну отчаяния. — Но мне придется опровергнуть мысль Эмерсона. Она не согласуется с моей теорией о соответствии народов частям человеческого тела: предположение Эмерсона дает англичанам некоторый... Vorrang... как это по-английски...
— Перевес, — подсказал Кэдби.
— Да, благодарю вас, именно перевес. А это противоречит моей теории. Нет, нет!
— А вы не думаете, что тут что-то есть? Ведь Эмерсон написал это, наверно, не так себе, здорово живешь, — заметила Беверли.
— Не здорово живешь? Вы хотите сказать, что он был болен, когда писал это? Может быть, временное умственное расстройство, а? — Фикенвирт заметно ободрился.
— Нет, я хочу сказать, что в его словах есть доля истины.
— Не может этого быть! Как вы не понимаете? В книге я исхожу из моего понимания психологии народов. Оно — основа моего... Weltanschauung.[17] Я строю свое исследование по немецкому научному методу. Прежде всего — философская идея. Затем вы подыскиваете факты, которые подтверждают ее. Затем вы опровергаете чужие теории и истолковываете те неприемлемые факты, которые не подтверждают вашей теории.
— То есть, вы их не истолковываете, а перетолковываете? — сказал Мертон.
— Их надо отрицать — таков метод всей научной работы в Германии.
— Таков и метод Гитлера в его книге «Моя борьба».
— С точки зрения метода и структуры его книга не вызывает возражений. Но Weltanschauung Гитлера я отвергаю. В особенности его расовую теорию. Одна из моих бабушек была еврейка.
Несколько дней Фикенвирт был сильно озабочен так неожиданно возникшим затруднением — это всем бросалось в глаза. Он бился над ним сам и надоедал окружающим, хватая за пуговицу всякого, от кого надеялся получить помощь. В конце концов его усилия были вознаграждены.
— Я решил задачу! — объявил он за обедом. Глаза его сияли за очками. Мрак сомнений и терзаний рассеялся, уступив место безоблачной радости.
Он достал из кармана свои карточки.
— Затруднение было искусственного характера. Все мы ложно поняли Эмерсона. Вот слушайте, я перечитаю его слова. Что он говорит? «Я прихожу к заключению, что сапог англичанина ступает по земле тверже, чем всякий иной». Внимание! О чем так одобрительно говорит Эмерсон? О сапоге англичанина. Он отдает должное превосходному качеству английской обуви, которая всегда высоко ценилась во всем мире. Англия славится хорошими фабричными изделиями, ибо англичане — материалисты и утилитаристы.
Я напишу особую главу об этом мнимом затруднении, изложу, кстати, историю английской обувной промышленности. Это будет очень интересно.
* * *
В мирной атмосфере обычного труда и радостного предвкушения «вечера с дамами» вдруг словно бомба взорвалась.
Первым признаком, что в доме что-то неладно, была неожиданная перемена в поведении Порпа. Однажды утром он заглянул в комнату, где работал Халлес и другие, сказал «хелло!» и тут же ретировался. Писатели в недоумении подняли брови и снова склонились над своими машинками. Однако через несколько минут голова Порпа опять вынырнула из-за двери. Он осклабился, спросил: «Все в порядке, а?» — и скрылся.
— Чего ему надо? — сердито воскликнул Сайкс.
Кэдби выглянул в коридор и объявил:
— Он ходит от двери к двери и заглядывает во все комнаты.
Тут уже все вышли и увидели Порпа, шнырявшего по коридору. Он улыбнулся им и помахал рукой.
— Видали вы когда-нибудь такое чучело? — сказал Сайкс. — Что это с ним? Уж не спятил ли?
— Ой, смотрите! — перебил его Халлес. — Он идет к Уэлтону!
— Какого чёрта вам тут надо? — услышали они через мгновение громовой бас Уэлтона. — Вы уже второй раз суете сюда нос. В чем дело?
Компания двинулась по коридору, к ней присоединились люди из других комнат, и все столпились у открытой двери в кабинет Уэлтона.
— Мы с вами всегда были добрыми друзьями, не так ли, мистер Уэлтон? — услышали они елейный голос Порпа.
— Вы что, свататься ко мне пришли? — рявкнул Уэлтон. — Нет, никогда мы не были добрыми друзьями. Мне на вас глядеть тошно.
— Но вы же мне не желаете зла, мистер Уэлтон?
— Желаю. Всех зол на свете.
— О, вы любите пошутить, мистер Уэлтон.
— Ради Христа, говорите скорее, чего вам надо! — заорал Уэлтон. — Денег взаймы? Ничего не выйдет. Если вас мучает нечистая совесть — ступайте к пастору. Если вам нужно в уборную — вы ошиблись дверью, если заболели — обратитесь к доктору. А ко мне не приставайте.
— Я просто хотел убедиться, что у нас с вами хорошие отношения. Я ни с кем не хочу ссориться, мистер Уэлтон.
— Да вы что, умирать собрались, что ли? Ну ладно, если это поможет вам умереть спокойно, я готов признать, что мы с вами лучшие друзья — вроде как Давид и Ионафан — и что другого такого, как вы, на свете нет. Уверяю вас, Порп, — можно называть вас просто Порп? — вы удивительный человек!
— Благодарю, благодарю вас, мистер Уэлтон!
— А теперь, ради бога, катитесь отсюда!
Все, кто стоял в коридоре, посторонились, давая Порпу дорогу.
— Спятил, ей-богу, спятил! — буркнул кто-то.
Порп умильно посмотрел на них и сказал:
— В черный день человеку нужны друзья. Мы все живем дружно, не правда ли? Я всегда вас любил и люблю.
И он поспешно удалился. Писатели в удивлении переглядывались.
— Чудеса! И чего он вдруг слюни распустил? — воскликнул Мертон.
— Его выгнали, не иначе! — решил Чарлтон.
В эту минуту из кабинета вышел Уэлтон.
— Что-то у нас стряслось, друзья! — сказал он. — Сейчас звонил Гарстенг, вызывает меня к себе. По голосу слышно, что он сильно взволнован.
Прошло полчаса, и по всему дому раздались звонки.
— Что это? — спросил Халлес, поднимая глаза от работы.
— Это экстренный вызов, — пояснил Мертон. — Сигнал всем собраться в столовой. Мы зачем-то нужны Гарстенгу.
Все бросили работу и отправились в столовую. Через несколько минут на возвышении появился Гарстенг. Он был бледен, все время шевелил губами и таращил глаза. С ним пришли Уэлтон (у этого выражение лица было удивленно-насмешливое) и съежившийся, перепуганный Порп.
— Прошу садиться, — начал Гарстенг. — Произошла возмутительная история. Сделан недопустимый промах, который ставит под угрозу все будущее нашей организации. Позавчера в издании Бэнкрофта и Уэйтса вышел новый роман Паско Пейсомея «Руль у меня в руке». Роман, как вам известно, написан здесь, у нас. А вчера издательство Крэндертона выпустило новый роман Геруорда Придди «Дай обнять тебя», также написанный нами. И оказалось, что это один и тот же роман!
Все так и ахнули.
Встал Чарли, писавший роман «Руль в моей руке», и спросил:
— Который же из них вышел под двумя названиями?
— «Руль в моей руке». Тот, что писали вы по старым рукописям Пейсомея. А «Дай обнять тебя» писал Портер для Придди — и это книга совершенно в другом роде. Но каким-то образом титульный лист второго романа был приколот к рукописи первого и отослан Придди, и Придди, не читая, передал ее в издательство, а там ее, конечно, напечатали и выпустили. Ума не приложу, как такое могло случиться.
— И я не понимаю, — сказал Чарли.
Гарстенг продолжал:
— Мистер Порп упаковал обе рукописи и отправил их заказчикам. Он говорит, что посмотрел только титульные листы, а дальше не смотрел. Я звонил Портеру — он сегодня в Лондоне, — но и Портер тоже ничего не знает. Может быть, кто-нибудь из вас может разъяснить это дело?
Никто не отозвался.
В издательских и литературных кругах слухи об этом скандале распространились с молниеносной быстротой. Гарстенгу стоило немалого труда умиротворить обоих оскорбленных писателей. Пейсомей негодовал, так как «его» роман был издан вторично под чужой фамилией, а Придди был не менее возмущен тем, что ему всучили не тот товар. Оба издателя были в ярости, так как их поставили в глупое положение, а когда еще притом открылось, что изданный ими роман написан вовсе не Пейсомеем и не Придди, они излили весь свой гнев на злосчастных обманщиков. Крэндертон согласился не выпускать тираж романа «Дай обнять тебя» — что еще ему оставалось делать? — и уступил поле сражения «Рулю». Экземпляры второго, незадачливого романа, уже разосланные на отзыв, пришлось потребовать обратно, а объявления о его выходе в свет задержать. К несчастью, они уже успели появиться в нескольких газетах. Хуже того — одна газета в самый день выхода романа поместила рецензию, в которой Придди поощрительно хлопали по плечу, заявляя, что новый роман его — несомненный шаг вперед по сравнению с прежними.
Но самое худшее было, конечно, то, что все пострадавшие лишены были возможности жаловаться. Пейсомей не мог подать в суд, ибо тогда открылось бы, что он пользовался услугами «невидимок». По той же причине Придди не мог возбудить дело против «фабрики» Клигнанкорта. А издатели не могли затеять тяжбу ни друг с другом, ни с мнимыми авторами, ни с Клигнанкортом, потому что тогда произошел бы скандал, от которого всем не поздоровилось бы. Положение было безвыходное.
В эти дни Гарстенга просто осаждали письмами другие клиенты: они были встревожены и каждый спешил убедиться, не продано ли оплаченное им произведение еще кому-нибудь. Порп работал лихорадочно с утра до вечера — проверял все рукописи, сданные заказчикам за последние месяцы. А разозленный Гарстенг обращался с ним так, словно во всем случившемся виноват был он один.
Катастрофу как будто удалось предотвратить, но репутации Клигнанкорт-холла, несомненно, нанесен был серьезный удар. У Гарстенга совсем развинтились нервы, он подолгу задерживал мисс Ленгтон после рабочего дня, диктуя ей письма, в которых пытался рассеять страхи непострадавших клиентов. К тому же от него не укрылось молчаливое неодобрение титулованного компаньона. Лорд Клигнанкорт никогда не вмешивался в работу организации. Он предоставлял Гарстенгу всем распоряжаться, считая, что тот знает литературный бизнес вдоль и поперек. Он и теперь ничего не говорил, но в глазах его светилось явное недоверие, подтачивавшее самоуверенность Гарстенга.
Порпа все-таки не уволили, но он тоже превратился в сплошной комок нервов и, видимо, не мог себе простить своей кратковременной мягкости и любезности.
Долго ли продержится их фабрика? Вот что было постоянной темой разговоров среди писателей.
— А вы как думаете? — спрашивал Халлес у Чарлтона.
— Кто его знает! Мы работаем уже третий год. А ведь все предприятие могло каждую минуту взлететь на воздух: стоило только кому-нибудь проболтаться.
— Полноте! Кто стал бы болтать? — прогудела Беверли Кроуфорд. — Из нас — никто. Даже если бы нашелся такой, что рискнул бы бросить кормушку, он не захотел бы лишить остальных куска хлеба и навлечь на них неприятности.
— Я тоже не думаю, чтобы кто-либо из нашей братии был на это способен, — поддержал ее Кэдби. — Агенты и издатели все знают про нашу лавочку, но они тоже на этом здорово зарабатывают. Ну, а писатели, на которых мы работаем... какой же писатель во имя честности пойдет на то, чтобы стать отщепенцем?
— Никакой, — отозвался Тревельян. — И потому-то я думаю, что эта беда нас минует. А серьезной угрозой для нас, если хотите знать, являются отношения наших хозяев. Гарстенг и Клигнанкорт оба скользкие, как угри, и каждый готов в любой момент утопить другого. Ведь связать друг друга договором они не могут — попробуй-ка обратись в суд с таким делом! Конечно, пока они загребают денежки, они не разойдутся. Но как только одному из них подвернется что-нибудь повыгоднее, он пошлет другого к чёрту, а с ним и всех нас.
— Я ставлю на Клигнанкорта, — сказал Мертон. — Семнадцать поколений графов что-нибудь да значат: немало низкого коварства он от них унаследовал.
— В общем вы все, я вижу, того мнения, что мы никак не можем быть уверенными в завтрашнем дне, — заключил Халлес.
— Так-то так, — согласился Сайкс, —Мы, конечно, и раньше знали, что положение наше непрочно, но все же эта скандальная история сильно повредила нашей репутации, — и этого не следует недооценивать. Собственно говоря, не только мы, но и все наши клиенты заинтересованы в сохранении тайны. Если разоблачение вынудит Клигнанкорта и Гарстенга закрыть лавочку, такие пройдохи всегда найдут себе другую. А вот положение писателей, если откроется, что их книги писали за плату другие, будет незавидно. И я боюсь, что наши клиенты после этого скандала струсят, решат повременить с заказами, так что работы у нас не будет.
— Может, ты и прав, — сказал Чарлтон. — Как бы то ни было, вывод для нас один: будем есть, пить и гнать полным ходом свою собственную работу, потому что завтра мы можем снова очутиться на чердаке.