СВЕТЛОВ У РОДСТВЕННИКОВ
На другой день Александр Васильич с утра собрался с визитами к родственникам, которых у него оказывалось порядочное количество. Старик Светлов с этой целью предоставил в полное распоряжение сына свою только что пред тем подновленную пролетку: ему хотелось, чтобы его старший наследник показался в люди прилично. Когда, перед самым отъездом, Александр Васильич, совершенно уже одетый, вышел в залу, семья не могла наглядеться на своего новоприезжего члена: так наряден показался он ей, хотя и был, по-видимому, одет очень просто.
— Фу, каким ты аристократом, Санька! — первая воскликнула в восхищении Ирина Васильевна.
— Да ведь мы с отцом недаром же ведем свой род от какого-то якутского князька, — отшутился сын.
— Повернись-ка, парень, повернись, — говорил старик Светлов, осматривая сына сзади и спереди и проводя рукой по его изящной бархатной визитке. — Важно!
— А что такая визитка стоит в Петербурге, Саша? — полюбопытствовала Оленька.
— Помнится, что я шестьдесят рублей заплатил; впрочем, с жилетом и с брюками.
— Шутка ли, Санька, какие деньги! Ну, да уж и стоит: как игрушечка сидит на тебе, — сказала Ирина Васильевна.
У крыльца в это время раздался стук подъехавшего экипажа. Александр Васильич заторопился.
— Смотри же, батюшка, ко всем заезжай, — говорила Ирина Васильевна, провожая сына до самого крыльца, — а то после и не оберешься разных пересудов да капризов. Все ведь это на мою голову обрушится, а она у меня, признаться сказать, и так частенько побаливает. К дяде-то пуще, смотри, заезжай!
Александр Васильич поцеловал мать, сказал, что постарается побывать везде, и уехал.
— А знаешь, мать, что: на кого у нас Александр-то походит? — сказал Василий Андреич жене, когда та вернулась в комнату.
— На кого? — спросила Ирина Васильевна довольно равнодушно.
— А вот на тех политических преступников, которых я возил… помнишь?
— Тьфу ты! Типун бы тебе на язык, отец! Еще чего выдумал! Окрестись-ка ты, батюшка, окрестись!.. — вспыхнула, как порох, Ирина Васильевна, плюнув в сторону.
Она несколько раз серьезно перекрестила мужа и, не слушая его больше, сердито ушла.
— А право, похож… — подтверждал старик как бы про себя и зашагал по комнате.
Тем временем Александр Васильич завертывал уже за угол улицы. По правде сказать, он неособенно был расположен к сегодняшним визитам; по крайней мере к некоторым из них даже и вовсе не расположен. Светлов знал вперед, что многие родные посмотрят на него как на выскочку, то есть как на человека, пробившего себе прямую дорогу собственными боками. Сами они приучились выглядывать всю жизнь из-за чужой спины, подчиняться всякой нелепости, какую бы общество ни поставило им в условие спокойного существования. Такие люди не прощают независимости в других. Но Александру Васильичу хотелось доставить удовольствие матери.
«С кого же бы мне начать? — подумал Светлов, когда пролетка его повернула за угол улицы. — Поеду прежде к дяде Соснину», — сообразил он погодя и обратился к своему вознице:
— Знаешь, где Алексей Петрович Соснин живет?
— Эта хотора медалем тут? — лениво спросил, ткнув себя бичом в галстук, бурят-работник, исправлявший на этот раз должность кучера.
— Ну да, с медалью на шее: так вот ты к нему и поезжай сперва, — улыбнулся Светлов.
Соснин приходился Александру Васильевичу двоюродным дядей. С стариком Светловым они почти росли вместе, и если кто-нибудь мог считаться другом Василья Андреича, то, разумеется, ближе Соснина право это никому не принадлежало. До настоящего времени Александр Васильич видел дядю только раз в жизни, и то мельком, когда был еще лет двенадцати — не больше. Но уже и тогда эта личность, сколько он помнит, поразила своей оригинальностью его ребяческое внимание. Молодой человек, хоть и неясно, а все-таки вызвал из памяти черты лица дяди. В семействе Светловых Соснин считался большим чудаком, «горячкой», по выражению Ирины Васильевны, и добряком — вообще, широкой натурой; о нем немало рассказывалось там интересных анекдотов. Большую часть жизни он провел в разъездах по Амуру, состоя на службе российско-американской компании. Как превосходный знаток Амурского края, Алексей Петрович, хотя и косвенно, участвовал в его завоевании, оказав много серьезных услуг этому делу, — и тот, кого оно ближе всего касалось, никогда не забывал впоследствии крикнуть слабому глазами старику, встретив его на улице: «Здравствуй, Соснин!» Это ласковое приветствие всякий раз, однако, раздражало почему-то Алексея Петровича. Оно и понятно, впрочем: заслуги его, как водится, не были вознаграждены по достоинству. Скромное имя предприимчивого мещанина Соснина, не раз рисковавшего жизнью, не нашло себе места там, где успели кокетливо приютиться имена не столь темного происхождения, хотя носившие их чаще всего даже и насморка-то порядочного схватить не рисковали. В эпоху нашего рассказа старик Соснин был уже позабыт, и если его оставляли еще на службе, го больше по привычке, чем по надобности. Отец успел в это утро сообщить Александру Васильичу, напомнив ему о необходимости навестить дядю, что тот в последнее время стал не в меру раздражителен, что с ним надо говорить осторожнее. Предупреждение отца вызвало в памяти Светлова одно из недавних писем матери, в котором подробно рассказывалось, как Соснин, в свою последнюю поездку, отполосовал за что-то плетью; ямщика, а тот, соскочив с козел и вырвав плеть, хлестнул ею по лошадям; они понеслись во весь дух под гору, Алексей Петрович был выброшен из повозки, едва не сломал ногу и так ушиб себе спину, что около двух месяцев не мог встать с постели.
Пока эти соображения занимали Светлова, пролетка его подъехала к воротам небольшого домика в три окна в одной из самых глухих улиц города. По ветхим ступеням крыльца или, вернее, лестницы Александр Васильич поднялся в плохо сколоченные холодные сени и отворил наугад первую попавшуюся ему на глаза дверь. До его слуха тотчас же резко долетели болезненные звуки скрипки: кто-то с большим чувством, хотя и не совсем верно, играл известный полонез Огинского.
— Дома Алексей Петрович? — спросил Светлов у вышедшей ему навстречу толстой женщины в белом чепце, не то барыни, не то кухарки.
— Как же, дома. Проходите-ко в горенку, — ответила она приветливо.
Светлов вступил действительно в «горенку». Комнатой, в нынешнем смысле этого слова, назвать ее никак не приходилось: от нее веяло стариной и патриархальностью; только два револьвера, висевшие на стене между картинками мод, намекали на то, что и о современной цивилизации здесь имеют понятие. В горенке никого не было, но скрипка умолкла. Александр Васильич раза два кашлянул. Через минуту из смежной комнаты к нему вышел, с смычком в руке, довольно бодрый еще старик, в котором молодой человек сразу узнал дядю. Это было очень характерное лицо. Седые, с желтизной, несколько всклокоченные волосы, закрывая широкий, со складками, лоб, беспорядочно торчали над густыми, с проседью, нависшими черными бровями; из-под них сурово смотрели умные, еще не утратившие своего блеска, серые глаза. Нос напоминал несколько орлиный клюв, а две глубокие складки по обе стороны ноздрей, резко оканчивавшиеся у углов гладко выбритых губ, придавали всему лицу, и особенно этим губам, чрезвычайно оригинальное саркастическое выражение. Соснин был в черном длиннополом сюртуке, с большой золотой медалью на шее.
— С кем имею удовольствие приятного свидания? — спросил он далеко не гостеприимно у Светлова, широко раскрыв удивленные глаза и недоверчиво меряя ими неузнанного племянника. Старик не поклонился ему, а только чуть заметно шевельнул головой.
— Немудрено, что вы меня не узнаете, дядя: мы только раз и виделись: Светлов, — отрекомендовался Александр Васильич с легким поклоном.
Соснин еше шире и удивленнее раскрыл глаза.
— Светлов?.. Позвольте… Светловы, точно, наши… только какой же вы это Светлов? — спросил он, как будто соображая, и поправил орденскую ленту на шее.
— Сын Василья Андреича Светлова, — пояснил Александр Васильич с едва заметной улыбкой.
— Э! Да как же бы я тебя узнал, этакого молодца?.. — несколько растерявшись проговорил Соснин. При этом выражение его лица немного смягчилось, но нельзя было сказать положительно, обрадовался он племяннику или нет.
— Садись-ко, племяша: гостем будешь, — поспешил прибавить старик и подставил Светлову стул.
— Когда ж это ты успел примахать к нам? — спросил Соснин, когда они оба сели.
— Рано утром вчера приехал.
— Так. Ну что ж, обрадовались мать-то да отец?
— Еще бы! — улыбнулся Александр Васильич.
— Мать-то, надо полагать, всплакнула при сей верной оказии?
— Было и это, — снова улыбнулся Светлов.
— Они тебя месяца через три еще ждали; ты ведь сам так писал… — заметил Соснин, помолчав и, видимо, приискивая предмет для разговора. Он как будто конфузился племянника.
— Я и сам не предполагал раньше приехать; думал, что экзамены задержат, — сказал Александр Васильич.
— Так. Что ж, совсем выучился?
— Совсем и не совсем: не мешало бы и еще поучиться
— Как же ты… с каким же ты… чином… или как это у вас там?.. — замялся старик.
— Я кандидат математических наук, — скромно пояснил племянник.
— Гм! Так. А непочтению к старшим вас тоже небось там учили? Ты как? силен в этой науке? Чай, тоже кандидат? — сурово сострил Соснин.
— Старшие старшим рознь, дядя, — сказал Светлов, уклончиво.
— Ты, может быть, стесняешься, что меня «дядей» кличешь? У вас ведь, в Питере, кажется, этого не полагается; так ты не стесняйся, пожалуйста: мы невзыскательны, — проговорил Соснин лукаво-саркастически.
— Если бы это меня стесняло, я бы не называл вас так, — сказал холодно Светлов.
— Что ж ты, служить думаешь? — спросил, минуту помолчав, Соснин. Голос его значительно смягчился, но в нем по-прежнему звучала ирония.
— Нет, не думаю, — коротко ответил Александр Васильич.
— Что ж так? Напрасно. Служить выгодно: дали бы тебе, глядишь, какую-нибудь вот этакую светленькую штучку — и кушай ее потом на здоровье, как со службы-то в шею прогонят, вон как твоего отца, — зло проговорил Соснин, ткнув несколько раз смычком в свою золотую медаль. — А, впрочем, можно и каменные дома нажить, коли спина без костей да лапа мясиста, — прибавил еще злее старик.
— А вот вы служите же, дядя…
— Я-то? Служу, племяша, служу… чертовой перечнице!
— Как так? — засмеялся Светлов.
— Да так, что как ее ни нюхай, все в нос бросается… — проворчал сквозь зубы Алексей Петрович.
— Ведь ваша служба, кажется, частная, дядя?
— А не все один бес, что частная, что казенная? — спросил сердито Соснин вместо ответа.
— Так что же, по-вашему, следует делать-то?
— Огороды разводить…
— Как «огороды разводить»? — удивился Светлов.
— А как бабы разводят? Так и разводить. Еще ученый, а спрашиваешь.
— Ну и что ж из этого выйдет?
— А своя репа вырастет…
— Не много же, — улыбнулся Светлов.
— Не много, а все матушку репку петь не будешь… — позволил себе улыбнуться и Соснин.
— Этак вы и меня соблазните с огородов начать, — сказал племянник.
— А ты что намерен производить?
— Да на первый раз хочу уроки давать, а там… увижу…
— С парников, значит, начнешь. Что ж, хорошо: арбузы-то здесь, пожалуй, подороже будут, чем репа, — снова позволил себе улыбнуться Соснин, и в голосе его послышалась нота доверчивости. — Пьешь ты какое-нибудь вино? Али только так, в рюмку смотришь, как другие пьют? — спросил он шутливо у племянника.
— Н… ну, нет, до последнего не охотник, — пошутил, в свою очередь, Светлов, не догадываясь, к чему ведет этот вопрос.
— У меня, племяша, по-военному! — весело сказал вдруг Соснин и мастерски изобразил племяннику, при помощи пальца и рта, как откупоривают шампанское. Потом он быстро встал, засуетился, начал что-то искать глазами на полу, наконец прошел в угол комнаты, нагнулся и что-то поднял.
Александр Васильич, не сразу смекнувший в чем дело, с некоторым удивлением посматривал на старика, который между тем поспешно прошел в переднюю и тотчас же вернулся.
— Что это вы искали, дядя? — спросил у него Светлов.
— Деньги.
— Как деньги? На полу-то? — удивился племянник.
— Я их всегда на полу держу.
— Нет, дядя, вы шутите?
— А то где же ты найдешь лучшее место для этой дряни? — сказал Соснин совершенно серьезно.
— Так-таки на полу и держите?
— Завсегда. Как принесешь их откуда-нибудь, так угол и бросишь.
— Но ведь их вымести могут?
— Гм! Нет, мои порядки здесь твердо знают; а может и выметают… да я, впрочем, никогда не считаю эту дрянь.
— Что вы?! — изумился Светлов.
— Да что их считать! Сколько есть, столько и ладно.
Светлов недоверчиво покосил глаза в один из углов комнаты и действительно увидел на полу несколько медных и серебряных монет; он покосился на другой угол там тоже валялись две-три ассигнации.
— Да вы и в самом деле, дядя, не шутите, — сказал он, протянув руку по направлению валявшихся денег.
— А чго мне шутить, маленький я, что ли? — нехотя ответил Соснин и стал расспрашивать племянника о Петербурге.
Не успели они перебросить несколько слов, как в комнату вошла та самая женщина, которая встретила Светлова при входе сюда. Она несла поднос с двумя стаканами и бутылкой шампанского.
— Что это, дядя, значит?
Александр Васильич с недоумением указал глазами на поставленную перед ним бутылку.
— Значит, пить будем, — коротко пояснил Соснин.
— Так вы для этого спрашивали меня, пью ли я какое-нибудь вино? Для этого и деньги искали?
— А то на кой же бы хрен я стал тебя спрашивать? Ты ведь не на исповедь в мою хату заглянул.
— Но я, дядя, не буду пить.
— Это отчего?
— Во-первых, я никогда в это время не пью, да, кроме того, мне еще надо побывать у других родственников, — сказал Светлов.
— Эка невидаль! Что ж тебя стакан-то съест, что ли?
— Да ведь неловко же приехать к ним навеселе в первый раз.
— А тебе уксусом надо к ним показаться?
Соснин положил смычок в сторону, на стул, и насмешливо принялся откупоривать бутылку.
— Погоди, племяша, шибко-то не скачи! Будет довольно впереди уксусу, — насмотрятся: у семейной-то розы, брат, шипов еще не оберешься… — сказал он, разрывая пальцем проволоку у пробки.
— Зачем непременно такое дорогое вино, дядя… — заметил Светлов, очевидно, не зная, что ему сказать.
— А ты себя дешево ценишь? Ты у меня считал капиталы? — спросил сердито Соснин.
— Все-таки… — затруднился Александр Васильич.
— Эх вы, сорокалетники безусые! — иронически-укоризненно проговорил Алексей Петрович и с шумом откупорил бутылку. — С приездом честь имею поздравить! — шутливо-торжественно прибавил старик, молодецки чокаясь своим стаканом с стаканом племянника.
Александр Васильич поблагодарил и отпил глоток вина.
— Я, племяша, терпеть не могу церемоний, — сказал Соснин, утирая двумя пальцами губы.
— Да разве я церемонился?
— Кто тебя знает: какой ты; вашего брата, нынешних, чтоб раскусить, надо два зуба выломать!
— Будто? Это отчего?
— Оттого, надо полагать, что вас не в одной квашне с нами месили, — захохотал Соснин.
Светлов тоже засмеялся.
— Чудак вы большой, дядя, как я посмотрю, — молвил он, прихлебнув из стакана.
— Что же, брат, делать: во фронте не состоял. А ты вот мне лучше скажи: охотник ты до баб?
— Я очень люблю женское общество, — сказал Светлов, опять не понимая, к чему клонится вопрос дяди.
— Не о женском обществе тут речь, — заметил старик с лукавой усмешкой, — я к тому говорю, что если тебе понадобится когда приютиться с подружкой, так ты меня только предуведомь: я целый день могу в отпуску находиться, да и стенам-то от этого большого убытку не будет…
Александр Васильич слегка вспыхнул.
— Вряд ли, дядя, мне придется воспользоваться вашей любезностью, — сказал он холодно.
— Было бы сказано молодцу, а там хошь век не пользуйся! — закашлялся недовольно Соснин. — А ты что же, толокно на розовой воде разводить здесь думаешь?
— Право, я пока ничего об этом не думаю, — неохотно ответил Светлов.
— Гм! Так. У меня так эти дела по-военному всегда обделывались, — рассмеялся старик.
Вино заметно воодушевило его.
— Как же это? — равнодушно спросил Александр Васильич, очевидно, не интересуясь ответом.
— А вот как. Понравилась мне раз, в Кяхте, градоначальница тамошняя, — я еще тогда совсем сизоперым ходил, лет двадцать пять мне было. Полюбилась бабенка, да и на-поди! Бывало, как только новые товары придут, — а я тогда в приказчиках сидел у одного купца, — я сейчас к ней… материи показывать. Маска у меня тогда была не эта. — Соснин лукаво посмотрелся в зеркало. — Смекнула, должно быть, баба, что парень того… давай глазами поворачивать, как я приду. А благоверный-то ее больше на службе развлекался. Бегал я, бегал к ней — тошно стало, хоть душу выложи. Взял раз, махнул на колени, да и объяснился. — Соснин молодецки прищелкнул пальцами. — Куда тебе! И ногами и руками… Такую пыль подняла, что я с переполоху-то чуть в окошко не выскочил! Только уж как домой прибежал — вспомнил, что «мерзавцем» окрестила. «Так ты, думаю, для чего же глазами-то ворочала? Постой!» А кровь во мне вот так, знаешь, и кипит-кипит. Раз, вечерком, подкараулил я, что царевна-то моя одна-одинешенька в тереме, захватил с собой пистолет, да и махнул к ней, через окошко, прямо в спальню. Как сейчас помню, — сидела, книжку читала. Небось побледнела вся, как меня, добра молодца, увидала, — и закричать не могла. А я, не будь робок, да пистолет-то ей в грудь, в упор, и приставил. «Если, говорю, вы сейчас же не того… — Понимаешь? — тут вам и дух вон!» Что ж ты думаешь? Чего только душа просила, все получил… А ведь пистолет-то, племяша, был не заряжен! — окончил Соснин, угрюмо захохотав.
— Неужели? Ну и что же потом? — спросил у него Светлов, на этот раз, очевидно, заинтересованный рассказом дяди.
— Потом-то? — медленно переспросил старик, как бы наслаждаясь воспоминанием. — Потом-то, племяша, лучше и не вспоминать на старости, что было: огонь-баба стала, веревками рук от шеи не оторвать…
Соснин залпом допил стакан, низко опустил свою седую всклокоченную голову и, сурово сдвинув брови, крепко о чем-то задумался.
Александр Васильич воспользовался этой минутой и стал прощаться, ссылаясь на множество визитов впереди.
— Эк тебя роденька-то подмывает! Да ты хоть вино-то сперва допей… егоза! — сказал Соснин, быстро очнувшись.
Светлов допил стакан.
— Ну, нет, племяша, этим ты от меня не отделаешься; да и я тебя не всегда буду шампанским потчевать… — торопливо проговорил Алексей Петрович, наливая племяннику новый стакан.
— Вы непременно хотите, чтоб я раскис, дядя? — спросил у него Светлов, улыбаясь.
— Хороша же ты опара, коли дрожжей боишься! Или полагаешь, что дядю на старости потешишь, так достоинство свое потеряешь? — начал сердиться старик.
— Если это действительно может доставить вам удовольствие, дядя, тогда, разумеется, и толковать об этом нечего, — сказал Светлов и сразу осушил стакан.
— Вот это так! Это по-нашему, племяша. Спасибо!
Соснин встал и обнял племянника.
— Постой! Ты ведь, кажется, сочинитель? — спохватился он вдруг.
— Да, я пишу.
— Ты этак и меня где-нибудь опишешь?
— При случае — может быть… — улыбнулся Светлов.
— Ах ты… материн сын! — дружелюбно засмеялся Соснин. — Я тоже одного сочинителя знал, только не русского, а из поляков, — прибавил он задумчиво, — огонь-душа был!
— Вы не помните фамилии, дядя?
— Как не помнить, — помню. Первый у них сочинитель был; я и стихи-то его читал. Мицкевич ему фамилия.
— Неужели, дядя, вы его знали?
— Что же ты на меня глаза-то вытаращил? — удивился Соснин.
— Да как же, это очень интересно. Где же вы его видали?
— А когда в Питере был: мы с ним в одной польской кухмистерской обедали. Забыл я теперь, как эту пани звали, которая стол держала. И пивали вместе.
— Вы, значит, и по-польски знаете?
— Jak Boga, kocham![2] — засмеялся Соснин.
— Я надеюсь, дядя, вы мне расскажете об этом поподробнее, как только у меня будет время? — сказал Светлов, очень заинтересованный тем, что сейчас услышал от Алексея Петровича.
— А вот забегай, снюхаемся как-нибудь… — несколько лукаво ответил старик.
Александр Васильич крепко пожал ему руку. Они расстались совершенно дружелюбно и, кажется, понравились друг другу. По крайней мере Соснин проводил племянника до самых ворот и на прощанье несколько раз повторил ему и даже крикнул вдогонку:
— Заглядывай же, смотри, племяша!
От Соснина Светлов поехал к «тетке Орлихе», как называла Ирина Васильевна свою старшую сестру — Агнию Васильевну Орлову. Орлова овдовела полгода тому назад. Муж не оставил ей ничего, кроме семерых детей да ничтожной пенсии, недостаточной для прокормления даже и одной головы. Из числа этих детей один мальчик принят был на казенный счет в какую-то военную школу, другой пристроился на побегушки в чью-то лавку, четверо были еще малы и обретались дома, на руках вдовы, а седьмая — дочь — за год перед тем вышла из института, с полнейшей непривычкой к встретившей ее жизни. Анюту, — так звали дочь Орловой, — Светлов помнил особенно потому, что она, будучи в этом заведении, отвечала обыкновенно на все вопросы родным застенчивым: «Не снаю». Такого же ответа удостоивался и сам Александр Васильич, когда с матерью навещал ее там по воскресеньям. В то время Анюта была в высшей степени робкое, несообщительное существо.
Едва Светлов подъехал к ветхому, покривившемуся домику, где обитала эта многочисленная семья, на него так и повеяло со всех сторон нуждой да бесприютностью. Забор покосился, готовый обрушиться на неосторожного пешехода; ставни у окон уродливо висели в разные стороны, точно искалеченные члены у обезображенного трупа; калитка отворилась с таким пронзительным скрипом, как будто ее отпирали раз в год; ступеньки крыльца, когда вступил на него Александр Васильич, так затряслись под ним, что он в первую минуту даже отступил назад. Ему невольно вспомнились и широкий двор отцовского дома с большим, массивным крыльцом, и пролетка, на которой он только что подъехал, — и стало как-то жутко Светлову. «Не в бархатной визитке надо было ехать сюда!» — язвительно мелькнуло у него в голове. Он вошел, однако.
Переступив порог этого дома, Александр Васильич почувствовал, как кровь мгновенно прилила у него к лицу при одном взгляде на окружающую обстановку. Во второй комнате от той, где он теперь стоял, два оборванных мальчика возились на голом, с большими щелями, полу, с жадностью отнимая друг у друга корку пирога. Их напрасно старалась унять сидевшая в уголку, поодаль, сестра, штопавшая чьи-то старенькие, со множеством заплат, брючки. Светлов не сразу узнал бы в ней прежнюю Анюту. Девушка выросла и похорошела, — похорошела как бы назло своей семейной бедности. Стройная и миловидная, с маленькой русой головкой, с прекрасными задумчивыми темными глазами, она не только ничего не теряла от убогой обстановки, но, напротив, придавала ей какую-то своеобразную, горькую прелесть. Чрезвычайная худоба ее лица, рук и стана бросалась в глаза с первого взгляда.
Увидев в передней раздевающееся, незнакомое, нарядное лицо, девушка заметно смутилась, не зная, что делать, вся покраснела и торопливо сунула на окно свою работу.
— Здравствуйте, Анюта! Ничего так не люблю, как заставать девушек за работой… Не узнали? — скороговоркой молвил Александр Васильич, входя в комнату и приветствуя сестру самым искренним образом.
Она широко раскрыла глаза, потом потупилась и нерешительно встала.
— Так-таки и не узнаете? — сказал весело Светлов и назвал себя.
— Ах, боже мой! Неужели?.. — воскликнула девушка, едва доверяя своим ушам, бойко сделала шаг навстречу и опять нерешительно остановилась.
— Нет, уж извините, этак братьев не встречают! — заметил еще веселее Светлов, обнял ее и поцеловал. — Вот так будет породственнее, — прибавил он, невольно залюбовавшись на сестру, как та заалелась вся от его поцелуя.
— Боже мой, как вы переменились-то! Я бы вас ни за что не узнала! — говорила радостно, впопыхах, девушка, пока молодой человек звонко целовал все еще возившихся на полу ее братишек.
— А вы-то разве не переменились, Анюта? И я бы вас не узнал, — сказал Александр Васильич, садясь с ней рядом.
Он взял ее за обе руки.
— Ну, как вы поживали без меня? Ведь я вас сто лет не видал! Помните, как я ваше зеленое институтское платье соусом облил, а когда вас спросили, откуда это пятно, вы отвечали: «Не снаю»?
Они оба весело засмеялись,
— Как не помнить, — проговорила Анюта.
— И досталось же мне потом за это платье: мама так мне больно надрала уши, что они у меня целый час после того горели. А где же… Агния Васильевна? — спохватился Светлов.
— Мамаша на рынок ушла; она сейчас придет. Вот она не ожидает-то встретить! Вы когда приехали?
Александр Васильич назвал день.
— Папа-то ведь у нас… умер! — сказала вдруг девушка, и голос ее оборвался.
— Да, я знаю, мне писали…
Светлов чувствовал, что промолчать в эту минуту будет удобнее.
— Нам теперь очень трудно жить, — заметила Анюта, помолчав.
Она поняла деликатность брата, не желавшего показать, что он замечает их крайнюю бедность.
— Что ж делать, Анюта! Не всем живется хорошо, — сказал Светлов с горечью. — Я еще удивляюсь, как вы переносите ваше семейное горе…
Александр Васильич невольно вспомнил при этом дядю Соснина, у которого деньги по углам валялись.
— Скажите мне, пожалуйста, Анюта, чем же вы теперь живете? Пенсия ведь у вашей мамы крошечная? — спросил он, помолчав.
— Мамаше некогда работать на сторону, надо братьев обшивать, так я работаю кое-что, беру заказы, белье шью…
— И много вы таким образом зарабатываете — в месяц, например?
— Когда рублей десять, а когда и меньше; работы мало, а я-то готова и день и ночь работать…
Светлов мельком взглянул на сестру и заметил у нее легкую красноту вокруг глаз.
— Неблагодарная работа, Анюта, — сказал он сосредоточенно.
— Паша еще немного помогает: он в лавке шесть рублей жалованья берет: когда рубль, когда два уделит мамаше, — заметила тихо Анюта.
— Да, но ведь это, по вашей семье, как капля в море.
— И еще у нас помощник есть, — сказала девушка, грустно улыбнувшись, — Алеша. Он пока дома живет, в школу у меня приготовляется, так вот по утрам и ходит синиц ловить западней. Он их продает, а деньги мамаше приносит. У него страсть ловить птичек.
— А сколько лет этому помощнику? — спросил Александр Васильич, тоже грустно улыбнувшись.
— Восьмой год недавно пошел.
Светлов задумался.
— А знаете, Анюта, — сказал он через минуту, смотря ей прямо в глаза, — я все-таки очень рад за вас, и именно за вас…
Девушка посмотрела на него в недоумении.
— Видите ли, в чем дело, Анюта: я нахожу вас теперь такой, какой желал бы вас видеть, хотя и не предполагал, что такой именно вас и встречу…
— Это как? — удивилась она.
— Я хочу сказать: живи бы вы лучше, вы были бы хуже. Оно кажется странно как будто, а между тем — верно, если вдуматься глубже в ваше положение.
— Значит, лучше жить — худо? — спросила она, недоумевая по-прежнему.
— Как вам сказать, Анюта? Для вас, по-моему, лучше… так пожить… на некоторое время, разумеется.
— Я вас не понимаю, — сказала она.
— Сейчас поймете. У нас, видите ли, школа не дает правильных понятий о жизни, не подготовляет к ней, и потому большей части из нас приходится брать уроки непосредственно у самой жизни. Чем раньше придут эти суровые уроки, тем лучше для человека, который из школы вынес одну только ненужную дребедень. Вот хоть вы, например, скажем. Я уверен, что вы ровно ничего не вынесли из вашего института, кроме нескольких красиво сшитых тетрадок, где на полях, я думаю, и теперь еще можно прочесть разные надписи вроде: «Ах, какой он душка!», «Божество!», если только они у вас сохранились. Ну, скажите, не правда ли?
Девушка кротко улыбнулась, но она была вся — внимание.
— Ведь знаний положительных вы никаких оттуда не вынесли, — продолжал Светлов, заметно увлекаясь. — Я даже смею думать, что вы до сих пор не умеете писать правильно по-русски; по крайней мере я так сужу отчасти по моей сестре, — а это еще не бог знает что; да, говоря строго, это совсем и не положительное знание. Если же вы и такого-то знания оттуда не вынесли, так что же вы вынесли после этого? Разумеется, ровно ничего или почти ничего. А между тем там уж успели натолкать в вашу голову всякую ненужную дребедень, разные понятия, от которых развитые люди открещиваются потом и руками и ногами всю свою жизнь. И вот представьте, что, выйдя из института, вы поступили бы в так называемую «приличную обстановку», с полным довольством. Так бы у вас и не составилось никогда понятия о требованиях настоящей, действительной жизни, а не той, потребности которой выражаются в институтах деланием глубоких книксенов да сшиванием тетрадок розовыми ленточками. Вышли бы вы потом не менее «прилично» замуж, в полной уверенности, что и всем так же хорошо живется на свете, как и вам. Может быть, со временем, вам и пришлось бы узнать настоящую жизнь, зайти в ее дебри; но тогда она, по всей вероятности, сломала бы вас, а не исправила. Теперь вам легче дастся это знание: вы еще молоды, еще поборетесь, сил у вас хватит, а там, глядишь, как-нибудь и ясные дни проглянут…
Девушка с глубоким вниманием слушала эту горячую, совсем еще новую для нее речь. Ее мыслящая головка хотя и не все поняла из того, что теперь говорилось, но ею инстинктивно сознавалась правда высказанного.
— Я никогда об этом не думала, — сказала Анюта задумчиво.
— И тогда, даже при самой лучшей обстановке. — продолжал с жаром Светлов, — вам не покажется, Анюта, ни странной, ни смешной какая-нибудь другая бедная девушка, штопающая брючки своим маленьким братьям…
— Да, это правда, — заметила она еще задумчивее, чувствуя в эту минуту большую симпатию и доверие к Светлову.
— Главное, Анюта, надо помнить, что в жизни все берется с боя; даром ничего хорошего она не даст. Правда, иногда, по-видимому, дуракам и валит счастье, только ведь какое же это счастье? От такого счастья истинно развитый человек за тридевять земель бежит!..
— Я иногда много думаю обо всем, но мне все кажется, что я ошибаюсь; посоветоваться не с кем, мамаше не до того, да она как-то и не соглашается со мной, — сказала Анюта, не смотря на Светлова и как бы говоря сама с собой.
— Ну, вот, теперь мы будем вместе советоваться, — молвил Александр Васильич, переходя в более веселый тон, — только, вперед, одно условие: полнейшая искренность с обеих сторон. Не так ли?
Он протянул ей обе руки.
— Да, да; мне бы так хотелось с кем-нибудь поговорить, кто больше меня знает, — сказала она, прямо и доверчиво смотря ему в глаза.
— Ну, я хоть и немного больше вашего, а все-таки кое-что знаю, Анюта, — заметил ей Светлов совершенно просто.
— А вы не будете надо мной смеяться? — спросила она наивно и как-то особенно весело.
— Непременно; без этого не обойдется. Как только скажете, что-нибудь смешное, так и засмеюсь; впрочем, потом скажу, почему смеюсь.
Они снова оба засмеялись.
— Так, значит, мы будем жить друзьями? Не правда ли? — спросил через минуту Александр Васильич.
— Разумеется, друзьями… — застенчиво, но доверчиво ответила она.
— Так что я могу считать, что с сегодняшнего же дня начинаются и мои дружеские обязанности в отношении вас. — спросил снова Светлов.
— То есть что же?.. я, право, не знаю… — смутилась Девушка.
— А вот что. Шитье-то ведь плохая работа, Анюта; времени уходит на него много, а труд не вознагражден. Это бы еще вполгоря, но тут и вопрос о здоровье замешивается…
— Так ведь что же делать! — вздохнула Анюта.
— Постойте, не вздыхайте. Я вот что придумал: я вам уроки достану.
— Ой, где мне! Я и сама-то ничего не знаю…
— Ну, полноте, как ничего не знаете! Мы сперва начнем не с мудреных, а там и втянетесь помаленьку? — сказал Светлов вопросительно.
— Да я бы рада была… попробовать; только мне кажется, что я не справлюсь с этим.
Девушка грустно покачала головой.
— А вот увидим, справитесь ли. Вы мне теперь скажите только, уполномочиваете ли вы меня позаботиться об этом?
— Я, право, не знаю; я могу сконфузить вас: я ведь такая неловкая, дикая…
— Вот уж я не из конфузливых-то! — засмеялся Светлов. — Нет, вы уж обо мне, пожалуйста, не хлопочите, Анюта. Я считаю этот вопрос порешенным… Да?
Он протянул ей руку. Она колебалась. Ей, видимо, и понравилось его предложение, и что-то удерживало еа принять его.
— Я бы лучше подумала… — сказала она, не зная, что делать.
А Светлов не отнимал своей протянутой руки.
— Ну что же это? Что же я буду делать? — тревожно прошептала Анюта, как бы говоря сама с собой, и ее маленькая, худенькая рука, может быть против ее воли, незаметно очутилась в здоровой руке Светлова.
— Давно бы так! — сказал он весело.
Минут десять еще потолковали они об этом. Между тем Агния Васильевна вернулась с рынка вместе с двумя маленькими сыновьями. В руках у ней был кулек с рыбой. Светлов выбежал к тетке навстречу, в переднюю. Она его сперва не узнала, но потом вдруг бросилась к нему на шею и заплакала. Орлова была еще очень бодрая старушка, хотя по всему лицу ее и прошли те неизгладимые черты, какие способно врезывать одно толькся глубокое, безысходное горе. Всматриваясь в это выразительно-скорбное лицо, Александр Васильич невольно вспомнил, что в семействе у них, Светловых, существовало как бы предание, что никогда и никто не слышал ни одной жалобы из уст этой женщины.
— Вот, мои матушки, не ожидала-то, кого бог увидать привел! — говорила она сквозь слезы, рассматривая пристально Светлова и даже позабыв, что кулек у ней все еще оставался в руке. — Я как будто знала, что селенгу сегодня купила: ты ведь до нее прежде охотник был…
Тут только вспомнила Агния Васильевна о своем кульке.
— Посмотри-ка, какая большущая… Это что! — сказала она, доставая из него крупную соленую рыбу и показывая ее Светлову.
— Уж как хотите, тетя, а меня попотчевайте; я ведь сколько лет не лакомился ею, — попросил Александр Васильич.
Это доставило несказанное удовольствие Агнии Васильевне. Но едва ли еще не большее удовольствие доставило ей то, что племянник назвал ее «тетей». Она засуетилась как угорелая: у ней все так и выпадало из рук. Хлопотня старушки чрезвычайно развеселила Светлова. Он забрался к ней на кухню, принялся сам чистить рыбу, стал крошить лук и прослезился при этом, рассказывал забавные вещи, смешил до упаду всех и сам хохотал — словом, школьничал. В каких-нибудь четверть часа семья Орловой так освоилась с гостем, как будто уж и невесть сколько лет он заглядывает таким образом к ним по утрам. Дети, так те просто одолели его. Они то взбирались к нему на колени, то залезали ручонками в его карман, чтоб вытащить оттуда ярко блестевшие золотые часы; младший сын Орловой даже пробовал на шею ему вскарабкаться, несмотря на все урезонивания сестры и матери.
— Вишь, как ребятки-то его полюбили, даром что нарядный да важный такой, — замечала Агния Васильевна дочери, сияя материнским восторгом.
— Уж и важный! — смеялся Светлов.
— Разумеется, батюшка, важный: платье-то одно чего у тебя стоит! Только зачем это ты бородищу-то не сбреешь? Так-то будто на мужика похож… Право! — наивно критиковала старушка племянника.
— Настоящему русскому человеку так и подобает… на мужика походить, — шутил Александр Васильич.
— Еще чего выдумаешь! — смеялась Агния Васильвна, с оттенком добродушной укоризны.
— Дяденька! А, дяденька! Вы-ы-думайте еще чего-нибудь… — наивно обратился к Светлову старший из мальчиков.
— Изволь!
И Александр Васильич преуморительно натурально рассказал ему басню Крылова «Кот и повар». Дети с сосредоточенным вниманием следили за малейшими изменениями лица и движений рассказчика, передразнивая каждую его гримасу, и к концу басни разразились неистовым хохотом. Даже Анюта прыснула со смеху, хотя немного и сконфузилась при этом.
Светлов просидел у них довольно долго, неумолкаемо болтая и шутя. Когда он уходил, вся семья проводила его до ворот и даже постояла несколько минут за воротами, пока пролетка Александра Васильича не завернула на угол улицы.
— Поезжай домой, — сказал он кучеру, посмотрев дорогой на часы.
Светлову почему-то не захотелось ехать сегодня до обеда еще к кому-нибудь, хоть он и знал, что дома мать распечет его за это порядком.