Козера завтракал, примостившись у окна, когда с поля донесся крик.
— Какого чорта! Что там делается?
Он бросил ложку и выскочил из хаты. Прячась за дома, убегал Хыба, а неподалеку на снегу лежала какая-то фигура. Не долго думая, Козера подошел ближе и наклонился над ней.
— Маргоськина Зоська… гм… сомлела она, что ли?
Старик откинул ее лохмотья и попятился назад.
— Кровь!
У ног ее кругом алел снег и понемногу таял… Козера с минуту размышлял, потом поднял обломок валявшейся доски и с большим вниманием повертел его в руках.
— Ну, есть у него голова? — пробормотал он. — С одного разу мог ребенка убить… Каков сын, таков и отец… Разбойники проклятые!
С нескрываемой злобой он отшвырнул доску и снова склонился над девочкой.
— Дышишь еще, а?.. Ничего не говорит… верно, сомлела.
Он обхватил ее руками и поднял. Юбчонка ее задралась, и Козера увидел под коленом широкую рану, из которой струйками стекала кровь к пятке…
— Ну, это ничего! — шепнул он. — Хорошо, что не хуже. А это бы немудрено… В башку ей мог угодить, или еще куда… Что же я с тобой буду делать? Придется тащить тебя в хату… а то как же?
Козера взял Зоею на руки и понес домой.
— Видишь! — говорил он, медленно ступая. — Раз суждено, чтоб тебя подшибли, то уж подшибут… Надо было подальше удрать… Обезножили тебя, убогую… Еще слава богу, что этим кончилось… Как очнешься, усердно благодари господа бога… Такое счастье редко кому выпадает… Ты верь мне, дитенок!
Зося не верила, потому что ничего не слышала, откинувшись в обмороке на его плечо.
Старик вошел с нею в сени, толкнул дверь ногой и, стоя на пороге, крикнул:
— Ганка! Слезай!
В темном углу хаты на кровати что-то зашевелилось.
Козера подошел ближе.
— Слезай, говорю, с кровати, помершую несу… поняла?!
Но когда и это не помогло, он, придерживая одной рукой Зосю, другой сорвал с постели грязное одеяло.
— My! — гаркнул он. — Двигайся, ты, сука!
Ганка тихо застонала и сползла с кровати, но, не устояв на ногах, прислонилась к стене.
Козера опустил Зоею на постель и приложил ухо к ее груди.
— Дышит… дышит… Ганка, дай-ка воды!
Девушка не шевелилась; прислонясь к стене, она смотрела через его голову помутившимися глазами.
— Захотелось тебе, сука, вот и терпи… — буркнул отец. — Подыхай теперь!
Он стащил с лавки мешок, набитый соломой, и бросил возле нее на пол.
С мучительным стоном Ганка соскользнула на тюфяк.
— Не ной у меня над ухом! — заорал старик.
Ганка стиснула зубы, закатывая большие, полные слез глаза… Козера подвинул к кровати ведро и, черпая пригоршнями воду, стал приводить Зоею в чувство, смачивая ей виски. Девочка раза два тяжело вздохнула и открыла глаза. Она хотела подняться, но вскрикнула от боли и снова впала в беспамятство…
— Ничего! Сейчас мы возьмемся за ногу… — пробормотал Козера и принялся медленно, осторожно снимать с нее керпцы.
— Крови-то сколько натекло… боже мой!
Он положил в сторону керпцы и онучи и с важным видом приступил к операции.
— Больно! Больно! — закричала Зося, когда он стал промывать водой свежую рану.
— Тихо… тсс… — унимал Девочку Козера, поглядывая, нет ли какой-нибудь тряпки. — Онучи-то не смочишь…
На глаза ему попалась сорочка Ганки; он снял ее с колышка и изорвал на полосы. Затем, смочив их в ведре, принялся обматывать ногу, начиная с лодыжки…
— Ой-ой! — завопила Зося, когда он прикоснулся к ране.
— Тихо… тсс… Я тут мигом…
— Бо… больно!
— Ого-го! дитенок! Ты еще не знаешь, как оно бывает больно…
— Иисусе! Мария!
— Ну, все!.. Еще только обмотаю сверху сухой. Вот так… Теперь лежи себе спокойно. Тихонько лежи, не двигайся… тихонько!
Зося понемногу успокоилась и перестала плакать, только в ямках на побелевших щеках долго еще блестели закатившиеся слезинки.
Козера докончил прерванный завтрак, оделся и перед уходом подошел к кровати.
— Ты лежи, лежи… А ты, Ганка, присматривай за ней! Поняла?
Ганка смотрела в одну точку невидящими глазами и, должно быть, ничего не понимала… Старик сплюнул на пол и ушел.
«Ну, христианский поступок я совершил, — думал он дорогой, — а теперь можно и выпить… А как же! Это не каждый день случается… Покойника так вот не встретишь — чтоб с почетом его схоронить… Тоже и нагого — чтоб его одеть… И голодного… Ну, голодных-то хватает, славу богу… да попадается ли он, когда есть чем его накормить? Хорошо, если на больного наткнешься… Там-то не сказано в точности: „больному помоги“, да ведь само собой понятно, что и это христианский поступок… А то что же еще?.. Так, так, Козера, спасай свою душу, заслуживай вечное блаженство, пока тебя ноги таскают по этой святой земле… Да что оно как тянет меня? Нарочно пойду потихоньку… Пускай одно бежит!»
Но «оно» все тянуло его, хоть и потихоньку, да так и затянуло в корчму. Как аминь в молитве…
Домой Козера вернулся лишь на другое утро.
В хате он неожиданно застал внука. Однако не обрадовался ему, а рассвирепел.
— Это что тут окотилось?
Стон на полу и мяуканье младенца были ему ответом. Страх божий удержал Козеру от проклятий: и так уже на совести его лежали сотни чертей. Он только проворчал что-то под нос и подошел к кровати.
— Ну как, Зося… спишь?
— Не сплю, — ответила девочка.
— Лучше тебе?
— Лучше… Видали вы маму?
— Ты о маме не тревожься!.. Есть не хочешь?
— Хочу.
— Погоди…
Козера пошел в чулан и принес крынку молока.
— Пей!
Зося пила с охотой.
— Вкусно!
Попила еще немного и перевела дух.
— А теперь лежи спокойно…
Мимоходом старик взглянул на пол.
— На! Попей и ты!..
Он нагнулся и поднес крынку к губам дочери. Ганка глотала жадно и долго…
— Видишь, я тебя не бросаю, хоть ты и осрамила меня… Эх, ты… ты!..
Закричал младенец.
— Да возьми ты его! — буркнул отец. — Что, не умеешь?
Старик отставил крынку в сторону и неловко приложил ребенка к материнской груди.
— Дай ему пососать… ведь он голодный… мать ты или не мать?
Потом он ходил из угла в угол, посматривал то на кровать, то на пол и размышлял…
— Го-го! Ну и досталось мне, ой-ой!.. Сколько есть бед на свете — все на меня свалились… И выхаживай этих — мучайся и хлопочи… Будь ты хоть о трех головах — и то не управишься… На старости лет! Вот каково мне пришлось… А что будешь делать?.. Да зачтется мне это за все мои прегрешения и приумножит славу твою, господи… Да будет воля твоя… Надо его крестить! — обратился он к Ганке.
— Так… — но она не могла говорить.
Боль быстрой судорогой пробегала по ее телу. Большие глаза ее наполнились слезами, а побледневшее лицо прильнуло к подушке.
— Вон как тебя, видишь! — покачал головой старик. — Ты думала, это пустяки, ну и терпи теперь!.. — И, подвинув к ней крынку, добавил: — Тут молоко, в случае захочешь пить… а я пойду! Надо крестных звать…
Он ушел — и опять вернулся только на другое утро.
Но вернулся не один: с ним пришли кума и кум — все трое под хмельком.
Козера за один день совершенно переменился. Он радовался внуку и потчевал его водкой, так что Ганка с трудом сдерживала этот прилив чрезмерной нежности. Зато самой ей пришлось выпить: насильно угостили.
Даже Зося выпила две рюмки крепкой водки. Первую она схватила с жадностью, потому что со вчерашнего дня у нее росинки не было во рту, но вторую проглотила чуть не со слезами, по принуждению.
— Не видали вы мою маму? — снова спросила она.
— Мама ничего! Ты не тревожься… Лежи спокойно, раз тебе тут хорошо!
Больше она не спрашивала, хотя мысль ее часто уносилась домой. Когда она задумывалась, ей казалось, что она давно-давно, может быть, весной ушла из дому… И еще ей казалось, что она давно-давно живет на свете. За последние дни она навидалась столько всяких, чудес!.. И теперь ей даже не было любопытно, что хотел оказать Войтек перед уходом.
Наконец молодая кума запеленала ребенка, причем кум ей все время мешал. Собираясь уходить, они остановились в дверях. Козера — к ним.
— Как же его звать-то будут? — спросила кума.
— Собусь, Собусь! — закричала Ганка.
— Пускай будет Томусь! — приказал старик. — Христианское имя… Слышите?
— Воля божья и ваша, — донеслось из сеней.
Через минуту крестные уже были в поле.
— И вы идете? — робко спросила Ганка.
— Надо итти! — ответил старик. — Они, пожалуй, и не окрестят ребенка как следует быть…
— Уж вы окрестите! — огрызнулась Ганка.
— А ты лежи да слушайся! Не твоя это забота! — и он пошел вслед за кумом и кумой — присмотреть, чтоб хорошенько там окрестили…
Как они разминулись — неизвестно, но только крестные отправились в костел, а Козера остался в корчме у дороги.
— На обратном пути они здесь пройдут, — рассуждал он, — вот я и перехвачу их, да и обувь зря не буду рвать… Пожалуй, и дома не изорвешь, а лучше я их тут дождусь… Охота мне знать, как они его окрестили… По-моему вышло или по ее?
Он коротал время, как мог, прополаскивая горло. Насилу их дождался. Был уже полдень, когда они пришли.
— Томусь! Томусь! — закричала кума в дверях.
— А что! Не по-моему вышло? Вот Ганка озлится! Садитесь-ка со мной.
Кум положил ребенка на перину, кума укрыла его платком — и все уселись.
А Козера про себя благодарил бога за то, что привел он его сподобиться такого праздника.
— Кабы это хоть раз в год! Боже мой! Напьешься — и никаких тебе угрызений совести… Но приходится мириться!.. — проговорил он вслух. — Такая на меня напасть…
— Э, да не болтайте вы! — ответила кума. — Мыто не люди, что ли? И у нас смолоду всякое случалось, да… что тут будешь делать?
— И то! — поддакнул кум.
— Ваше здоровье!
— Дай бог расти ему да крепнуть!
— Еще вы порадуетесь на внука…
— Го-го-го!
— Пейте, кум!
— Не потчуйте…
— Уж я такой. Когда есть с кем — выпью.
— Ваше здоровье!
— Дай вам бог!
— Так бы я тут и сидел — и день, и два дня… ничуть меня в хату не тянет.
— Милые вы мои!
И пошли потчевать друг друга от всего сердца, да так и просидели весь день до поздней ночи…
Зысель уже запирал корчму, когда кума сморилась и совсем разомлела. Повалилась она на лавку за стойкой, да там и уснула.
Упрямый кум под конец рассорился с Козерой и объявил во всеуслышание, что идет прямо домой. Он поднялся из-за стола и пошел, но никак не мог попасть в дверь. Покружился, покружился по хате, качнулся в угол — и там остался.
Козера подпер голову кулаками и задремал. Но ребенок попискивал и поминутно его будил. Наконец старик очнулся.
— Ну, надо итти домой! Ничего я тут не высижу…
В эту пору Козера обычно уходил. Он не спеша собрался, поискал шляпу, накинул на плечи хазуку. Теперь — ребенок… С ним что делать? Но он недолго раздумывал.
— Свянешь ты тут до утра… Пойдем-ка в хату! — пробормотал он, поднимая внука. — И как я тебя понесу?..
Вдруг ему пришел в голову необыкновенный замысел. Старик даже засмеялся — так он понравился ему…
— Постой-ка… засуну я тебя в рукав… Там тебе будет хорошо, тепленько, как в печке… Вот увидишь!..
Козера застегнул рукав внизу, поднял руку и втиснул в рукав запеленутого ребенка.
— Понесу тебя, как куколку с ярмарки… А Ганка-то удивится! Ну, пойдем, уже поздно…
Он открыл дверь — на дворе было темно, туман, ни зги не видно…
Козера перекрестился и двинулся наощупь; шаркая ногами, он разыскал тропинку и зашагал прямо к проезжей дороге — на Конинки…
— Да где ж это большак? — брюзжал он. — Я к нему, а он из-под ног у меня удирает… Думаешь, я просить тебя стану, чтоб ты меня подождал? Как бы не так! Козера пьяница, Козера прохвост, но дороге он не будет кланяться…
И он пошел напрямик, по колено проваливаясь в снег. Старик готов был поклясться, что идет правильно, что чутье приведет его домой… Всю дорогу он разговаривал с ребенком, а не будь ребенка, затеял бы, как всегда, спор с самим собой.
— Идем мы себе и идем, — бормотал он, — прямехонько домой, как следует быть… Зачем нам делать крюк, раз его можно срезать?.. Верно, Томусь? Ну, как тебе там, в рукаве, тепленько, а? Видишь? Помни, какой у тебя дед! Слушайся его! И почитай! Другого такого не найдешь, хоть бы ты десять раз народился… Запомни! Почитай его, почитай! И не забывай до самой смерти… Вот вырастешь, тогда поймешь! Я тебе наперед говорю… Справлю тебе хазуку — заглядение, всю как есть расшитую… а? Ну, и порточки, а как же! Такой будешь парень — го-го!
Кур, гусей пас за овином,
На плечо портки закинул… Гей!
Он громко запел.
— Что, не нравится тебе? Чего ты ревешь?., внучок! Да одумайся ты, не ной, не один ты на свете несчастливый… Плохо тебе там, в рукаве? Видишь, а то бы забыл, как тебя крестили… да тише ты!
Старик уговаривал его и унимал, пока дитя не затихло.
Он шел и шел прямо вперед, все глубже проваливаясь в сугробы. Туман обступил его со всех сторон, перед глазами закружились ели — башни — костелы…
— Ого, опять меня завело! — шепнул Козера.
Ему померещилось, что он стоит над пропастью… Вот-вот обвалится сыпучий снег — и он сорвется… Повернул Козера назад — то же самое. Двинулся вперед — и с удивлением наткнулся на собственные следы.
— Кругом меня водит, — сообразил он. — Ну, погоди! Я тебе не дамся. Только бы мне дорогу найти…
Он пошел вправо, рассудив, что выйдет на большак. Ему даже привиделась деревня; он явственно различал белые крыши.
— Ну, дойду, теперь недалеко…
Козера зашагал к этой деревне, уже не глядя под ноги, лишь бы скорее добраться до хаты. Но хаты все отступали перед ним, и, едва он приближался, они уходили в туманную даль.
— Марево это, что ли? — бормотал старик. — Куда-нибудь-то я должен выйти… Не может того быть, чтобы тут я остался. Господи Иисусе!
Взывая к богу, Козера прочитал все молитвы, какие только помнил, и упорно шел к хатам, мелькавшим далеко в тумане. Ручей не ручей, сугробы, расселины, обрывы — он всюду побывал, все исходил — тщетно! Наконец ему стало казаться, что он умрет, так и не дойдя до этих хат…
К счастью, туман рассеялся, и Козера увидел два тополя возле своего двора…
— Ну, слава богу! — с облегчением вздохнул он и утер пот. — Однако поводило же меня сегодня, такого еще не бывало…
Он ускорил шаг и, когда забрезжил в тумане рассвет, вошел в хату.
Ганка вскочила и села.
— Где Собусь?
— Томусь, а не Собусь!
— Да где он?
— А я, хоть убей, забыл про него…
— Где он?! Говорите!
— Не кричи ты! Ничего там с ним не сделается.
Козера поднял правую руку и пощупал.
— Господи Иисусе! Нет его в рукаве… Эх, будь ты совсем!.. Крючок оборвался…
— Разбойник! — рванулась Ганка.
Он покачнулся, когда она, промчавшись мимо него, босиком бросилась в поле, и растерянно поплелся за ней до колодца…