В ясную морозную ночь, около полуночи, подходил к костелу Маргоськин Юзек… На плече он нес небольшую котомку и бодро шагал по белой, до блеска укатанной дороге.
Перед ним вставали снежные горы, залитые мутным светом…
— Гей, горы! Родные горы!.. Как давно я вас не видел!
С наслаждением вдыхая морозный воздух, он шел по скрипучему снегу — в Конинки. Одно за другим оставались позади знакомые селения…
— Вот Запалы, — бормотал он, — а вон там Поремба… Еще далеко до хаты…
За ним по небу шла луна, блестящая и холодная, как ледяное зеркало, уставившее на солнце сотни глаз. На небе горят миллиарды звезд, половина их упала на землю и рассыпалась мелкими кристаликами. Они украсили белоснежный покров земли сверкающими алмазами.
— Как хороша тут зима! — прошептал Юзек. — Волшебный край…
Он с восторгом оглядывался вокруг.
«Сколько тут алмазов… Боже мой! Если бы хоть один настоящий! Я бы принес его матуле… Вот бы она обрадовалась!.. Право… А уж люди бы подивились…»
Но, едва подумав об этом, он помрачнел. Ему вспомнилась та ночь, когда он бежал из корчмы… от людей по этой же дороге… Тогда, уходя на чужбину, он верил, что вернется богачом и заткнет за пояс всю деревню… Боже милостивый!..
«Нет, нельзя наперед загадывать! — решил он. — Везде приходится работать так же, как здесь, а легко ничто не достается…»
Юзек ускорил шаг, но мысль опережала его, уносясь к родной хате.
«Как они там, здоровы ли? — тревожился он. — Не ждут меня теперь… Войтек говорил — к праздникам…
А что было делать? Раз хотел привезти денег, нельзя было ехать, пока не кончится работа…»
Издали он разглядел два темных тополя возле двора Козеры.
«Слава богу, уже близко… — шепнул Юзек. — Никому и невдомек, что я иду… Верно, и не ждут, да еще в такой час! Все спят… нигде живой души не видно…
А любопытно мне знать, что тут Хыба делал, когда Войтек пропал? Поди, злился, что против его воли!.. Но и Войтек шельма. Кто бы мог сказать… Так и рвался из дому прочь… И неплохо ему там, слава богу; лучше, чем у отца… Да и что он тут видел? Ремень в завтрак, палку в обед да дубинку в ужин, как сам он говорил… Еще он сказал, будто Ягнеска у нас живет… Что они там все едят — не знаю… Может, у Ягнески была картошка или сколько-нибудь зерна… да где ей взять?.. Должно быть, и без молока сидят… Кто же им даст?»
Чем ближе к хате, тем сильнее разгоралось в нем любопытство. Ему хотелось все сразу узнать. Так давно он их не видел!
«Как там мама… Не похудала ли? А Зося, верно, выросла? Войтек говорил… Не пойму, что он так Зоськой интересуется? Вот сорви-голова».
Дойдя до перепутья, Юзек остановился на минутку, утер пот рукавом и свернул влево, к усадьбе Хыбы.
«Ну теперь уже рукой подать! — подумал он. — Приду нежданно… Постучусь в дверь… „Кто там?“ — „Я“ — „Что за я?“ — „Не узнаете меня?“ — „Во имя отца и сына!..“ Мама расплачется… она всегда готова поплакать по такому случаю… Потом засветит лучину… Я сниму котомку и положу у окна на лавку… Потом Зося проснется и выскочит из постели… бросится ко мне… обнимет за шею: „Юзусь!“ — скажет так ласково, как только она умеет… Потом начнет похаживать вокруг котомки… любопытно ведь ей… А я скажу: „Не тронь!“ И только утром, когда солнышко взойдет, сам развяжу котомку, а вынимать буду по одной вещичке… шаль для мамы… полушалок для Зоей… вот она обрадуется! Я так и вижу, как она запрыгает по всей хате… А как станут поглядывать: что там еще? — я скажу, что ничего нету… И уж потом, попозднее, достану бумажник и положу на окно целую десятку… „Нате! Это вам!“ То-то они обрадуются!.. Ягнеска, и та будет довольна… А потом…»
Вдруг радужная нить его фантазии оборвалась. Он обогнул хату Хыбы и увидел свою на той стороне.
С бьющимся сердцем пробежал он по мосткам на другой берег.
— Ну, тут уже два шага!
Он не искал тропинки, а побежал прямиком по снегу и остановился у входа. Затем перекрестился и постучал в дверь…
— Спят… — прошептал он.
Юзек задержал дыхание. Он явственно слышал биение своего сердца.
Немного спустя он опять постучал — и стал терпеливо ждать.
Ничего не видно!.. Крепко они спят… Придется посильней.
Он ударил сапогом в дверь — и дверь распахнулась. Юзек едва не упал на пороге, таким зловещим холодом повеяло из сеней…
Страх обуял его, заколотилось сердце.
— Нет тут ни-ко-го? — у него зуб на зуб не попадал.
Однако он пересилил себя и вошел в сени… Луна осветила… снег!
В ужасе он ухватился за скобу и дернул. Промерзшая дверь сразу поддалась…
— А-а-ах! — отчаянно закричал Юзек.
Захлопнув дверь, он бросился прочь… Как безумный, бежал он по мосткам, а перед ним все стояли освещенные луной огромные остекленевшие глаза…
* * *
Под окнами Хыбовой хаты тянулась процессия за гробом Маргоськи. Бесконечно горестной жалобой плыл вдаль скорбный псалом…
Хыба убежал в клеть и заперся. Но и здесь отчетливо слышались слова:
И богатых, и убогих —
Смерть равно ждет на пороге…
Чей когда черед случится?
Всяк ее да убоится…
Погребальное шествие удалилось, скрывшись за оградой, а в ушах старика все еще звенел заунывный напев, и горькие, суровые слова впивались в мозг.
Наконец он решился войти в горницу, огляделся кругом — пусто! Ни живой души!.. Он бродил из угла в угол, но нигде не мог найти себе места. Всюду подстерегала его притаившаяся тревога… Из сеней, из-под лавки, из печки — отовсюду подсматривали за ним ее загадочные глаза… Он пошел в боковушку — тревога за ним… Заглянул в кухню — она уже тут… Нигде от нее не спастись! Не усидев в горнице, Хыба вышел во двор, но ветер донес до него издалека:
Чей когда черед случится? —
и пронзительно захихикал…
Хыба свернул в сторону и бросился к воде; вдруг он замер: ему показалось, что Ясек спустился под лесопильню и встал между колес.
Мороз пробежал у него по коже, он боялся шевельнуться.
— Привиделось, — наконец буркнул он и медленно побрел к хате.
Однако дома охватившая его тревога возрастала с каждой минутой. Ему казалось, что вот-вот скрипнет дверь и кто-то встанет перед ним… Вдруг мерещились ему в темном углу огромные остекленевшие глаза, обращенные прямо на него с немым суровым укором…
В испуге он закрывал руками лицо… но в ушах звенел заунывный напев.
От ужаса у него теснило грудь, кровь стыла в жилах и леденело сердце.
Он громко заговорил. Слова гулко отдавались в пустых горницах и еще больше его пугали…
Ему стало страшно в этом жутком запустении… Один! Ни живой души! Никого…
Минутами ему чудилось, будто кто-то за ним стоит. Тогда Хыба весь съеживался, помертвев, и на голове его дыбом вставали волосы.
Он хотел бежать отсюда далеко-далеко, уйти куда глаза глядят, но тотчас подумал, что ему все равно не скрыться… Тревога не оставит его и на краю света… Хоть бы он под землей схоронился, она его найдет.
Чувствуя себя разбитым, Хыба потащился на берег и, усевшись на плотине, устремил взгляд на бегущую воду…
Долго он сидел неподвижно, отгоняя упорно осаждавшие его мысли. Понемногу и страх и тревога его рассеялись, остались лишь гнетущая тоска и беспредельная пустота…
Глаза его не отрывались от бегущей воды, и он, погрузившись в себя, впервые увидел свою душу; она представилась ему заброшенным перелогом, заросшим сорной травой… Словно невспаханное, истоптанное поле, без единого кустика, без конца и без края… Ничего не вырастет на нем, кроме бурьяна, — ни трава, ни можжевельник… ибо ядовиты испарения земли, пропитанной кровью. Даже птица не вспорхнет над ней, не подлетит близко…
Куда ни кинешь взгляд — пустошь, бескрайная пустошь…
Это его душа…
Он долго глядел в нее, все больше цепенея… И увидел вечность в этой опустошенной душе… что-то огромное и далекое, как неизвестные земли, и такое же непостижимое и неведомое, как неизмеримое дно морское…
Форель ударила его по ноге и разбудила.
Хыба поднял голову и осмотрелся по сторонам.
— Такая же пустошь, только больше… много больше.
Ему казалось, что он на том свете, стоит посреди невспаханных полей и видит маленький клочок этого света…
— Так он мал! Так ничтожен…
Хыба поглядел вдаль — все то же запустение… Чем только люди живут?.. Он обернулся к реке… Зачем течет эта вода?., все течет… течет… и журчит…
Прислушиваясь к тихому, невнятному журчанию, он мысленно перебирал год — за годом свою жизнь в отцовской хате, начиная с колыбели… Потом медленно припоминал все содеянное им зло.
Вместе с водой текли часы, а Хыба еще не кончил свою безмолвную исповедь, начатую на могиле Яська… Глаза его застилало туманом, губы дрожали, низко склонившись над водой, он продолжал ей шептать:
— Унесет в море… Бог не станет слушать… нечего и ждать! Пускай уносит… на вечное забвение!.. на смерть. Шумела вода у плотины, и ветер развевал ее шум…
Две слезы упали в воду…
Хыба плакал.
Потом поднял голову, подперев ее рукой.
— Один… совсем один…
Перед глазами его стояла низкая хатка на другом берегу. Люди покинули ее — ушли и даже дверь не закрыли за собой. Так бывает.
Старый Хыба долго смотрел на нее, словно ждал, что кто-нибудь выйдет и встанет на пороге… Наконец покачал седой головой и горестно прошептал:
— Все мы несчастные на этом свете…
Поремба Велька, ноябрь 1898 г.