Атаки контрреволюции
Июль-Август 1917 года
Получив разрешение на поездку в Петроград, восемнадцатого июля я выехал на станцию.
Подъехав к Волочиску в семь часов утра, в ожидании поезда пошел побродить вокруг станции.
Прекрасный солнечный день располагал к прогулке. Вдали послышались звуки пропеллера и мотора. Посмотрев вверх, я увидел четыре австрийских аэроплана. При приближении к станции аэропланы стали снижаться.
Станция была пуста, если не считать состава этапного поезда. Тем не менее один из австрийских самолетов, покружившись над станцией, сбросил бомбу. Бомба разорвалась шагах в пятидесяти от вокзала. Я стал около стены вокзала, считая тем самым себя прикрытым от поражения.
Аэропланы сбросили еще несколько бомб, и, не встречая никакого сопротивления, спустились еще ниже. Между землей и лодочками самолетов было расстояние не более двухсот шагов. Летчики покружились, очевидно прицеливаясь, и сбросили опять бомбу. Бомба упала в самое здание вокзала. Произошел сильный взрыв. Крыша разлетелась в стороны. С верхнего карниза посыпались кирпичи. Один из них сильно ударил меня по плечу и содрал кожу с указательного пальца левой руки.
«Убьют пожалуй», — пронеслось в голове.
Бежать было некуда, и я еще тесней прижался к стене вокзального здания.
Послышалось еще несколько взрывов, причем один из последних шагах в десяти от меня. Я был весь засыпан осколками бомбы и комками земли. Удары землей были настолько сильны, что я свалился на землю.
«Убит!» — мелькнула мысль.
Глаза следили за движением аэропланов. Но летчики поднялись ввысь и направились в сторону Подволочиска.
Встал. Отряхнул с себя землю. Начал ощупывать себя, цел ли. Кроме содранной кожи с пальца, я насчитал несколько шишек на голове и заметил тоненькую струйку крови, тянувшуюся по лицу. Достав носовой платок и вытерев лицо, хотел установить, куда же я ранен. На платке остались следы грязи и немного крови. Сколько ни искал, на физиономии крови не было. Выше лба нащупал ранку, сделанную осколком бомбы.
Вспомнил рассказы Блюма о столбняке, которому подвергались раненые при попадании в рану земли. Сейчас же побежал в соседний железнодорожный домик, оказавшийся квартирой дежурного по станции, и попросил позволения промыть рану.
Старушка, мать дежурного по станции, дала мне горячей воды, которой я и привел себя в порядок.
Рана на голове оказалась несильной.
«Везет, — думал я. — Получил две раны в один день, вернее в один час. Будь я на позиции и обладай таким нахальством, как Савицкий, получил бы и крест, и чин, и, еще глядишь месяца на два эвакуацию в тыл. А если бы остался, несмотря на ранение, в строю, то всяким почестям и наградам числа не было бы».
* * *
В Питере пробыл недолго. Отношение к делегатам, прибывающим с Юго-западного фронта, неважное. При первом же моем появлении в Совете крестьянских депутатов дежурный член солдатской секции, узнав, что я из-под Тарнополя, неодобрительно осмотрел меня с ног до головы.
— Делегируетесь? — задал иронический вопрос. — Вместо того чтобы немцев бить, митингуете и по столицам ездите?
— Надо и в столицах побывать, — ответил я. — Скажите, с кем мне здесь поговорить, чтобы получить ряд советов?
— С председателем солдатской секции Оцупом и его заместителем Гвоздевым.
— Где их найти?
— В своих кабинетах.
— Кабинеты-то где?
— Здесь же, в этом здании. Только сейчас еще рано, никого нет.
Прошел по зданию Крестьянского совета, который разместился в великолепном доме на Фонтанке, где раньше был лицей, подготовлявший дипломатов. В классных комнатах кабинеты руководителей Крестьянского совета; большие залы приспособлены под аудитории, в которых партия соц.-революционеров организовала ряд лекций для своих сторонников рабочих. Небольшие комнаты администрации лицея пошли под кабинеты для начальников различных отделов и секций Крестьянского совета. В нижнем этаже столовая для членов комитета и для приезжающих делегатов. Столовая оживлена постоянно. Можно застать в ней членов президиума исполнительного комитета, среди которых несколько министров Временного правительства, как, например, Чернов, Маслов и др.
Каждому зарегистрированному делегату выдается полтора фунта хлеба и по удешевленной цене обед. Больше всего, понятно, привлекает хлеб, ибо в городе даже при счастливом стечении обстоятельств можно получить по карточкам не более полуфунта.
В столовой, сидя за чаем и прислушиваясь к ведущимся кругом разговорам, удалось уловить несколько фраз, произнесенных членом Президиума исполкома крестьянских депутатов Бунаковым. Бунаков — член центрального комитета партии соц.-революционеров.
— Большевики по немецкой указке разлагают армию, — говорил Бунаков. — Совершенно очевидна связь большевиков с немецким генеральным штабом. Ведь вы посмотрите, какое совпадение: 5 июля большевики организуют демонстрацию в Петрограде, и в тот же день на фронте немцы переходят в широкое наступление. Расчет был верный — создать осложнение в тылу через большевиков, а на фронте тем временем действовать. Однако им не удастся. Новый верховный главнокомандующий Корнилов скрутит армию; он не позволит митинговать, как было до сих пор.
Из столовой я прошел наверх в солдатскую секцию, чтобы повидать Оцупа и Гвоздева. Застал Оцупа. Высокий, длинный белокурый человек, медленно произносящий слова, точно ему стоило больших усилий изрекать свои ответы на вопросы, которые предъявляются ему представителями мест.
— Вы с фронта? — медленно цедя сквозь зубы, смотря на меня мутными глазами, спросил Оцуп.
— Из самого пекла, — ответил я. — Из полка, который пережил Тарнопольское отступление.
— Знают на фронте, что большевики в Питере сотворили?
— Я с этим познакомился уже в дороге по газетам. На фронте ничего не было известно. Меня интересует ряд вопросов, — обратился я к Оцупу. — Я командирован с фронта затем, чтобы выяснить, как смотрит Крестьянский совет на положение дел на фронте. Следует ли поддерживать наступление, или вести пассивную оборону? Это первое, и второе, — какие меры применяются для улучшения бытовых условий солдат, в частности, для улучшения пайка, выдаваемого солдатам в тылу, и как разрешается вопрос с демобилизацией старших возрастов. Ведь на фронте имеются солдаты свыше сорока лет.
— Солдатская секция, — ответил Оцуп, — разрабатывает сейчас положение о демобилизации старших возрастов; мы привлекли к этой работе командующего Московским округом, члена нашей партии Верховского и целый ряд крупных военных деятелей. Не позднее как через полтора-два месяца должен быть подготовлен проект закона о демобилизации старших возрастов. Над вопросами увеличения пенсии и пособий как солдаткам, так и сиротам мы также работаем. Имеется ввиду установить прибавку на дороговизну. А по вашему первому вопросу, являющемуся кардинальным, стоит ли вести пассивную оборону, или выполнять приказы военного начальства о наступлении, — на это достаточно уже ответило Временное правительство, назначив генерала Корнилова верховным главнокомандующим.
— Какой же отсюда вывод? — переспросил я.
— Вывод тот, что коль скоро Временное правительство доверяет пост верховного главнокомандующего генералу Корнилову, который является честным военным и преданным новой революционной власти человеком, то армия обязана выполнять его приказы. Если он прикажет наступать — значит наступать.
— А как реагирует солдатская секция, — задал я еще вопрос, — на введение смертной казни на фронте и на ликвидацию прав армейских общественных организаций на созыв своих собраний?
— По этому поводу, — ответил Оцуп, — правительством принят соответствующий закон в полном согласовании с мнением большинства революционной демократии, т. е. Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Советы считают, что темная масса в период тягчайших военных напряжений не может иметь у себя свободных мнений; всевозможные темные силы будут стараться использовать солдатскую массу в своих низменных интересах. Одними словами и митингами с солдатской массой ничего не сделаешь. Необходимо физическое воздействие. Таким физическим воздействием и является введение на фронте смертной казни.
— Не похвалит вас за это солдат!
— Всегда революционное меньшинство руководит пассивной массой большинства. Мы не можем итти на поводу солдатских инстинктов.
— Слова-то красивые, тов. Оцуп, но нам на фронте они не нравятся. Как насчет разрешения собраний?
— Если начальник объявляет солдатам, что надо итти в наступление, а солдатские организации в это время будут созывать свои собрания, то, согласитесь сами, что из этого получится? Собрания могут происходить лишь вне боевой обстановки, а это видно только военному начальнику. Если же командование будет злоупотреблять запретом собраний, то полковым и дивизионным комитетам предоставляется право апеллировать к комиссару армии.
— Комиссар далеко, от полка до армии сотни километров, пока снесешься — всякий интерес пропадает.
— Такова воля правительства. А вы за поддержку Временного правительства? — спросил он меня, смотря в упор своими белесыми глазами.
— Я член Крестьянского совета и представитель крестьянских организаций, а последние, как известно, поддерживают Крестьянский совет, следовательно, и Временное правительство.
— Я вам рекомендую, — сказал Оцуп, — прочесть письмо Леонида Андреева, адресованное солдатам. Этот большой писатель-демократ до мозга костей возмущен поражением под Тарнополем, почему обратился с прекраснейшим письмом к солдатам, в котором честными демократическими словами осуждает их поступок.
— Познакомлюсь.
От Оцупа прошел к Гвоздеву. Гвоздев — небольшого роста, шатен с симпатичными карими глазами, с нервным передергиванием лица. Поздоровавшись со мной, пригласил сесть.
— Из-под Тарнополя? Плохо там у вас?
— Было плохо. Теперь как будто бы восстанавливается.
— Фронт предали.
— Ну, кто фронт предавал. Просто стечение обстоятельств. Разве нашим войскам впервые отступать, особенно, когда немцы сосредоточивают свой удар на каком-либо одном участке?
— Что и говорить. А все-таки тут большая доля вины на большевиках, они разлагают фронт.
— А где же вы-то находитесь? Если большевики работают на фронте, то вам тоже следовало бы бросить Петроград и ехать на фронт.
— Здесь в Питере они настолько гарнизон обработали, что нам теперь почти показаться нельзя.
— Тем более это говорит за то, что вам нужно быть на фронте.
— Знаете, тов. Оленин, я вижу, что здесь мы толчем воду в ступе; говорим, митингуем, принимаем резолюции, а большевики действуют и правильно делают. Вот у нас в Крестьянском совете солдатская секция работу ведет. Какую работу? Такую, которая никому не нужна. Создали комиссию по обсуждению вопроса о демобилизации старших возрастов, — и вопрос разрешится, когда война окончится. Над земельным вопросом тоже работают; я выдвинул мысль, чтобы земля была немедленно передана в ведение земельных комитетов. Нет, видите ли, нельзя передать. Чернов, старый соц.-революционер, лидер ЦК партии, признанный вождь, и тот приходит и жалуется, что у него в аппарате сплошной саботаж, что обсуждение аграрных реформ производится в совете министров через час по чайной ложке. Решительности нет. Интеллигентщина сплошная.
— Что же вы не кричите?
— Перед кем будешь кричать? Того не тронь, этого не обижай, а ведь масса не ждет. С Учредительным собранием тоже волокита; решено было собрать на август месяц, теперь отложили на конец сентября. Во Временном правительстве кадетов сидит больше, чем надо, свою линию гнут, народники свою, соц.-революционеры свою. А история с введением смертной казни? Ведь это дело рук «революционной» демократии, которая всегда ратовала за ликвидацию смертной казни. Вы были у Оцупа?
— Был. Но он настроен не так, как вы.
— Это чиновник, который хочет себе министерский портфель заработать. Он, может быть, рекомендовал вам письмо Л. Андреева читать?
— Рекомендовал.
— Знаю. Он каждому солдатскому делегату рекомендует. Андреев бывший социал-демократ, зарабатывающий десятки тысяч рублей в год своими произведениями, написал сквернейший пасквиль на русского солдата. Им-то и восхищаются наши верхи.
— Вы что же, к левым соц.-революционерам принадлежите, что ли, тов. Гвоздев?
— Ни к кому я не принадлежу. И там тоже сплошное политиканство. Больше говорят, чем делают; фраз больше, чем надо… Пойдемте ко мне чай пить, — неожиданно закончил свой разговор Гвоздев.
— Идем.
За чаем Гвоздев порассказал о настроении и о работе Крестьянского совета: председатель в нем Авксентьев, ему дан пост министра внутренних дел. Здесь он демократию разводит, а в министерстве проявляет жестокость администратора: он издал циркуляры о недопущении никаких беспорядков в помещичьих экономиях, приказал оставить в неприкосновенности помещичьи посевы, обещал помещикам содействие при уборке урожая.
— А как ведет себя бабушка Брешко-Брешковская?
— Древняя, выжившая из ума старуха, нянчится с ней вся наша братия только потому, что она просидела несколько лет в тюрьме и в ссылке. Керенский в Зимний дворец перебрался и бабушку около себя поселил. Плохо дело. Я кляну тот день, когда меня избрали представителем от 8-й армии в состав Крестьянского совета. Лучше было бы на фронте со своим ветеринарным лазаретом ездить.
* * *
Уже пять дней я в Питере. Был в Смольном, где жизнь кипит более энергично, чем в Крестьянском совете. Масса представителей с фронта — солдат, много рабочих, снующих по различным комнатам, получающих литературу, указания, советы. Видно оживление. Много говорят по поводу июльского выступления; большевиков ругают, но в то же время говорят, что сейчас Петроградский совет имеет более революционный вид, чем было раньше. Целый ряд большевиков засел в президиуме Петроградского совета, и там почти обеспечено большинство за большевиками.
В Таврическом дворце попал случайно на заседание исполкома Совета рабочих депутатов. Делал доклад Громан о положении в стране с продовольствием. В большом зале, где раньше заседала Государственная дума, три четверти мест пустуют.
Больше оживления в кулуарах, где люди обсуждают положение на фронте, введение смертной казни и пр.
— Что же поделаешь, — говорил один из членов Совета, одетый в форму военного врача, — мы должны продолжать войну в единении с союзниками. Союзники требуют, чтобы фронт был дисциплинирован, а дисциплину без крупных репрессий не восстановишь. Вся ставка на смертную казнь.
Потолкавшись по общественным организациям Петрограда, я собрался ехать обратно на фронт, ничего не получив путного из этой поездки. Перед отъездом зашел на Путиловский завод повидать брата, работающего на этом заводе уже тридцать лет. Оказалось, что он меньшевик. Бывшие у него на квартире несколько рабочих вели ожесточенный спор.
— Большевики правы, — говорили рабочие, — а меньшевики и эсеры ведут нас по указке союзников; надо гнать их в три шеи.
— Большевики — немецкие шпионы, — говорил Николай Никанорович, — было официальное извещение. Я слышал доклад следователя по важнейшим делам в Совете рабочих депутатов: все нити в руках.
— Врут они, все эти ваши следователи по важнейшим делам. Что это за следователи? Откуда они взялись? Раньше были прихвостнями у царя, а теперь тов. Ленина за контрреволюционера принимают.
— Надо скорей Учредительное собрание, оно решит отношение к войне.
— Учредительное собрание, очевидно, провозгласит демократическую республику в нашей стране, подобно тому как во Франции и Америке, — сказал я.
— Нет, извините, господин офицер, нам такой республики не надо. Нам нужен контроль над производством, нам нужно национализировать предприятия, а не делать хозяевами предприятий теперешних владельцев. Власть мы должны установить свою, а всех этих Милюковых, Гучковых гнать в три шеи, — говорил Николай Никанорович.
— У нас нет опыта управлять государством.
— Ничего, справимся. Подумаешь! Что ж, они родились, что ли, министрами? Только потому что у них мошна толста, поэтому и в правительство попали. К чорту гнать оттуда!
* * *
После шестидневного пребывания в Питере двинулся к себе на позиции. Поезд довез до станции Проскурово, где я узнал, что 11-й полк расположен на отдыхе около Волочиска. Поезд довез до этой станции. На станции узнал, что до 11-го полка надо итти пешком километров семь вправо к деревне Савино. Ларкин забронировал для меня хату. Музеус за последние три недели, что я его не встречал, показался мне еще более постаревшим, осунувшимся; ходит с большим костылем, раненная нога болит.
— Садитесь, — встретил он меня ласковым голосом. — Когда приехали?
— Только сегодня, господин генерал.
— Что хорошего в Питере?
— Ждут от фронта больших чудес. Много говорят о необходимости решительного наступления, решительной обороны и очень мало делают.
— Нужно было бы всех говорунов сюда, на фронт. Я никогда не был сторонником больших репрессий по отношению к солдатам; даже в тяжелых случаях я никогда ни одного солдата не предал полевому суду, а теперь за всякий проступок требуют отдавать солдата под полевой суд, т. е. гнать на смертную казнь. Противно мне это. Счастливы те, которые были в первые дни революции отчислены в резерв. Я получил циркуляр, обязывающий оказывать содействие помещикам в уборке посевов. Мало того: я не имею права отказать помещикам в откомандировании солдат из резерва на уборку полей; а ведь солдаты те же крестьяне, — как они будут убирать хлеб помещика и возить его на гумно самого же помещика?
— А как вы относитесь к Керенскому, господин генерал?
— К Керенскому? — задумчиво протянул Музеус. — Знаете, Оленин, мне кажется, что наша страна катится к гибели именно потому, что имеет Керенского. Наступление 18 июня — кому и зачем оно было нужно? Я человек пожилой. Много видел на своем веку. Видел дурных генералов, бездарных правителей, но того, что представляет собой Керенский, мне приходится видеть впервые. Болтун, который ничего своего не имеет, кроме разве огромного честолюбия, готовый, очевидно, возомнить себя Бонапартом. Если бы не наступление 18 июня, мы не имели бы тарнопольского прорыва, мы не имели бы того развала на фронте, который наблюдаем сейчас. Раз издан приказ №1, то благоразумное правительство должно было бы оставить фронт на тех местах, на которых он закрепился, и вести дело к тому, чтобы постепенно выйти из войны. Вы посмотрите, после Тарнопольского отступления главнокомандующим назначают Корнилова. Я знаю этого генерала. Уважаю его, как знатока военного дела, и его военные способности. Но не в военных способностях теперь дело, не они нужны. Не думаю, чтобы Корнилов давал нам такие директивы, как помогать помещикам в уборке их урожая. Вы знаете, — я теперь лишен права командировать какого-либо офицера в тыл без согласия штаба армии: везде, всюду мерещатся большевики. Я сам не могу хладнокровно смотреть на те безобразия, которые творятся; делают глупости и заставляют к этим глупостям прикладывать руку и меня.
— А кто вам мешает заявить об этом открыто?
— Мой сорокалетний служебный стаж. Привычка беспрекословно исполнять приказы. Только с вами нечаянно разговорился. Вам что надо, собрание устроить?
— За этим и пришел.
— Собирайте и, вообще, когда вам надо — собирайте не спрашивая разрешения.
Собрал делегатов каждой роты, подробно рассказал о посещении Петрограда.
Доклад вышел безотрадный. Солдаты долго, задумавшись, молчали, прежде чем приступить к прениям.
— Надо домой итти, — неожиданно произнес присутствующий на докладе мой Ларкин.
На Ларкина цикнули несколько унтер-офицеров.
— Домой, — завопил Ларкин. — Землю брать, все равно воевать больше не будем.
— За дезертирство тоже смертная казнь, — ответил кто-то Ларкину.
— Всех не переказнят. Что у нас винтовок нету? Взять винтовки и разойтись.
Слово попросил член комитета Панков:
— Что же это, товарищи? Зачем мы всякие организации на фронте имеем? В деревне земля, как была у помещиков, так и осталась, на фронте солдатам смертная казнь, а генералам всяческие почести и уважение, капиталисты по-прежнему своими фабриками и заводами управляют. Где же это самое социал-революционное-то правительство наше? Я так думаю, что нам надо в Питер написать, и не в Крестьянский совет, а прямехонько в Смольный, в Совет рабочих депутатов. Сколько из полков людей постреляли! Взять хотя бы наш двенадцатый… Человек тридцать!.. А из тюрьмы куда? Может на виселицу?
— Подожди, Панков, — прервал я его. — Что положение скверное, верно, но не настолько, чтобы впадать в панику. Нам надо связаться с армейским комитетом и комиссаром. Выяснить, как они смотрят на происходящие события.
— Тогда давайте так и решим, — предложил собранию Панков. — Пусть Оленин едет в штаб армии, а по возвращении вернемся к обсуждению этого вопроса.
Его предложение было принято единодушно.
На другой день я уже был в штабе армии.
Комиссар армии Чекотилло в отъезде. Его помощник Цветков должен скоро притти.
В ожидании Цветкова сижу в комнате его секретаря, присяжного поверенного Смирнова.
— Я каждый день регулярно веду запись своих впечатлений, зарисовываю в своей тетрадке типы приходящих на свидание к комиссару солдатских представителей…
«Значит, и меня зарисует», — подумал я.
— И что же, интересно?
— Чрезвычайно интересно. Можно публику разделить на две основных категории: первые — это сочувствующие революции, преимущественно солдаты; редко попадет офицер военного времени. Люди этой категории приходят к комиссару с возмущением на существующие порядки, в частности на жестокий режим генерала Корнилова, и комиссар должен всячески успокаивать, уменьшая возможные эксцессы со стороны солдатской массы. Другая категория — офицеры, жалующиеся на солдатские организации. С этими людьми приходится комиссару говорить уже по-иному. Эти господа выходят от комиссара несколько облегченные в своих настроениях, но, конечно, неудовлетворенные.
— Трудна роль комиссара, он не хозяин армии, а что-то среднее между молотом и наковальней. Командующему армией, например, надо провести какое-нибудь мероприятие, которое явно направлено во вред интересам основной солдатской массы, генерал чувствует, что тут нужно содействие комиссара, — и комиссар должен, не вникая собственно в суть мероприятия, так его представить солдатам, чтобы оно показалось и полезным и нужным. Отменить распоряжение командующего армией комиссар не может, издать самостоятельное распоряжение по армии тоже не может, в общем совершенно никчемный человек. Для меня непонятно, зачем, кому и для чего он потребовался.
Вскоре пришел Цветков. За чаем он жаловался на бесправие комиссара и бестактности, допускаемые генералитетом.
Я поставил перед ним свои вопросы.
— Насчет смертной казни, — сказал Цветков, — я ничего не скажу, — возмущение этим распоряжением идет со всех сторон, но оно продиктовано, я думаю, вы понимаете, желанием правительства сохранить боеспособную армию, особенно после несчастного тарнопольского бегства. Нужно солдату противопоставить дилемму: или он при наступлении имеет известный шанс остаться в живых, или при бегстве с позиций безусловно будет расстрелян. При такой дилемме солдат, естественно, будет выполнять распоряжения начальства о наступлении. Если же не смертная казнь, то с какой стати солдат пойдет в наступление, где он имеет какой-то шанс на гибель? Солдат дрожит только за свою шкуру. Так что и с моей точки зрения, — в заключение сказал Цветков, — смертная казнь на фронте — явление совершенно естественное, и напрасно вы так возмущаетесь. Что же касается крестьянской секции, то я охотно пошел бы вам навстречу, если бы на этот счет не имелось распоряжение военного министерства, — ведь мы сейчас на фронте, по новому положению, не можем создавать каких-либо общественных организаций, за исключением уже созданных комитетов, всякие новые организации требуют санкций свыше. Я полагаю, что нужно ждать указаний из Питера.
В столовой армейского комитета неожиданно встретил земляка Бушуева, с которым был знаком еще до призыва на военную службу. Бушуев — сын зажиточного крестьянина со станции Епифань; в детстве был отдан мальчиком на выучку в Петербург в одну из типографий, где и работал до самой войны, а уже во время войны был призван по мобилизации. Теперь Бушуев меньшевик. В армейском комитете занимает должность редактора «Известий комитета».
— Без репрессий нельзя, — говорил Бушуев, — уж больно распущенность у нас велика и некультурности много. Армейский комитет принял решение поддержать мероприятия, направленные на усиление дисциплины.
— Но ведь идиотски же проводятся эти мероприятия.
— Для того чтобы мероприятия так проводились, как полагается, учрежден комиссар; ни один смертный приговор не может быть приведен в исполнение без санкции комиссара.
— Ну и что же, комиссар приостанавливает приговоры?
— Он обычно советуется со своей фракцией при армейском комитете, и всякие утверждения, если бывают такие, выполняются на основании соглашения с фракцией. Так что в данном случае утверждение смертной казни не зависит от единоличного усмотрения комиссара армии или его заместителя.
— Но ведь самый факт смертной казни, — возмущенно говорил я, — больно мерзок; революция, свободная Россия, солдаты получили права гражданства, и вдруг стоило совершиться одному Тарнопольскому отступлению, как сейчас же поднялся дикий вопль буржуазии и на голову солдат сваливается смертная казнь; ведь вы так вновь отберете все права, данные в марте месяце.
— Что было дано, то сохраним. А ты зачем приехал? — в свою очередь спросил он меня.
— По организации крестьянской секции; я работаю в крестьянском совете 3-й дивизии. Цветков говорит, что без приказа военного министерства это дело организовать нельзя.
— Ты поставил бы этот вопрос у нас в армейском комитете.
— Мне разъяснили, что надо только с комиссаром согласовать.
— Как хочешь. Правда, сейчас армейский комитет не мог бы собраться, все члены находятся в разъездах по частям, у нас собственно осталась одна лишь редакционная коллегия на месте.
* * *
По возвращении в полк вновь созвал представителей моего крестьянского совета, на котором доложил о результатах поездки.
— Будет лучше, — предложил я, — если каждый полк будет иметь свою самостоятельную ячейку, а дивизионный комитет будет состоять, таким образом, из представителей полковых комитетов, что уменьшит громоздкость наших собраний и приблизит нашу работу непосредственно к солдатам.
Предложение принято. Намечены организаторы крестьянских советов в полках, выработана здесь же на собрании инструкция с обязательством в недельный срок провести выборы комитета и протокол прислать ко мне.
После официального закрытия собрания начались частные разговоры между моими представителями.
— Нажимают на нас, товарищ Оленин, — говорили они, — сейчас издан приказ, обязывающий отдавать честь офицерам.
— Как отдавать честь? Ведь это же запрещено приказом по военному ведомству.
По военному ведомству запрещают, а по дивизии приказывают. Вот посмотрите, у меня с собой выписка из приказа.
Приказ гласил:
В целях установления правильных взаимоотношений на службе между солдатами и офицерами приказывается: при встрече солдата с офицером первый должен приветствовать офицера путем приложения руки к головному убору; офицер, в свою очередь, должен одновременно приветствовать солдата.
Открыто насчет отдания чести не сказано, но содержание приказа, даже его форма говорят о том, что солдат обязывается отдавать честь.
— На комитеты нажим пошел, — говорили другие, — отправлены в строй все члены комитета частей, находящихся при штабе дивизии.
Один из солдат пожаловался в комитет на нетактичные действия начальника штаба, генерала Сундушникова. Сундушников назвал солдата на «ты», ругал его площадной бранью, и вот солдат пожаловался в комитет, прося рассмотреть вопрос об оскорблении генералом солдата. Комитет заслушал объяснения солдата и постановил довести до сведения начальника дивизии генерала Музеуса о незаконных действиях со стороны начальника штаба; ответом на такое постановление комитета был приказ по штабу дивизии за подписью того же Сундушникова о направлении Широкова, Свиридова и Корнеева, членов комитета; в строй, в 9-й полк, якобы «для пользы службы», а на самом деле это просто разгон комитета.
— В 10-м полку, — рассказывал один солдат, — командир полка Синельников откровенно стал на защиту помещиков. Во время уборки хлеба он попытался послать целый батальон солдат в помощь помещику на полевые работы; понятное дело, батальон работать отказался. Местное население хотело свезти хлеб на свои гумна, но Синельников приказал выставить караул и не давать производить уборку хлеба крестьянам. Под прикрытием солдат помещик быстро собрал хлеб, обмолотил и запродал интенданту. Крестьяне возмущены, говорят, что революционная армия защищает помещика.
— Волынский губ. комиссар, — рассказывал другой, — обращается к командирам полков с просьбой защитить, в районе расположения полков, помещиков от анархических действий со стороны крестьян, прикрываясь тем, что землю нельзя брать до обсуждения вопроса о разделе земли Учредительным собранием; когда будет Учредительное собрание? Все маринуют, обещали собрать чуть ли не весной, а теперь, говорят, на сентябрь отложили. Невыгодно, очевидно, им собирать.
— Верно, невыгодно.
Появилось на фронте много женщин, поступающих в полки добровольно. В районе штаба корпуса разместилась специальная женская часть, женский батальон, «ударники», как они себя называют, под командой тоже женщины, произведенной даже в прапорщики. В батальоне до тысячи бойцов-женщин, причем командные должности заняты ими, ни одного мужчины в этом батальоне нет.
— Их бы по ротам распределить для солдатского удовольствия, — сумрачно предложил. Ларкин, — всякие шлюхи набрались в армию, хлеб только на них изводить. Подумаешь, вояки какие!
В Бердичеве создаются новые ударные части, формируемые исключительно из добровольцев, по преимуществу из прапорщиков. Части эти носят название «батальонов смерти»; у них на руках повязки с нарисованным черепом.
Панков говорит, что командный состав собирает для себя силы в противовес нам.
Газеты полны сообщениями о происходящем в Москве совещании представителей государственных, военных и общественных организаций. На этом совещании с большими речами выступали министр-председатель Керенский, затем верховный главнокомандующий Корнилов и ряд других. Между буржуазными партиями и меньшевиками состоялось как бы примирение; Церетели, лидер партии меньшевиков, расцеловался с представителем буржуазии Рябушинским. Говорят о необходимости крепко держать фронт, о полном единении с союзниками, о твердой власти, о поддержке командного состава, о доверии верховному командованию в лице Корнилова и т. д. и т. п.
Рябушинский, Коновалов и др. выступают с речами, говоря, что надо положить на алтарь отечества все силы и средства. Но не видно, чтобы жертвовала буржуазия, пока что льется лишь солдатская кровь, а буржуазия снимает барыши с подрядов.
Противно читать все это, особенно нападки по адресу солдатских комитетов.
Ко мне зашли с просьбой дать книг по политическим вопросам два офицера, один нашего 11-го полка — Трехсвятский, и другой из 12-го полка — Медведев. Я предложил к их услугам библиотеку, говоря: «Выбирайте все, что вам нравится».
Разговорились о происходящем московском совещании и о тех нападках, которые сейчас сыплются на действующую армию, якобы вышедшую из повиновения начальству.
— Знаете, что, — конфиденциально заговорил Медведев, — я размышлял над Тарнопольским отступлением и пришел к выводу, что это отступление произведено не по вине солдат, не потому, что солдатские комитеты мешали командному составу. Тарнопольский прорыв лежит исключительно на совести высшего командного состава. Командный состав нарочно производит провокационные выходки, чтобы вызвать большое возмущение со стороны солдат, которым можно было бы потом козырять перед начальством, перед правительством, перед центральным Советом и тем самым вырвать постепенно одну уступку за другой и, в конце концов, прибрать все дело к своим рукам.
23 августа прочли в газетах о взятии немцами Риги и паническом отступлении 12-й армии. Ну, теперь пойдет еще больший шум!
Носятся слухи, что с фронта по распоряжению генерала Корнилова лучшие боеспособные дивизии направляются к Петрограду, где сосредоточиваются крупные резервы на случай, если бы немцы стали подходить к Питеру. Просачиваются слухи, что создание резерва под Петроградом производится не столько для того, чтобы защищать город от немцев, сколько для того, чтобы заставить Временное правительство отправить на фронт революционный петроградский гарнизон. Питерский Совет вынес постановление, что войска петроградского гарнизона не могут быть выведены из революционной столицы. На этой почве ходит много разговоров, будто бы питерский гарнизон из шкурнических интересов не хочет выезжать на фронт, что приятнее сидеть в столице, болтаться по митингам, чем быть в окопах.
Где тут истина?
* * *
29 августа ранним утром я был разбужен прибежавшим ко мне членом дивизионного комитета писарем Орловым.
— Что такое стряслось? Или отступление?
— Хуже. Получено извещение о предательстве генерала Корнилова. Генерал Корнилов издал приказ о неподчинении распоряжениям Временного правительства, о ликвидации комитетов, и что всю верховную власть он переносит в ставку.
— Вот так на! А я только вечером вернулся из штаба армии и ничего не слышал.
— Я сегодня такой приказ получил: предлагается офицерам крепко взять в свои руки управление частями и всякое выступление солдат пресекать, не брезгая никакими средствами.
Я быстро оделся и вместе с Орловым пошел в хату председателя дивизионного комитета Спуд ре. Однако его уже не было, он ушел к генералу Музеусу. Поручив Орлову срочно собрать дивизионный комитет, я сам побежал на телефонную станцию, где попросил телефонистов немедленно передать телефонограмму в полки и полковые части о немедленном созыве членов крестьянского совета на дивизионное собрание.
Пришел Спудре.
— Вам известно о контр-революции Корнилова? Как вы оцениваете положение? — обратился я к нему.
— Наше дело маленькое, — ответил Спудре, — раз верховный главнокомандующий приказывает, — мы должны подчиняться.
— Как подчиняться? Он объявляет контр-революцию, хочет свергнуть Временное правительство, отдает официальный приказ о неподчинении Временному правительству, — а вы говорите «наше дело маленькое»!
— Я прежде всего военный.
— А по-моему, вы прежде всего мерзавец!
Стали подходить члены комитета. Спудре, стараясь быть, спокойным, сообщил, что им получено распоряжение от генерала Музеуса: на основании приказа верховного главнокомандующего немедленно должны быть распущены дивизионный и полковые комитеты.
— Я считаю, — закончил Спудре, — что мы должны немедленно себя распустить.
Выступил я:
— Я считаю, что распоряжение, полученное Спудре, незаконно; я считаю, что оно определенно контр-революционно. Мы должны не только не распускать дивизионный комитет, но всячески его укрепить; взять под свое наблюдение весь штаб дивизии; должны забрать в свои руки всю корреспонденцию, идущую из ставки и штаба армии, и, если потребуется, назначить нового начальника дивизии. Спудре же предлагаю немедленно арестовать как предателя, не оправдавшего доверия солдат и офицеров, избравших его на пост председателя дивизионного комитета.
На сторону Спудре стал лишь один военный чиновник Зеленский, остальные члены комитета, в том числе два прапорщика, приняли мою сторону с той лишь поправкой, что арестовывать Спудре немедленно нет никакого смысла, а нужно выждать развития событий. Предложение же об установлении контроля на телефонной станции и на телеграфе за всей корреспонденцией — принять. Поручили Орлову организовать получение всех телеграмм с телеграфа и направление их в комитет. Функции временного председателя комитета я самочинно присвоил себе.
В телеграммах, идущих из ставки, говорилось, что Временное правительство, состоящее из политических интриганов, не способно вывести страну из того хаоса, в котором она находится, и что только доведение войны до победного конца и созыв Учредительного собрания установят окончательный государственный строй и порядок.
Поступила телеграмма от комиссара армии:
Генерал Корнилов поднял мятеж, призывает офицерство армии не исполнять приказов Временного правительства. Временное правительство приняло меры к ликвидации мятежа. Вместо Корнилова верховным главнокомандующим назначен министр-председатель и военный министр А. Ф. Керенский. Приказывается установить продолжительное наблюдение за поведением старшего командного состава и за полным выполнением всех тех распоряжений, которые следуют от Временного правительства и нового верховного главнокомандующего Керенского.
Прибыли мои крестьянские депутаты. Приняли постановление — оказывать всемерную поддержку Временному правительству, приветствовать назначение верховным главнокомандующим министра-председателя Керенского, объявить беспощадную борьбу контр-революции и требовать от Временного правительства сурового наказания мятежнику Корнилову. Решили немедленно организовать митинги во всех ротах для разъяснения происшедшего и для усиления бдительности за поведением командного состава.
Отправился к Музеусу, чтобы выяснить его отношение к происходящим событиям.
— Я прежде всего солдат, — заявляет мне Музеус, — если верховный главнокомандующий приказывает отступать, я буду отступать, если прикажет итти в наступление, я пойду в наступление; ежели приказывают выполнять постановления только одной военной власти, — я буду только их выполнять. Мы не должны рассуждать над приказами, дающимися нам верховным командованием; был верховным главнокомандующим генерал Корнилов, я исполнял его приказы; теперь назначен Керенский, — для меня святы приказы Керенского.
— Следовательно, вы поддерживать авантюру генерала Корнилова не будете?
— Я уже вам сказал, что я подчиняюсь приказам тех начальников, которые в данное время надо мной находятся.
* * *
В течение трех дней происходили беспрерывные митинги, на которых выносились резкие протесты против мятежа, поднятого Корниловым. Авантюра Корнилова показала еще раз, что солдаты крепко стоят за завоевания революции. Но это же самое выступление показало, насколько не надежна офицерская публика, даже та, которая прикидывалась ранее демократической и проникла в наши солдатские организации; во всех комитетах было постановлено — убрать офицеров.
Такое же постановление вынесли и мои крестьянские депутаты в отношении наших крестьянских советов. Считая это постановление совершенно правильным, я поднял вопрос о назначении нового председателя крестьянского совета, ибо после этого постановления я, как офицер, участвовать в комитете не могу.
— Мы тебя не считаем за офицера, — возразили присутствующие члены, — ты наш, ты из солдат.
Однако вопрос я все же поставил на баллотировку и в результате единогласно был оставлен в роли председателя комитета.
В дивизионном комитете произошли перевыборы, изгнали оттуда колеблющихся офицеров, выгнали Спудре, и теперь во всем дивизионном комитете лишь один прапорщик, выдвинутый солдатами 12-го полка, — Медведев. Постановили: следить за поведением командного состава.
Солдаты категорически потребовали отмены приказа об обязательном приветствии. Во все полки послано предложение отнюдь не наряжать никаких караулов для охраны помещичьих земель и посевов.
Вынесли постановление о немедленной ликвидации полковых судов и об отмене смертной казни. Эти постановления отправлены комиссару армии, причем копии разосланы по соседним дивизиям.
Подозрительное отношение к штабным и офицерским действиям у солдат усилилось; каждый приказ, выпускаемый по дивизии, прежде чем пустить его в роты к исполнению, тщательно обсуждается в полковых комитетах, и лишь только после подробного анализа, после выяснения, что данный приказ не содержит в себе ничего контр-революционного, его принимают к исполнению.
Общественные организации, солдатские комитеты и крестьянские советы значительно подняли свой авторитет, и теперь со всякими нуждами солдаты идут в свой комитет, как к настоящему защитнику их интересов.