ЛИЦА:
Федосья Ивановна Семушкина, вдова, содержательница постоялого двора.
Пелагея Климовна, ее невестка, вдова.
Наташа, дочь Пелагеи Климовны.
Алексей Парфенович Медынов, землевладелец соседний.
Ефим Лукич Щемилов, прасол, с большим достатком, за сорок.
Семен Стойкий, по прозвищу Сенька рыжий, молодой парень, сын трактирщика.
Всеволод Петрович Пикарцев, землевладелец.
Пикарцева, его жена.
Евлампий Михайлович, его племянник.
Комната на постоялом дворе Федосьи Ивановны.
I
Федосья Ивановна (в очках, сидит и читает) и Пелагея Климовна (входит).
Пелагея Климовна (в дверях). Пропасти-то на вас нет! (Оборотясь.) Маменька, вы бы хоть кур-то с огорода спугнули. Останемся без гороху!
Федосья Ивановна. Ах ты, необразованная женщина! Разве не видишь, что я делаю?
Пелагея Климовна. То-то вижу… книжки божественные читаете, а за делом все я да я. У белоручки у нашей все из рук валится, а вы все о душе. С ног сбилась!
Федосья Ивановна. Подумай, что ты говоришь. Каменная! Такие потери… мужа лишилась, сына. Об чем же и думать мне, как не о душе?
Пелагея Климовна. Хорошо думать-то от сытости да у кого мужчина в доме. А у нас впору о куске позаботиться. У семи дел одна… разрывайся, как знаешь: и в поле, и в огород, и в кухню. Как в котле кипишь!
Федосья Ивановна. Глупая женщина! Да смеешь ли ты меня учить? Кто я тебе?
Пелагея Климовна. Э, маменька, этот форс-то надо оставить. Было ваше время, покомандовали! Дрожали перед вами, а теперь будет!
Федосья Ивановна. Да тогда только и порядок в доме был, как я командовала да тебя в страхе держала, А теперь что? От твоего бесовского языка и нам бежать из дому, да и добрые люди обегать стали.
Пелагея Климовна. Как раз! От меня! Эх, маменька! были соты медовые — были и гости; а осталась одна восчина, так и сесть не у чего. Летали-то вы куда как высоко, посмотреть, так шапка ломится… С господами компании, внучку в школу… А на бобах сели — и остался один смех. Чествователи ваши все врозь, а внучка ни к селу ни к городу. Уж куда нам нос задирать. А то книжки спасительные да о душе!
Федосья Ивановна. Я с тобой, с необразованной, и говорить не хочу. Грубиянка! Язычница! Можешь ли ты меня понять?..
Пелагея Климовна. Где понять! Понимала, понимала, да накладно стало. Вижу какой ни на есть умишко, да надо своим жить, а не вашим. Вы вон Сеньку рыжего прочите во двор взять, чтобы перед вами угодничал, так это дело не подойдет, нет-с, не подойдет. Нам надо не такого, а чтобы спокойствие предоставил. А то Сенька рыжий!
Федосья Ивановна. Что у тебя за затеи еще?
Пелагея Климовна. А те и затеи. Быть Наталье за Щемиловым, и вся недолга.
Федосья Ивановна. Да ты что, враг, что ли, своей дочери? Слишком на двадцать лет он ее старше, человек души язвительной. Одно прискорбие, вот и вся ее судьба с ним. Семен не хорош, так свет не клином сошелся. Обожди!
Пелагея Климовна. Чего? Чтоб слава пошла? Эх, маменька! Вы вон смотрите в книжку, да много ль видите, не знаю, а я все кругом поглядываю, все кругом, так кой-что вижу. (Тихо.) С барином прогулки пошли… Хорошего ждать прикажете?
Федосья Ивановна. Аль ты и вправду заметила что?
Пелагея Климовна. Ничего пока. А будем ждать — так и дождемся. Вы баловали, вы всему потакали, а я нет-с не буду!
Входит Семен.
II
Те же и Семен.
Семен. С праздником.
Федосья Ивановна. Здравствуй, Сеня.
Пелагея Климовна. Что ты сегодня приглаженный какой, словно тебя корова языком прилизала?
Семен. А что ж, ничего. Быдто мы и не люди?
Пелагея Климовна. Еще бы. В такое место шедши, как не прилизаться! Эх ты, рыжий! Стало быть, цвет-то и красный, а не очень прекрасный, ха-ха-ха. (Смеется и уходит.)
Семен. Федосья Ивановна, это за что ж так?
Федосья Ивановна. Оставь, Сеня. Ты знаешь, она на язык какова. Всякого костит. Садись-ка. Что скажешь хорошего?
Семен. Я-то? Что-то уж забыл о нем, о хорошем-то, Федосья Ивановна, я, значит, по делу. Тятька прислал.
Федосья Ивановна. По какому?
Семен. Узнать, какое выйдет решенье; потому обнадежности с вашей стороны всегда было достаточно, а теперича вдруг другой оборот.
Федосья Ивановна. Эх, Сеня! Добрый ты парень, и очень бы мне хотелось тебя взять, да видишь, какие времена пришли. Нашему слову цены мало. Поговори сам с Наташей, поспроси, а уж на меня не надейся.
Семен. Затем и пришел, чтобы, то есть, развязка была… А то и самому мне лихо, и от батьки брань.
Входит Наташа.
III
Те же и Наташа.
Семен. Наталье Михайловне.
Наташа. Здравствуйте, Семен Иванович.
Федосья Ивановна. Наташа, вот он пришел насчет того… ну, сама знаешь… Было мое на то желание; потому росли вы вместе, семьи он хорошей… Ну, а теперь ты уж можешь сама рассудить. Дело это большое. И советовать-то взять на душу трудно, а не то что приказывать.
Семен. Да, уж это верно, Наталья Михайловна; сами ответ дайте.
Наташа. Да я уж вам сказала.
Семен. Сказать-то сказали, да это все равно, что так… потому с гневом было.
Наташа. И с гневом и без гнева одно услышите: не могу и не хочу. Довольно?
Семен (вздохнув). Теперь довольно. Значит, только и всего? Ну, Наталья Михайловна, дай вам бог час на предбудущее… а мы, известно, мотай головой, встряхивай тоску, да и сиди за печью, утирай вот эти места (показывает на глаза). Благодарим!
Наташа. Семен Иванович, ведь я, ей-богу, не хочу вас обидеть, а не пара мы. Вы найдете себе и не такую, как я, лучше гораздо: красивую, полную. А меня забудьте.
Семен. Легко это, оченно легко! Ровно гвоздь в стенку: стукнет молотком — и есть, а там дерг клещами — и нет. Нет, Наталья Михайловна, теперича во мне этой самой постылости к жизни с пудовку. Одно только и осталось, что зелено стекло к губам… Матушка Федосья Ивановна, родненькая! Благодарю вас за ваше неоставление. Выходит дело так: коли мужиком пустили по свету, так на барышню и не зарься. А только тепериче (утирает слезу) чувства у нас много… и так надо сказать, что без всякой фальши (ударяет себя в грудь). Прощенья просим.
Входят Пелагея Климовна и Щемилов.
IV
Те же, Пелагея Климовна и Щемилов.
Щемилов. Федосье Ивановне наше завсегдашнее. Наталье Михайловне.
Пелагея Климовна (Семену). Батюшки, да он в слезы впал! По ком это?
Щемилов. Хе-хе-хе, ай да парень! Пришел в люди и нюни распустил.
Семен. А вам что? Ну и распустил. Туда ж смеяться. А вы лучше спросите, о чем плачу. Вас увидал. От радости и прошибло.
Щемилов. А коли ты так — так не стоишь ты и разговору моего.
Семен. Вы чего стоите? Вам только там и цена, где на ваш карман взирают, а в ино место сунетесь, так и дверь на крючок.
Федосья Ивановна. Что это ты, Сеня, опомнись! Ступай себе; нехорошо. Ведь ты нас обижаешь.
Семен. Вас? Никогда я не согласен вас обидеть. Угодно — уйду. Э-эх, ну, значит, прощенья просим-с. (Уходит.)
Щемилов. Что это, матушка, Федосья Ивановна, как будто не рады гостю?
Федосья Ивановна. Ах, батюшка, ни радости, ни печали. Гость вы — ну и прошу покорно. Наташа, пойдем-ка в огород.
Уходят.
Щемилов. Старушка-то ваша как будто что не по ней… Я ли, или что прочее…
Пелагея Климовна. От книжной премудрости. Читает, читает — ну, омраченье и находит. Садитесь, гость дорогой!
Щемилов. Там, в тележке, ведерко очищенной…
Пелагея Климовна. Ах, что вы!
Щемилов. Полпудика баранок…
Пелагея Климовна. Ну, уж вы!
Щемилов. Сладенького фунтиков пяток…
Пелагея Климовна. Ах, и что ж это за вы!
Щемилов. Мы? Ничего, есть-таки. А главная причина, получайте и благодарите господа бога. Нам это плевое дело, а у вас расход.
Пелагея Климовна. Известно, что вам! Да не дорого добро, а дорога ласка.
Щемилов. Верно. Ласка всему почин. А что, Пелагея Климовна, не довольно ли нам друг друга языками лизать? Право. Надо и до делов доходить.
Пелагея Климовна. Что ж, доходить, так доходить.
Щемилов. А то, сколько ни лижи, только язык осмулишь. Коли дело, так дело и правь.
Пелагея Климовна. Послушаем.
Щемилов. Скажем. Гм, гм. Каждому человеку не равен час в жизни и на все предел. С прежней хозяйкой деньгу сколачивал, а теперь другая музыка подходит. Был мужик, а теперь на линию вышел. И не то чтобы там насчет чего прочего… а хочу, значит, настоящий обвиход завести. И чтоб жена насчет одеяния, образования и всякой видимости могла на манер как барыня. Вот какие мои помышления есть.
Пелагея Климовна. Что ж говорить, вам так и следует. Умный человек по-умному и рассуждает.
Щемилов. Вчера покойнице год минул, дотуда и ждал. Все как будто грех, да и зазорно. А теперь порешил не бобылем жить, а новую хозяйку облюбовать. И облюбовал. Подходит вам дело — просим, а не подходит — поклон отвесим. Кажется, из моих слов можете понять.
Пелагея Климовна. Как не понять! Что тут непонятного! Просьбу вашу принимаем, а за ответом дело не станет. Хорошему человеку — хороший и ответ.
Щемилов. На этом пока благодарим словом, а напредь будем благодарить и делом. Оченно обрадовали.
Пелагея Климовна. Уж мое-то расположение вам известное; а вот как насчет дочери теперь?
Щемилов. Как? Политику поведем. На слове-то я не очень занозист, а в таком разе не хуже другого оборудую. Потому, подъему много, Пелагея Климовна! Главная причина: подъем есть — и дух есть. Тут и быть делу. Как привезу из города на четыре платьеца, да эдак бурнусец… а особливо заблестят золотые сережки — ну тут сейчас и наша. Бери и владай.
Пелагея Климовна. Уж что говорить! Первое это средствие.
Щемилов. Сейчас барина Медынова обогнал; на своей тележке трясется.
Пелагея Климовна. Должно, в город едет. Хороший барин такой, милый, ласковый.
Щемилов. Ну что в нем хорошего! Ни мужик, ни барин; ни себе, ни людям. Служить бы шел, вот был бы барин настоящий. А что он тут, в именьишке, живет да в земле копается, какой корысти ждет? Из-за готового хлеба на квас. Нешто он дело делает? Одно времяпроведение. А я так считаю, что эти люди даже вредные.
Пелагея Климовна. Да чем же они, Ефим Лукич, вредные? Извините, наше дело глупое.
Щемилов. Мужика портят.
Пелагея Климовна. Да, вот что. Конечно, вам виднее; где же нам разобрать. Только какая же это порча, и от чего она?
Щемило в. А вот, к примеру, раздают мужикам в долг хлеб на семена; мужик как взял, так, весом и мерой, отдал ему и квит. А от этого от самого мужик балуется. У меня займи попробуй!
Пелагея Климовна. Уж что говорить про вас! Вы строгий человек.
Щемилов. Так долг-то долгом, уж он мне вечный работник даровой.
Входят Медынов и Наташа.
V
Те же, Медынов и Наташа.
Медынов (входя.). А, Лазарь Подхалимыч! Каково ваша душенька теплится? Каково ваши карманы отдуваются?
Пелагея Климовна. И что за шутник!
Щемилов. Милостью божьею живем, через добрых людей дышим. Что ж спесивы стали? Мимо ездите, а нет, чтоб во двор стукнуть.
Медынов. Запоры у вас крепки, скоро ли отворишь, а нам время дорого.
Щемилов. Хе-хе-хе, все-то вредные слова у него. Ну, Да ничего. Времечко подбежит, и ваша тележечка у наших ворот застучит. А вы, Наталья Михайловна, не обессудьте за малость… фунтиков с пяточек вам сладенького привез. Нашего сладенького откушайте и нас добрым словечком вспомните.
Наташа. Ах, пожалуйста, не нужно мне.
Пелагея Климовна. Давайте, давайте. Съест и спасибо скажет.
Щемилов. И чудесно. Будьте здоровеньки.
Уходит. Пелагея Климовна провожает его.
Медынов. Ишь расщедрился! Ну, теперь вам сладкой еды надолго хватит. При скучной-то жизни все занятие. Что поделываете?
Наташа. Ничего.
Медынов. Опять у вас ничего? Вы хоть бы как-нибудь иначе выражались. Самое это гнусное слово: ничего.
Наташа. Ну, делала, делала, много делала, слышите! Полола, сеяла, подсевала, поливала…
Медынов. Ого, так, так, хорошо. Хоть и не дело, а и не безделье. Все лучше, чем мечтанием заниматься. Вот уж это так самое пустое занятие, хуже, чем ничего.
Наташа. Да ведь не отгонишь от себя эти мысли. То да другое лезет в голову, а сама ответить не могу… Понимаю одно, что не к месту я здесь, а что делать — не знаю.
Медынов (громко). Бросьте! Бросьте вы! Все это фантазии, ерунда какая-то! (Хватаясь за голову.) Гадость! Мерзость! Нет, лучше не говорите, а то пять фунтов крови испорчу.
Наташа. За что же вы сердитесь? Что я вам сделала?
Медынов. Разумеется, мне-то ничего. А злость так вот всего и поворачивает. Не хочу я, чтобы вы себя губили. Думать, думать! Ну, где вам думать! Чтобы думать-то с пользой, надо хороший прочный инструмент иметь, то есть ум.
Наташа. Ау меня его нет?
Медынов. Да разумеется, нет. Да еще, кроме ума-то, надо иметь много знания да хороший опыт. И я думал, страсть как думал; хотел быть благодетелем не только отечества, а и всего человечества. И в результате от этого думанья вышла праздность со всеми ее скверными последствиями. Тут уж я хватился за ум; приехал в деревню, взялся за соху Андревну — и вышло дело, да и в благодетели попал. В самом деле, двое, не то трое мужичонков благодетелем зовут.
Наташа. У вас школа в имении?
Медынов. Да, сколотился, построил; да учительницы нет… Вот не хотите ли?
Наташа. Что вы, что вы! Ребятишек грамоте учить? Разве это дело?
Медынов. Что ж, профессором университета желаете быть?
Наташа. Ах, нет!.. Но ведь и в учительницы можно итти только из-за куска хлеба; а у меня, слава богу, есть.
Медынов. Знаю, что есть. И не только хлеб, а и щемиловские пряники… Грызите да мечтайте. Около работы живете, а белоручествуете. Гадко это.
Наташа. Вы меня не понимаете. Гадко — ну и пусть будет гадко. Вам-то что до этого?
Медынов. Мне? Конечно. Обидно только за вас… ну, и смешно немножко, что без крыльев летать сбираетесь. Как тут смолчишь? Щемилову вот я ни слова не скажу, живи, как хочешь, ну, а мимо вас молча не пройдешь.
Наташа. Ну, не сердитесь! Я знаю, что вы от расположения, только я думаю по-своему, а по-вашему не могу.
Медынов. А будете думать и по-моему, когда жизнь научит… Все это будет, непременно будет… Да школа-то житейская… ох! очень мнет человека.
В окне слышится голос Евлампия: «Хозяюшка дома?»
Наташа. Дома, дома.
Медынов. Батюшки, да это паны, и толстопузые и тонконогие. Нет, надо уходить. Пойду в огород к Федосье Ивановне чай пить. А вы с ними деликатными разговорами позаймитесь! Уж чего приятнее!
Наташа. Да не ворчите вы…
Уходят. Входят Пикарцев и Евлампий.
VI
Пикарцев и Евлампий.
Пикарцев (входя). Прелестной хозяюшке… А где же? Гм, сокрылась. Приладиться, пригладиться. Нельзя же перед своим предметом предстать как-нибудь.
Евлампий. Перестаньте! Какой там предмет! Вы знаете, что срок моего отпуска кончается, я скоро уезжаю, так стоит ли…
Пикарцев. Хитришь, птенец, хитришь! Послушай, дружочек, не огорчай уж меня. Зачем ты скрываешься? Разве это худо? Если бы я поверил, что ты можешь быть подле такой девушки и не ухаживать, я бы стал презирать тебя. Нежненькая, беленькая, этакие плечики, пальчики, этакая тальица… Знаешь, видна даже некоторая порода. Откуда бы, кажется?
Евлампий. Мне очень нравится, что вы рассматриваете человека по статьям, как лошадь.
Пикарцев. Это значит только, что я человек со вкусом. До души, мой друг, далеко; первое, что привлекает внимание эстетика, это изящество формы. Все прекрасное находит во мне ценителя, и преимущественно, разумеется, женщина как венец творения.
Евлампий. Сегодня же заведу об этом разговор с тетушкой.
Пикарцев. Ну, ну, ну, не изволь глупить. Ты ведь, я знаю, думаешь, что я ее боюсь. И это глупо. Неприятности избегаю. Надоело. К хорошенькой горничной ревновала, к скотнице ревновала, даже раз, представь, к попадье.
Евлампий. И, верно, всегда напрасно.
Пикарцев. Ну, как тебе сказать… не всегда. Видишь, как я откровенен, открыт, а ты словечка не проронишь. Поговори же, ну, прошу тебя, поговори, напомни счастливые дни…
Евлампий. Нет, дядюшка, не напомню. Эта манера доброго старого времени толковать беспрестанно о женщинах и хвастаться победами уж давно брошена.
Пикарцев. Что же теперь?
Евлампий. Делай, что можно, что умеешь, а говорить не должен ни о чем.
Пикарцев. Глупо и неприятно. Но по крайней мере какие вы приемы употребляете?
Евлампий. Новые; все новое, дядя, все новое. Вы очень много помады тратили и расточали любезностей; а теперь способ упрощенный и ускоренный.
Пикарцев. Ах, любопытно, любопытно…
Евлампий. Ну, да хоть и любопытно, а не скажу.
Пикарцев. Ты несносный, право несносный. Ну, однако, ты смотри не проговорись тетушке как-нибудь, а то не только мне, и тебе худо будет.
Показывается Наташа.
Идет. Удалиться? Хе-хе, удалюсь, удалюсь.
VII
Те же и Наташа.
Пикарцев. Хорошеет, цветет и все интереснее и очаровательнее.
Наташа. Куда уж. Видите, как загорела? Садитесь, пожалуйста.
Пикарцев. И рад бы, да не могу. Пойду искать вашу бабушку. Она, верно, где-нибудь копается, как муравей. Приятной беседы. (Уходит.)
Евлампий. Что поделываете?
Наташа. Что? Скучаю.
Евлампий. Верю. Вы не можете не скучать. Я жалею вас.
Наташа. Ах, я не люблю, когда меня жалеют. Я вовсе не несчастная какая-нибудь.
Евлампий. А разве я говорю, что вы несчастная? Вы не так поняли меня. Мое сожаление — это болезненное участие к вашему положению. Осмотритесь! Где вы? Здесь ли вам место? Вы учились — и для чего же? Для того, чтоб отвешивать, отмеривать, насыпать, пересыпать и так далее. Да для этого годится всякая Хавронья или Фетинья.
Наташа. Не говорите со мной, пожалуйста, об этом.
Евлампий. Отчего?
Наташа. Так. Не говорите. Я не хочу.
Евлампий. Значит, не трогать за больное место.
Наташа. А если и так? Разве вам это удовольствие? Ведь вы не можете помочь мне.
Евлампий. Здесь? Конечно, нет. Но там, где вы должны быть, — всегда и охотно.
Наташа. Где же это, где?
Евлампий. Там, где вы можете найти применение ваших способностей и знаний. Первое, бегите отсюда, ищите жизни, ищите дела. Если вам будет нужна помощь, поддержка, вот вам рука моя. Вы еще не знаете всей прелести независимой, самостоятельной жизни.
Наташа (потупясь). Зачем мне она?
Евлампий. Затем, чтоб жить, а не прозябать. Неужели вы думаете, что женщина непременно должна быть затворницей?
Наташа. Нет, я не думаю.
Евлампий. Женщина может быть таким же деятелем, как и мужчина. Да еще лучше, пожалуй, потому что женщина способнее на всякий подвиг, в ней больше самоотвержения.
Наташа. Все это я знаю и видала примеры.
Евлампий. И прекрасно… Так чего же вы сидите и глохнете в этой трущобе? Или русская неподвижность мешает?
Наташа. Да, я неподвижна, потому что… невозможно.
Евлампий. Невозможно! Вы чувствуете на себе цепи, думаете, что они очень крепки, а, поверьте мне, стоит только встряхнуться, и нет их. Эти цепи называются предрассудками.
Наташа. Но у меня мать, бабушка…
Евлампий. Ну, так что же? Вы решаетесь принести себя в жертву для их спокойствия, так, что ли?
Наташа. Хоть бы и так.
Евлампий. Таких жертв не приносят; это все равно, что самоубийство, все равно, что заживо похоронить себя.
Наташа. Однако мой долг…
Евлампий. Долг? Очень громкое это слово… Да уж не в самом ли деле вы думаете, что ваш единственный долг утешать двух старух и отмеривать овес? Этот долг, эту священную обязанность, может исполнять каждая наемная баба за полтора рубля в месяц. Если вы будете думать только о долге и о своих обязанностях, так всегда будете жить для других, вечно будете в услужении у кого-нибудь. Вы не забывайте, что у вас есть права.
Наташа (подняв голову). Какие?
Евлампий. Такие же, какие имеет всякое живое существо: право жить для себя, а не для других. Вам дает права ваше воспитание и ваш возраст. Ведь молодость-то один раз в жизни бывает. Придет пора, ваше сердце запросит любви, а кто откликнется вам, кто здесь поймет вас? А кто и поймет, тот пройдет мимо.
Наташа (с некоторым испугом). Мимо? Отчего же мимо?
Евлампий. Да кому ж охота засиживаться в этой непросветной глуши? Люди умные, дельные стремятся к свету, к умственным центрам, а здесь остаются люди отсталые и ленивые, которые только воображают, что они дело делают, а в сущности, небо коптят да, в оправдание своей лени, философствуют и поучают нравственности.
Наташа. Как вы верно говорите, какая все это правда!
Евлампий. Пройдет молодость, что же будет тогда, Наталья Михайловна?
Наташа. Я думаю, что я буду жить так же, как и все здесь живут.
Евлампий. Нет, не так: они не плачут, а вы плакать будете. Озлобитесь, будете проклинать себя, что погубили молодость, не воспользовались ее радостями, загубили даром силы, молодые, хорошие, годные на благородный труд, годные для осуществления возвышенных стремлений.
Наташа. Да… да… вы правы… (Порывисто.) Зачем вы мне это говорите?
Евлампий. Для того чтоб вы думали, думали, тогда для вас будет легче первый решительный шаг.
Наташа. Ах, я и то думаю, много думаю, но что от моих дум! Остается одно в голове, что все это хорошо, но не для меня.
Евлампий. Почему не для вас? Именно для вас. Я говорю с вами, убеждаю вас совершенно бескорыстно. Вы видите, я не любезничаю, не ухаживаю за вами, я призываю вас к делу. Удастся мне пробудить вас от спячки, заронить в вас первые мысли о другой, новой жизни — вот моя и награда, я буду счастлив. Конечно, первая любовь девушки, первый огонь в ее глазах обаятельны, но я прежде всего… человек дела.
VIII
Те же и Пелагея Климовна.
Пелагея Климовна. Евлампий Михайлович, дядюшка вас ожидает. Что это она насупилась так? Уж не на вас ли обиделась?
Евлампий. О нет!
Пелагея Климовна. То-то. А то ведь она у нас деревенская, простая, к вашим барским деликатностям не привыкла. Пожалуйте к дяденьке. Ну что за разговор с девчонкой, какой антирес?
Евлампий. Сейчас иду. До свиданья, Наталья Михайловна.
Уходит. Пелагея Климовна за ним, останавливается в дверях, смотрит молча на Наташу и, покачав головой, уходит.
Наташа (стоит одна, задумавшись). Ах, да… какая разница!.. Вот поговоришь с умным человеком… как тяжело станет здесь, в этой избе, в этом огороде… точно тебя душит что… Не глядела бы ни на кого.
Входит Медынов.
IX
Наташа и Медынов.
Медынов. Убрались паны? Слава богу. Экий народец! Что он вам тут…
Наташа. Ах, нет, не говорите… постойте! У меня есть просьба к вам.
Медынов. Что вам угодно?
Наташа. Только обещайте, что вы ее исполните!
Медынов. Извольте.
Наташа. Вы очень хороший человек, мне не хотелось бы с вами ссориться…
Медынов. Да в чем просьба-то?
Наташа. Оставьте ваши нравоучения и всякую заботу обо мне! Представьте себе, что я совершеннолетняя и в уроках не нуждаюсь.
Медынов. Но, Наталья Михайловна…
Наташа. Нет, нет, ни слова больше… Вы обещали, так должны исполнить; а то я принуждена буду бегать от вас, а мне этого не хочется.
Медынов. Ну, бог с вами, прощайте!
Наташа. Не говорите так, я не люблю и боюсь этого слова. Скажите: до свиданья.
Медынов. До свиданья.