После обеда князь послал капитана Лебедева, исправлявшего должность старшего адъютанта при штабе, в Севастополь, известить о нашей позиции, хлопотать о скорейшем доставлении нам сухарей и о пополнении парка. Лебедев поехал в объезд Мекензиевой горы на Шулю; наткнулся на неприятельский отряд, насилу продрал; почему, прибыв в Севастополь, не решился ехать в обратный путь, а присоединился к нам уже тогда, когда мы были на Бельбекской позиции. До возвращения из Севастополя Стеценко, мы считали Лебедева погибшим. Когда Лебедев приехал в Севастополь, ему сказали, что всё начальство собралось в совете, где Корниловым был предложен вопрос:
— Что предпринять по случаю брошенного на произвол судьбы князем Меншиковым Севастополя?
Лебедев был очень сухо принят, но Нахимов, не разделяя умышленной невнимательности Корнилова к посланному, усадил его подле себя, стал расспрашивать про движение нашего действующего отряда. Лебедев, по окончании вопросов, спросил Нахимова, в свою очередь, что же ему доложить светлейшему о действиях в Севастополе?
— А вот, скажите, что мы собрали совет и что здесь присутствует наш военный начальник, старейший из нас всех в чине генерал-лейтенант Моллер, которого я охотно променял бы вот на этого мичмана, — Нахимов указал на входившего Костырева.
Генерал Моллер, услыхав, что речь идет о нём, приподнявшись обратился к Павлу Степановичу, но узнав о предмете разговора по заключению, опять сел.
Надо заметить, что Моллер, по назначении его главным начальником Севастополя, очень добросовестно и не будучи в себе уверен, предоставил Корнилову пользоваться его, Моллера, именем, когда он сочтет это нужным, заранее изъявив на все его распоряжения свое согласие. И в совете Моллер не принимал участия в толках, сказав заблаговременно, что он будет слушать и учиться; поэтому присутствовавшие действовали по их усмотрению, не ожидая его мнения.
Того же дня вечером, светлейший, подозвав меня, сказал:
— От поездки Лебедева я результата не ожидаю; он легко может не доехать, или доехав — не пробраться назад; ожидать подвоза сухарей и снарядов еще того труднее: неприятель, как видно, уже шнырит по дорогам. Так, поезжай ты в Бахчисарай и узнай там — какое количество хлебов можно напечь существующими средствами в одни сутки и на сколько, в крайности, можно увеличить средства хлебопечения. Распорядись, чтобы с утра было приступлено к делу. Надеюсь, что этим средством мы не останемся без продовольствия до подвозов. На обратном пути, так как ты поедешь ночью, прими меры, чтобы тебя не подстрелили наши аванпосты: вот тебе отзыв; не забудь!
Я поехал, разузнал обо всём и уговорился с бахчисарайским головой, который при этом просил меня прислать от войск караулы на мельницы, так как по хуторам наши солдатики пустились уже мародёрничать. Купив, кстати, верховую лошадь для Альбединского, озаботясь о подвозе, кроме хлеба, и прочих жизненных припасов нашему отряду, я пустился в обратный путь. Деятельными и главными моими сотрудниками, при этих распоряжениях, были: унтер-офицер Балаклавского греческого батальона Василий Михайлов Подпати, проживавший в Бахчисарае, и брат его Дмитрий, состоявший после при мне для поручений.
Приближаясь к нашему бивуаку, я с удивлением заметил, что никаких аванпостов нет, а встретила меня густая цепь пехоты, которая, домашним распоряжением, окружала спящие батальоны. Куда же девались гусары и казаки?
Была глубокая ночь. Как ни тихо подъехал я к бивуаку, но князь не спал и встретил меня.
Доложив ему об успешной моей поездке, я сказал, что не видал аванпостов. Светлейший тотчас же послал офицера проверить наши посты; посланный, проездив до утра, не нашел ничего. Между тем, при смене оказалось, что наши аванпосты стояли тылом к неприятелю, примыкая правым своим флангом к правому же флангу нашего лагеря, а левым — к стороне Бахчисарая. Вот почему я проехал сзади их резервов. Аванпосты занимал Веймарский гусарский полк.
14-го сентября, около полудня, собрана была небольшая команда от Лейхтенбергского гусарского полка, при офицере, для присмотра за печением хлеба, т. е. пшеничных булок, так как татары иного хлеба печь не умеют. Эту команду я проводил в Бахчисарай, указал что и как там делать, а сам к ночи возвратился уже на новую позицию; старую — князь, в отсутствие мое, переменил, отодвинув войска к северу версты на три, на более удобное место. Ночью были видны огни на Мекензиевой горе; об общем передвижении союзной армии мы тогда ничего не знали. Когда я еще ехал в Бахчисарай, то, наблюдая за окружной местностью, увидел по большой Симферопольской дороге движение походной колонны странного вида, ибо, приближаясь к нашей стороне, она имела впереди себя обозы. Как ни ломал я головы, чтобы догадаться, что это мог быть за отряд — всё было напрасно. После я узнал, что опять таки Кирьяков был виновником этой бестолочи: посланный с бригадою занять вышеуказанную позицию, он продрал к Бахчисараю, и уж не ведаю, где бы наконец очутился, если бы посланный его поверить (кажется, лейтенант Стеценко) не догнал и не воротил его.
Того же 15-го сентября, князь, перейдя Качу выше каменного моста, что на большой дороге, расположил действующий отряд на правом берегу, за двумя громадными курганами возле большой дороги, в том самом месте, где Кача за Бахчисарайскою долиною входит в горы. У Отаркоя, на прежней позиции в авангарде остался Жабокрицкий; полковник Хрущов с своим Волынским полком наблюдал за Шулей и Чоргуном. Под вечер князь послал Стеценко перебраться в Севастополь, чтобы передать Корнилову о перемене нашей позиции, сделанной в виду занятия большой Симферопольской дороги в тылу союзников. Кроме того, Стеценко поручено было: разузнать от Корнилова, какие приняты меры к обеспечению нашего действующего отряда провиантом; объяснить Корнилову, что фланговое движение наше поставило неприятеля в весьма затруднительное положение касательно избрания пункта атаки на Севастополь: это дает нам возможность выиграть драгоценное время для усиления средств; что князь надеется, маневрированием действующего отряда, заставить союзников отложить решительную минуту до более удобного для них положения. Так как наши укрепления час от часу растут, а отряды, на усиление армии, спешат, — то и надо надеяться, что враги, быть может, вынуждены будут повести правильную осаду, что отдалит значительно час атаки, нас же приведет в большую возможность ее отразить; почему князь предлагает Корнилову озаботиться приданием гарнизону бодрости и энергии: блокады союзники устроить не могут, так как действующий отряд прикрывает прямое сообщение Севастополя с Россиею.
По отъезде Стеценко, князь, обратившись ко мне, сказал:
— Покуда мы находимся в таком положении, союзники атаковать не решатся.
— Они перейдут на южную сторону, — отвечал я князю с уверенностью — они попадут в ловушку: — проход им оставлен свободным.
— Быть не может! — произнес светлейший с выражением радостного сомнения.
Ему как бы еще не верилось в блистательный успех флангового движения.
В этот самый вечер, по рассказам местных татар, неприятельский арьергард, заслышав нас у себя в тылу, подвергался нескольким фальшивым тревогам; в ночной суматохе солдаты бились друг с другом и в перепуге совались куда ни попало. Надо полагать, что и накануне, во время следования их главных сил, тоже не обошлось без тревог, о чём можно было судить по тому, что мы встречали после, на пути их следования. Так, на левом берегу Бельбека, в лощинке, я видел следы побоища, и довольно порядочного: валялось несколько убитых неприятелей и множество лошадиных трупов. Не говорю о побросанных, в разных местах, амуниции, оружии, изготовленной пище и т. п.
Когда мы забирались во фланг неприятеля, я питал надежду, что отряд наш, напав неожиданно с тыла на союзников, разобьет их. Меня тревожила мысль, что они увернутся на южную сторону Севастополя и, после того, как они и действительно от нас ускользнули, я поручил бывшим при мне балаклавским грекам разведать все подробности этого обстоятельства. Через поставщика фургонов при нашей главной квартире, татарина Темир-хая, я узнал, что в ночь с 12-го на 13-е сентября, когда мы были на Мекензиевой горе, а союзники на Бельбеке, до них дошла весть о нашем движении, которая привела их в такой переполох, что у них, на Бельбеке, произошло еще несколько тревог, и в самую эту ночь было то побоище, о месте которого я выше упоминал. Тогда татарин (не помню его имени), брат Темир-хая, забулдыга и отчаянная башка, от которого давно отступились все родные, явился на выручку союзникам, предложив им пробраться к стороне Балаклавы и совершить переход — хотя и опасный, но всё-таки возможный, при содействии его, проводника, хорошо знакомого со всеми тропинками, ведущими на южную сторону Севастополя и еще не занятыми тогда нашими войсками. Союзники, хотя и не видели иного, лучшего исхода из их положения, долго однако же колебались в нерешимости: им было страшно вверить судьбу армии — изменнику татарину; наконец, в отчаянии, так сказать, зажмурив глаза, они ринулись на риск… Несколько татар проводников сослужили им верную службу и щедро были вознаграждены. Этот правдоподобный рассказ дает достаточное понятие о том тревожном настроении духа, в котором находились неприятельские военачальники.
Между тем о большом передвижении союзных армий мы еще не знали ничего положительного. Из донесений с аванпостов можно было заключить только, что неприятель делает рекогносцировки.
Печеный хлеб из Бахчисарая нашему отряду доставляли исправно, чем светлейший был весьма доволен. Это доказательство готовности бахчисарайцев содействовать нашим войскам побудило князя выразить им свою благодарность. С этой целью его светлость, после обеда, вместе со мной, в экипаже, поехал в Бахчисарай. Въехав в город, он по главной улице прошел пешком до дворца. Осмотрев его наскоро, князь у входа встретил полицмейстера, которого и благодарил за успешные распоряжения о доставлении в лагерь хлеба. На обратном пути светлейший заехал в татарскую кофейную. В это время жители со своими старшинами и муллами толпились на улице и, покуда князь был в кофейной, их собралось множество.
В кофейной заседало несколько кружков татар. Светлейший занял там также место и, приказав подать кофе, посоветовал мне обратить внимание на любопытный способ его туземного приготовления и быстроту, с которой оно совершается.
Действительно, на наших глазах, сырой кофе изжарили, столкли, сварили и подали, как есть, с гущей, в крошечных фарфоровых чарочках, вставленных в медные рюмочки, вместо подноса. Кофе так был вкусен, что я, поистине могу сказать, не пивал подобного.
На лицах татар, присутствовавших в кофейной, нельзя было не заметить удивления и удовольствия видеть в своем кругу именитого посетителя. Князь, поговорив с ними очень ласково касательно промышленности, которою они занимались, положил золотую монету на буфетный прилавок и вышел в сопровождении всех гостей кофейной.
Кофейная эта, совершенно в азиатском вкусе, была выстроена над оврагом, так что с улицы ход в нее был по длинному, узенькому, пешеходному мостику. У входа на мост с улицы толпа татар ожидала светлейшего; с выражением глубокого почтения народ его приветствовал и благодарил за посещение.
Князь в коротких и простых словах поощрил их за услугу, оказанную нашей армии и татары, как умели, изъявили свою преданность и готовность служить наперёд. Действительно, бахчисарайцы не изменяли.
По возвращении нашем из Бахчисарая, мы узнали от жителей, бежавших из Балаклавы, что вчера англичане овладели ею, что этот город атаковала целая армия. Обыватели отстаивали Балаклаву в течение нескольких часов, несмотря на её бомбардировку с моря и с суши. Что за сказка? — подумали мы: этого быть не может! вероятно, какой-нибудь отряд, рекогносцируя, занял Балаклаву — и только.
Чтобы проверить это предположение, князь послал лазутчиков поразведать, как велики силы, занявшие Балаклаву? Отделенные от города горами, мы не могли слышать выстрелов; при всём том князь, сомневаясь в бдительности аванпостов и разъездов, придал веры этому показанию более, нежели кто-либо из нас. Он знал, что местность, по которой неприятель мог двигаться, до того пересечена и от наших наблюдений закрыта, что неопытные разъезды, вероятно, опасались забираться далеко в горы и леса. Таково и вышло.
Утром 16-го сентября приехал казацкий офицер с донесением от наблюдательных постов, что «всё обстоит благополучно» и нового ничего нет. Сомневаясь в справедливости этого донесения, князь спросил офицера:
— Да хорошо ли вы видите неприятеля? Не ошибаетесь ли вы?
— Помилуйте, ваша светлость! Да вот, с этой самой высоты (офицер указал на гору) видно всё, как на ладони.
— Да что же тут видно?
— Да всё — и даже флот.
Подозвав меня, князь велел мне въехать на указанную, очень высокую гору и оттуда рассмотреть всё, хорошенько. Высота эта лежала от нас верстах в трех.
Тотчас после обеда я отправился, взяв с собою балаклавского грека и четырех казаков, затем, что светлейший предупредил меня быть осторожным, так как, по уверениям казаков, стан неприятелей близко[11]. Полагая себя вблизи неприятеля, я ехал со всеми предосторожностями и когда взобрался на упомянутую гору, то увидел, что кругом, действительно, как на ладони — всё пусто… лишь из-за высот, ближайших к устью Качи, заметно несколько вымпелов.
Полагая, что его светлость не может удовлетвориться тем известием о союзной армии, которое я мог привезти ему с этой высоты, я, оставив казаков наблюдать за окрестностями, поскакал по высотам правого берега Качи к её устью. Мне пришлось проехать без малого верст десять, покуда я не увидел флота надлежащим образом.
Вот, думаю, и полагайся на наблюдения казаков: весь правый берег Качи чист от неприятеля, и на левом решительно ничего не видать на весьма значительное пространство, — а казаки уверяют, что неприятель у них на ладони!
Делать было нечего; я решился, перебравшись на другую сторону Качи, ночью последить за огнями неприятельских бивуаков. Чтобы князь не беспокоился о моем продолжительном отсутствии, я послал казака известить его светлость о моем намерении.
Покуда было светло, я наблюдал за устьем Качи, в глубину которой, мелкими командами, матросы неприятельского флота отправлялись за водой. Чтобы они не разбегались и не были потревожены нашими, их окружала густая цепь… Стало смеркаться. Матросы очистили Качу, а я спустился до подошвы остроконечной горы, мною заранее выбранной на левом берегу; потом, когда, взбираясь на гору, достиг её половины — то уже и совсем стемнело. Я слез с лошади, отдал ее подержать греку и продолжал карабкаться ощупью. На вершине я нашел разостланное одеяло, вероятно, оставленное здесь татарками, приходившими сюда наблюдать за ходом дел. На горе я около часу дожидался неприятельских огней, но не приметил и малейшего признака близости бивуака: мрак кругом, мрак кромешный и мертвая, невозмутимая тишина. Нет сомнения, что казаки, боясь при разъездах податься вперед, выдумывали свои донесения!
Убедившись в этом, я поспешил к светлейшему; он же очень горевал, считая меня погибшим, ибо посланный мною казак приехал лишь на другой день. Была глухая ночь, когда я прокрался в свою палатку, чтобы не тревожить князя. Волнуемый неизвестностью, он не спал.
17-го сентября, чуть свет забрезжился, князь вышел из палатки и я доложил ему о результате моих исследований. Светлейший удивился и потребовал к себе командира казацкого полка, полковника Тацина.
— Вы мне беспрестанно доносите, — начал князь, — что следите за неприятелем, и рассказываете где он расположен?
— Точно так, ваша светлость.
— Так поезжайте же сами и удостоверьтесь в справедливости ваших донесений. Чтобы привезти мне точное сведение, подъезжайте поближе, возьмите с собою отборных 60 казаков; кроме того, я в товарищи вам пошлю строевого офицера. Отправляйтесь сейчас.
Призвав поручика Лейхтенбергского гусарского полка Стааля 2-го, светлейший сказал ему:
— Поезжайте с Тациным; разведайте хорошенько о неприятеле. Тацину я не верю: он далеко не поедет и опять наврет.
Поехали. По пути Тацин, то и дело, оставлял казаков для обеспечения своего личного тыла и флангов, и всё уговаривал Стааля не вдаваться чересчур вперед. По-видимому, они напали на след неприятеля, ибо на пути им попадались трупы лошадей, брошенная амуниция и свежие могилки. Запах неприятеля ужасно тревожил Тацина. Так переехали они Бельбек и поднялись над аулом Камышлы. Стааль приглашал Тацина осмотреть аул для отыскания там языка; но полковник решительно отказался ехать дальше, сказав, что ему не с кем сделать этот осмотр. И в самом деле, за ним, из 60 казаков, — осталось всего шесть.
— Куда же девалась ваша команда? — спросил Стааль.
— Да оставлял по постам.
— Неужели же вы для обеспечения себя поставили 54 поста?
— Нет; многие из них сами разбрелись. Вы слишком далеко заехали, так как же их удержать?!
Вследствие этого разговора, Стааль, осмотрев аул один, нашел его совершенно опустелым; бродила одна лишь нищая татарка. Таковы были сведения, сообщенные Стаалем.
Между тем светлейший, съездив в отряд Жабокрицкого, передвинул его на высоту правого берега Бельбека над Дуванкой. В это время прибывший из Севастополя Стеценко встретил князя и окончательно разъяснил движение союзной армии. Князь немедленно послал в Петербург флигель-адъютанта Альбединского доложить Государю Императору об успехе флангового движения и о появлении нашего действующего отряда в тылу у союзников, которое вынудило их перебежать на южную сторону Севастополя, где князь надеется запереть их, оберегая в то же время наше сообщение с Россиею.