Окончив распоряжения о предстоявшем деле, светлейший получил известие, что завтра, 23-го октября, прибудут в Севастополь Великие Князья Николай и Михаил Николаевичи, т. е. приезд их как раз совпадал с кануном дня, назначенного для сражения. Не было сомнения, что Их Высочества непременно пожелают в нём участвовать. Удержать или отклонить Великих Князей от их намерения будет невозможно, но чем это может кончиться? Не успев осмотреться, по юношеской неопытности, Их Высочества скорее других могут подвергнуться опасности… Эти соображения много озабочивали главнокомандующего.
22-го октября, перед закатом солнца, Великие Князья прибыли в месторасположение нашей главной квартиры. Так как мы ожидали прибытия Их Высочеств, то и встретили дорогих гостей наших при выходе из экипажа. Меншиков проводил их в инженерный домик, который уступил Их Высочествам, перебравшись сам в караулку угольщика, до того времени занимаемую мною.
Когда совершенно смерклось, я уселся за самовар, поставленный на обломке ящика. На мой огонек подошли товарищи и присоседились к моему чайнику. Речь шла о том, как бы отклонить участие Великих Князей в предстоящем деле. В это самое время кто-то перешагнул через мое левое плечо и раздались слова:
— И не думай! Мы непременно поедем в дело.
Я приподнялся, узнав голос Великого Князя Николая Николаевича. Усадив меня, Его Высочество сам сел возле, сказав мне:
— Ну, угощай и меня. Готовь нам, брат, лошадей, — продолжал Великий Князь, — и вовремя разбуди, чтобы нам быть готовыми раньше главнокомандующего.
Я отнекивался, представляя Его Высочеству, что для участия их в деле ничего не приготовлено. Я присовокупил, что к первому следующему сражению всё будет устроено как следует; теперь же исполнить желание Их Высочеств тем затруднительнее, что при главной квартире нет лошадей не только для свиты Их Высочеств, но даже для них самих.
Его Высочество, встав, взял меня за руку и сказал:
— Веди нас в конюшню и показывай лошадей.
Тут только я заметил Великого Князя Михаила Николаевича, молча стоявшего сзади нашего кружка.
Когда Их Высочества вошли в сарай, в котором помещались князя Меншикова и мои лошади, то я, пользуясь темнотой, всеми средствами старался скрыть от Их Высочеств настоящее количество лошадей; но Великие Князья потребовали фонарь и начали сами выбирать из числа моих собственных. Я доложил, что лошади, на которых они указывали, неудобны для сражения; что они или не объезжены или боятся выстрелов; но Великий Князь Николай Николаевич, угадывая мою уклончивость, сказал:
— Не хочешь нам дать лошадей, так мы поедем на казачьих.
Тогда, видя, что все старания мои безуспешны, я назначил им лошадей и успокоил Их Высочества обещанием, что разбужу их своевременно.
Расставаясь со мною, Великие Князья сказали:
— Смотри же, не плутуй, а то навеки будешь враг!
Затем я пошел доложить главнокомандующему, что Их Высочества непременно желают участвовать в деле. Этим временем Великие Князья присоединились к кружку адъютантов Меншикова и шутили над мною, рассказывали им, как я увертывался, да не увернулся.
Видя, что Их Высочеств невозможно отклонить от их намерения главнокомандующий обратился к содействию генерала Философова, который, хотя и не ручался за успех своего посредничества, однакоже обещал переговорить с Великими Князьями. Окончив свои объяснения с генералами, командирами отдельных частей, собиравшихся в дело — Меншиков вышел ко мне и сказал шепотом:
— Не буди рано великих князей! Философов, может быть, пособит… Дело будет кровопролитное и я очень беспокоюсь. Императрица, в письме, убедительно просит, чтобы я «берег её детей…», но скажи: как тут уберечь? Ну что, ежели, не дай Бог, что случится?!..
Разделяя опасения главнокомандующего я решился всю ответственность пред Их Высочествами принять на себя. Когда всё стихло, я распорядился седланием лошадей и, в ожидании рассвета, присел совершенно готовый, в конюшне, приняв твердое решение не будить Их Высочеств… Часа через два, слышу, кто-то крадется в конюшню, приподнимаюсь и узнаю Великих Князей.
— А, поймал! — сказали они мне. — Ну, покажи, готовы ли лошади?
Я указал, что всё готово и наши истинно русские молодцы успокоились.
Не доверяя мне, Великие Князья, вероятно, не спали всю ночь, потому что, раннею зарею, были уже совершенно готовы. Когда Меншиков вышел, сел на лошадь и тронулся в путь, то увидел, что Их Высочества, со свитою, уже ехали впереди его. Это встревожило главнокомандующего однако же он поспешил догнать Великих Князей, приветствовал их и благодарил за исправность.
Заслышав канонаду, мы стали подгонять наших лошадей. Дорогою главнокомандующий сказал мне:
— А диспозицию-то Соймонов и Павлов так мне и не прислали!
Подъехав к Инкерманской плотине, мы были задержаны переходом через нее артиллерии — арьергарда отряда Павлова. Это — нас, знавших распоряжение по войскам, весьма удивило, так как мы, по времени, полагали, что все части войск должны были находиться на месте боя. Кроме того, на плотине, нам встречались уже массы раненых. Они тянулись к Инкерману и многие из них сопровождали свое шествие воплями и причитаниями. — Это не понравилось не только нам, уже насмотревшимся на подобные сцены, но и Великие Князья видимо были возмущены воплями. При всей нежности их юношеских сердец, Их Высочества увещевали плакавших голосом укоризны…
Мы совершенно недоумевали, каким образом на плотину уже могли поспеть раненые, коль скоро дело должно было происходить верстах в четырех, а может, и пяти от этого места? Из ответов раненых мы не могли себе составить никакого понятия о ходе дела. Наконец, встретили адъютанта генерала Павлова Алабина: он сообщил нам, что взята английская батарея, но что и сам он не мог добиться никакого толку, так как войска Соймонова спутались с войсками Павлова. Известие, что Соймонов тяжело ранен, встревожило светлейшего: он поскакал на подъем Сапун-горы. В это время мимо нас пронесли на носилках раненого артиллерийского офицера Унковского. Картечь прошла ему между обеими челюстями сбоку и лишила возможности закрыть рот, из которого торчал обезображенный язык с запекшейся кровью. Рану эту Унковской получил в ту минуту, когда открыл рот для командования. Впоследствии я видел его в Симферопольском госпитале, уже поправляющимся.
На площадке Сапун-горы, по-видимому в довольно значительном расстоянии от места битвы, нас одолевали штуцерные пули: из нашей свиты уже контузило снарядом адъютанта Грейга и флигель-адъютанта Альбединского, обоих в голову. Озабоченный присутствием Их Высочеств. Меншиков упрашивал их не скучиваться, дабы не представлять удобной цели неприятельским стрелкам. Но заботливые предостережения главнокомандующего как бы придавали неустрашимости и хладнокровия Царственным Витязям.
Каждый очевидец Инкерманской битвы подтвердит, что присутствие Великих Князей под боевым огнем служило важною нравственною поддержкою бодрости в наших войсках: одушевляя их, Великие Князья торопили арьергард, подгоняли отсталых, не обращая внимания на пули, пронизывавшие воздух.
Не понимая, в каком положении дело, Меншиков послал меня отыскать Данненберга и порасспросить его. Я поскакал по направлению к верховьям Килен-балки и скоро нашел его. Данненберг стоял на правом фланге горячо действовавшей батареи… Лишь только я его завидел, как на ней взлетел зарядный ящик.
На мой вопрос Данненберг сухо отвечал:
— Скажите главнокомандующему, чтобы он прислал мне войска: у меня ничего нет; нет даже прикрытия артиллерии и она почти вся подбита.
В это время, взглянув влево, я увидел пехоту, толпившуюся в стороне, поотдаль от батареи. По пути, как туда, так и обратно, я встречал непрерывные кучки солдат, спешившие поперек моего направления, лощинами, к стороне Инкермана и преследуемые штуцерным градом.
Когда я доложил Меншикову ответ Данненберга, князь, подгоняя хвосты войск Павлова, послал меня призвать, генерала. Не доезжая того места, на котором я оставил Данненберга, мы встретились, и я передал ему желание главнокомандующего видеть его. Генерал ответил мне, что он сам едет к князю, и просил указать ему направление, в котором он может найти главнокомандующего. За генералом тянулась значительно пострадавшая, подле него действовавшая батарея.
Возвратясь к месту, где Меншиков ожидал прибытия Данненберга, я был подозван Великими Князьями, ласково предложившими мне закусить. Неизгладимо врезалось в мою память это радушное предложение хлеба-соли, в день восприятия Великими Князьями огненной купели на полях Инкерманских. Покуда я был близ Их Высочеств, они собирали около себя падавшие штуцерные пули, рассматривали их, удивлялись силе их удара, так как большая часть пуль расплющивалась, ударяясь о камни.
Когда и где главнокомандующий встретился с Данненбергом, этого не знаю; но посылая меня за ним в третий раз, светлейший сказал, что он, кажется, направился к Севастополю. Из разговора с Данненбергом, светлейший убедился, что дело проиграно, и немедленно предложил их высочествам удалиться в Севастополь: они повиновались главнокомандующему. Посылая меня за Данненбергом, светлейший увидел, что великие князья уже в Севастополе, едут по оборонительной линии и что по свите их открыт огонь с неприятельских батарей. Он немедленно послал предупредить их высочества о перемене избранного ими пути.
Въехав, в свою очередь, в Севастополь, я никак не мог сообразить, по какому направлению искать Данненберга; однако же я нашел его около тюрем и сообщил ему желание главнокомандующего, прося дождаться на месте прибытия светлейшего. Данненберг слез с коня и сел на камень; я же отправился в обратный путь к князю, и вскоре возвратился вместе с ним… Я отъехал в сторону, чтобы не быть свидетелем их разговора, вероятно крупного, по окончании которого генерал продолжал свой путь во внутрь Севастополя, а князь возвратился на Сапун-гору.
На Саперной дороге мы встретили артиллерию, а на площадке горы, в беспорядке, обрывки пехоты. Главнокомандующий сам принялся устраивать части; тут мне очень пригодилось знание пешего строя и я помогал князю. Единственный, как мне кажется, бывший при одной толпе офицер подошел к светлейшему и, растерявшись, извинялся за беспорядок, сказывая, что командиры все выбыли из строя, и, потому, не позволит ли главнокомандующий, вместо выбывших, поставить унтер-офицеров.
— Поставьте, — отвечал главнокомандующий.
По счастью, в это время он увидел Тотлебена, который тоже хлопотал собирая пехоту. Обрадованный князь поручил ему распорядиться, по усмотрению, прикрытием отступавших частей, в особенности пострадавшей артиллерии. Зуавы уже были в виду и положение было критическое, но Тотлебен молодецки отстоял пост.
Имея при себе сапер, Тотлебен всё еще надеялся как нибудь укрепиться на Сапун-горе, чего, однако, ему не удалось; положение его переменилось: вместо того, чтобы пехота прикрывала его работу, ему пришлось самому прикрывать её отступление.
Успокоенный присутствием Тотлебена на Сапун-горе, князь возвратился в расположение главной квартиры, а меня послал в Севастополь к генералу Тимофееву — узнать что происходило у него, так как, одновременно с нападением нашим на английскую позицию, он должен был совершить наступление от 6-го бастиона на французов.
Подъехав к 6-му бастиону, я заметил, что солдатики наши несли на ружьях и на носилках большею частью всё раненых французов и на вопрос мой: неужели наши раненые все уже подобраны? — получил в ответ, что своих-то всякий подымет, а французика-то тоже жалко. Замечательно, что французы рисовались, позировались на носилках, выражая или совершенную беспечность, или принимая картинное положение… Чудаки, до позировки ли тут!
На обратном пути, под обрывами Сапун-горы, в мертвом пространстве, я видел как начальство силилось разобрать поодиночке спутавшиеся между собою части наших войск, но мало успевало: тут и Кирьяков хлопотал. По плотине неприятель еще палил с Сапун-горы. За мостом, недалеко от фонтана и влево от дороги, собралось множество раненых; их спешили убирать и для этого ловили полуфурки, нагруженные турами: они всё продирали мимо! Признаюсь, не мало труда стоило заставить фурштатов сбросить туры и уступить полуфурки раненым. Нагаек они не слушались, пришлось и мне обнажить саблю для внушения им чувств гуманности посредством чувствительных фухтелей! Туры назначались для саперных работ к Тотлебену, так как главнокомандующий имел в виду, в случае занятия нами Сапун-горы, укрепиться на ней. Теперь в турах этих надобности не было и полуфурки ехали с ними обратно.
По возвращении из дела, светлейший нашел у себя на столе копии с донесений Соймонова и Павлова; прочитав, он приказал мне отнести их к великим князьям.
После обеда главнокомандующий послал меня навестить раненых. Я начал с сарая, который был при батарее № 4; там до пятидесяти коек, в совершенном порядке и чистоте, были заняты ранеными французами. Вместо ожидаемых мною стонов и оханья, я был поражен раскатами добродушнейшего хохота. Прислушиваюсь к разговору: товарищей забавляет один французик с отнятыми выше колен ногами. Он весело балагурил, представляя бешенство своего сапожника в Париже, когда тот узнает, что ему сапог уже более не нужно.
Грустно мне было слушать эту веселую болтовню несчастного.
Опрашивая страдальцев, я получил от всех выражение искренней признательности за участие, оказываемое им русскими. Раненые, между прочим, любопытствовали знать: кто я такой? Узнав же, что я адъютант князя Меншикова и прислан осведомиться о их положении, — стали подниматься на койках и выражали знаки своего почтения, с особым чувством благодарности к главнокомандующему. Замечательно уважение французов к дисциплине: они почитают начальника и в неприятеле, тогда как для нашего солдата будь неприятель генерал, или рядовой — он разницы между ними не полагает. Француз — другое дело: ему непременно нужно знать — какой чин на неприятельском начальнике, есть ли у него ордена, чем командует и т. п. и, по мере полученных им сведений, он оказывает неприятельскому начальнику знаки своего почтения.
Таким образом, когда светлейшему случалось встречать пленных французов, даже под караулом, они всегда отдавали ему честь. Не понимаю только, как они успевали узнавать от конвойных, кто попадался им навстречу, и сам князь недоумевал, как французы его узнают… Часто издали он предупреждал проводников, чтобы они проходили мимо как бы не узнавая его, однако ему редко удавалось попрепятствовать догадливости французов.
Из сарая, где помещались раненые, я направился к Инкерману; там на изволоке укладывали рядком бесконечное число раненых; им едва успевали подавать пить; для перевязок же просто не хватало никаких средств. Они сами кое-как возились со своими ранами и терпеливо покорялись необходимости. Дорогой я обогнал три казенные фуры с телами убитых: трупы в беспорядке, как накиданные дрова, наполняли телеги; руки, ноги, головы мотались через грядки, просовывались в щели и стукались о колеса. Зрелище ужасное! Я невольно отвернулся; но солдаты, провожавшие фуры, шутили и острили над неловким положением трупов, брошенных в телеги наскоро. Такова сила привычки видеть убитых непрерывно и ежедневно; такова бесчувственность могильщиков. Я, например, слышал такие речи: «эх, сердечный, голова-то как болтается, пожалуй оторвется! А ты меня, Грузков, как повезешь хоронить, то положи сверху, чтобы попросторнее было!..»
Кончился день, упитанный кровью, а сколько еще ужасов предстояло впереди!..
Размышляя о бедствиях войны, я пробирался в темноте на северную сторону, грустно опустив голову, и, не торопя лошадь, ехал шагом. Было уже поздно; в главной квартире всё утихло, когда моя лошадка остановилась у сарая. В конюшне заржали лошади, приветствуя усталого товарища; дежурный казак поднялся и я побрел к своему уголку. Как кто спал в эту ночь — не знаю, только все притаились, никого не было слышно.
Когда я пробирался мимо бухты, то заметил в темноте чью-то высокую фигуру, стоявшую неподвижно. Я подошел и узнал главнокомандующего: подняв голову, он смотрел в непроницаемый мрак на Сапун-гору.
— Что раненые, — спросил он меня тихо, — успели ли подобрать?
— Подобрать-то, кажется, подобрали, только им плохо, ваша светлость! — доложил я.
— Да, нехорошо. Соймонов напутал, Бог ему судья! — заключил князь и опять повернулся туда, где еще не остыла свежая кровь.
Впоследствии, при обсуждении причин потери сражения, выяснилось что солдаты и офицеры дрались отчаянно; каждый из частных начальников исполнил свой долг по силе возможности. Много было явлено одиночных подвигов удальства; но могло ли всё это утешить главнокомандующего, потерявшего столько войска, но не подавшегося ни на шаг вперед… Под гнетом отчаяния он томился грустью.
Светлейший, однако, не всю вину приписывал Соймонову, так как Данненберг выказал вполне свою непрактичность в боевых распоряжениях: он ничего не предусмотрел, ничего не предупредил; в трудном случае не нашелся, не умел выйти из дела и остался хладнокровным — даже и не зрителем того хаоса, которого сам был причиною. Генерал покинул расстроенные войска в страшном беспорядке; уехал спокойно в Севастополь, не заботясь ни о прикрытии отступления, ни об устройстве полков, ни об участи раненых. Выехав из дела в самую критическую минуту, Данненберг находился далеко-далеко от своего корпуса, когда Тотлебен, вовсе не причастный делу, но как охотник, по одному слову главнокомандующего, отстоял путь нашего отступления.
Как было не сокрушаться о потере такого сражения как Инкерманское! При удаче — Чургунский отряд мог напасть на союзников с тыла… Ведь 60 наших свежих, чудных, как на подбор, эскадронов кавалерии, в числе которых 40 отличнейших эскадронов драгун, могли ворваться в неприятельский стан и сорвать осаду.