8-го октября светлейший получил назначение быть главнокомандующим морскими и сухопутными силами, расположенными в Крыму. Таким образом определилось, наконец, его положение и выяснились его отношения к флоту и к армии. Вместе с тем император прислал князю груду орденов и знаков отличий для раздачи достойнейшим, изъявляя при этом милостивое желание, чтобы светлейший выдачи наград не откладывал.
Князь опечалился: ему казалось, что награды теперь несвоевременны. Государь, конечно, не знает о том, что происходит в Севастополе, а то, быть может, и он дозволил бы переждать, дать пройти «страстным» дням неумолкающего боя на смерть. В эти дни награды могли бы, — так думал Меншиков, — нарушить святость тех бескорыстных жертв, которые каждый из защитников Севастополя спешил принести на алтарь его спасения.
Но делать было нечего и милостивая воля императора должна быть исполнена: он прислал награды, прятать их нельзя, следует раздать, а не то — в Петербурге разумную отсрочку князя могут перетолковать в превратную сторону. Да и действительно, мог ли кто из посторонних лиц допустить мысль, чтобы царская награда могла когда нибудь быть несвоевременна? Между тем, в данном случае, оно так и было. В страшные дни бомбардирования нельзя было указать на особенно отличившихся: все без различия прилагали свои усилия, насколько их хватало, чтобы постоять за Севастополь, и кого же тут было отличать, когда отличались — все? Не следовало подавать и мысли защитникам Севастополя, чтобы один из них мог быть лучше прочих, так как всех одушевляла одна и та же мысль — умереть за родной город. Уцелеть никто не думал, да и мудрено было гадать на сохранение жизни, так как достаточно было взглянуть на эту кровавую свалку, чтобы отложить о жизни всякое попечение. Не ожидая награды от царя земного, каждый защитник ежеминутно готов быть предстать пред царем небесным!
Так думал князь и эти мысли разделяли с ним все защитники Севастополя: Меншиков боялся, что ратники божии оскорбятся предложением им как бы платы за кровавый труд. Если бы каждому севастопольцу в эти минуты надеть на шею чугунный крест и сказать: «неси его к праотцам», то они все с восторгом приняли бы этот символ страдания и спасения. При отсылке наград светлейший со вздохом сказал:
— Простите, священные минуты Севастополя: сегодня последний день бескорыстной его защиты!
Всем нам тоже сделалось грустно; даже Камовский заметил: «напрасно, я бы придержал!» Награды были розданы; некоторые ознаменовали получение их — вспрысками.
На следующий день приехали к нам моряки и жаловались на то, что князь прислал награды. Одни заспорили, другие не хотели брать, и ночь вообще прошла в беспорядках, спорах и пререканиях.
Облеченный в звание главнокомандующего, светлейший назначил адмирала Станюковича на место Корнилова, себя же заместил князем П. Д. Горчаковым, который во всё время был добрым ему помощником.
Накануне первого бомбардирования, именно 4-го октября, подошла к Севастополю в полном своем составе 12-я пехотная дивизия генерала Липранди. Князь расположил ее на позиции впереди Чургуна и, с целью отвлечь внимание союзников от Севастополя, поручил Липранди угрожать неприятелю с этой стороны, присоединив к нему еще бригаду гусар, под командою генерала Велички, и 4 эскадрона улан резервной кавалерии.
Между тем союзники, для охранения своего тыла и Балаклавы, после рекогносцировки нашей, бывшей 25-го сентября, устроили против нас, на высотах, четыре редута. Сзади были видны еще и другие укрепления, но еще неоконченные. Редуты были расположены приблизительно в шахматном порядке.
12-го октября светлейший решил быть делу. Накануне он послал в Чургун Вилебрандта, поручив ему содействовать вновь прибывшим войскам своим знанием местности. Когда мы заслышали канонаду со стороны Чургуна, князь поехал, по обыкновению верхом, на место боя. Приближаясь к месту сражения, мы встретились с Вилебрандтом. Он донес Светлейшему; что дело уже кончено и чрезвычайно успешно, причём взяты четыре редута и истреблена английская кавалерия. Из рассказов его о подробностях этого дела припоминаю следующее:
К 8-ми часам утра главный редут был взят с бою, а остальные редуты были оставлены самими турками. Затем, гусарская бригада была послана для истребления парка, расположенного близ Кадыкьоя: она сделала наступление и встретилась с неприятельской кавалерией, почти неожиданно, да еще и на тихом аллюре. Эскадроны, развернув фронт друг против друга в весьма близком между собою расстоянии, остановились в нерешимости, что весьма понятно, если принять в соображение, что удар атаки производится обыкновенно на карьере, при котором увлечение скачки придает отваги и запальчивости бойцам; тут же враги съехались шагом и взаимно выжидали, кто первый начнет… Наконец, драгуны английской кавалерии бросились на наших гусар, которые приняли их жестоко: кому из веймарцев попадался драгун, тот, ухватив его одной рукой за что ни попало, немилосердно тесал саблею! Замечательно, что наши златоустовские клинки разрубали латы; при этом наши молодцы, поймав жертву, не ограничивались нанесением раны, но рубили неприятеля до тех пор, покуда он не валился с лошади. Когда, наконец, неприятельские кавалеристы высвободились из наших когтей и рассыпались, то преследовать их было невозможно, так как подоспевшая неприятельская артиллерия открыла удачный огонь.
Кавалерия наша отступила и, пройдя широкой долиной, в виду неприятеля, за наши резервы, к самому перевязочному пункту, у левого берега р. Черной, спешилась и стала оправляться. Вся эта бригада перестроилась в резервный порядок, в густую эскадронную колонну: впереди стоял Лейхтенбергский, а сзади Веймарский гусарский полк. Эскадроны же резервной кавалерии стояли гораздо впереди и левее гусар, в боевой линии за высотами, но с лошадей еще не слезали.
Казачья батарея, под командою князя Оболенского, была с гусарами и заняла высоту впереди и правее долины, и тоже оправлялась. Пехота стояла за высотами, под ружьем. Между тем неприятель, со своей позиции, рассмотрев, вероятно, что густую колонну нашей кавалерии, а также и батарею, можно захватить врасплох, решился воспользоваться быстротою своих лошадей и пустил в атаку на наших гусар английскую кавалерию, а на батарею — французских конных егерей; других наших войск неприятель не мог видеть. Таким образом английская кавалерия, под командою Кардигана, понеслась по широкой долине, эскадрон за эскадроном, и так стремительно, что успела беспрепятственно проскакать нашу боевую линию. Поздно заметили гусары эту атаку: бросились к лошадям — и только что головной эскадрон наш успел выскочить вперед, как уже встретился с англичанами. Бой закипел и лишь тогда подоспел второй эскадрон. Опрокинутый неприятель ринулся назад, но уже до своих не доскакал, потому что уланы резервной кавалерии ударили во фланг задним эскадронам, а пехота и артиллерия с обеих сторон долины приняли уносившихся таким убийственным перекрестным огнем, что они все тут же в долине и полегли.
Командир уланского полка полковник Еропкин, сильный, рослый мужчина, отличился в этом деле: стоя на позиции, в стороне от своей части, он отъехал поодаль и рассматривал долину; вдруг на него наскакал английский офицер, который, видя, что у Еропкина сабля в ножнах, требовал, чтобы тот сдался, угрожая, в случае отказа, выстрелом. Еропкин так свистнул англичанина кулаком по голове, что тот кувырнулся с лошади. Тут только Еропкин увидел атаку, бросился к своим и, ударив во фланг задних эскадронов, смял их и тем помог гусарам отбиться. Французские же конные егеря, наскакав на казачью и еще на пешую батарею, стоявшую на Федюхиных высотах, порубили прислугу.
Слушая рассказы Вилебрандта, мы переехали р. Черную на самом месте перевязочного пункта и тут глазам нашим представился богатырских форм труп гусара, того самого ординарца генерала Халецкого, который на Алме взял в плен французского полковника Ла-Гонди; труп унтер-офицера Зарубина лежал на бугорке, раскинувшись навзничь. Светлейший пожалел об этой потере: Зарубин был молодец.
Приняв донесение, главнокомандующий, в сопровождении Липранди и бригадного командира генерала Семякина, объехал редуты и всходил на тот, который Семякин с Азовским полком взял штурмом. Редут этот был устроен на высокой, крутой и гладкой горе, наподобие кургана, так что достигнуть до него было трудно. Светлейший достойно оценил подвиг и благодарил молодцов.
Возвращались мы той долиной, где полегла английская кавалерия. Грустно было смотреть на распростертых англичан, рослых и красивых как на подбор, в новых, нарядных мундирах. Они только что прибыли в Крым, как бы нарочно на убой. Множество раненых лошадей бродили в жестоких муках: они сходились в кучки, словно деля между собою горе… Лошади, подобно бывшим их всадникам, отличались большим ростом и красивыми формами. Светлейший не без сострадания спешил проехать эту плачевную картину, предлагая Липранди распорядиться погребением убитых.
Липранди представил Семякина главнокомандующему, как отличного боевого генерала и распорядительного начальника. Семякин возбудил к себе расположение светлейшего, который обратил на него особенное внимание, расспрашивал о прежней служебной деятельности, и впоследствии взял к себе в должность начальника штаба, уважал, любил и всегда сохранял о нём доброе воспоминание.
Ободренный успехом Балаклавского дела, светлейший, желая дать неприятелю понятие о приращении сил севастопольского гарнизона, приказал сделать из Севастополя большую вылазку на Сапун-гору. 14-го октября, в час пополудни, командир Бутырского полка, полковник Федоров, с 6-ю батальонами при 4-х орудиях, исполнил эту вылазку, но она не удалась. При встрече с англичанами, Федоров был скоро ранен и мы, с большою потерею, в особенности офицеров, принуждены были отступить, преследуемые неприятелем.
Между тем главнокомандующий, рассчитывая поддержать Федорова, в случае если бы ему удалось оттеснить англичан, сам отправился на позицию к Липранди и предупредил его. В Чургуне мы застали тогда целые табуны лошадей, доставшихся нам накануне от англичан. Уральские казаки водили их по улице, отыскивая покупщиков. При этом, рассмотрев ближе, я успел заметить, что лошади большею частью были или очень стары, или безобразно велики, или, наконец, с такими пороками, с которыми лошади в нашей кавалерии всегда бракуются.
В деревне князь навестил раненых и в домике, в котором мы остановились, нашел раненого картечью сардинского офицера Ландриани, очень красивого кавалериста. Расспрашивая его, светлейший узнал, что он жених и сокрушается лишиться ноги, которой угрожала ампутация. Главнокомандующий принял в нём участие и, благодаря тому, ногу сардинцу отстояли.
Тут же, в другой комнате, мы были свидетелями операции. Гвардейский офицер, окончивший курс в военной академии, был ранен пониже плеча штуцерною пулею; она прошла навылет, но в ране остались обрывки аксельбанта и их-то и вынимали из раны. Как теперь вижу прекрасные, полные жизни и отваги формы красивого юноши; он сидел бодро на стуле и улыбался. На белой груди его алел кровавый зигзаг. Впоследствии он умер от этой раны.
Ко времени движения Федорова на Сапун-гору, главнокомандующий вышел из деревни и возле Чургунского отряда наблюдал за её высотами. Хотя отряд у Липранди на случай был готов, но мы, заслышав выстрелы, вскоре увидали как наши по отлогостям уже отступали.
В течение трех дней, 15-го, 16-го и 17-го октября, в действующих войсках ничего особенного не предпринималось. Мы ожидали прибытия двух дивизий 4-го корпуса и дивизии драгун.
18-го октября главнокомандующий перенес свою квартиру в Чургун и там ему, впервые с 3-го сентября, довелось ночевать под крышей: ровно шесть недель были им проведены на бивуаке.
Редутов, взятых в Балаклавском деле, войска наши не занимали, а ограничивались наблюдениями за ними: делались разъезды и выставлялись посты. Для поверки этих постов и чтобы высмотреть какие и где производятся работы у неприятеля, светлейший послал однажды меня подъехать поближе. Забравшись довольно далеко, я увидел на полянке порядочную кучку сидящих турок или татар, в костюмах из верблюжьего сукна, с башлыками на головах. Оставив лошадь с казаком за высотой, я отправился ползком…
Заметив в толпе беспокойство, я притаился и уже растягивал свою подзорную трубку, чтобы хорошенько рассмотреть, что тут делал неприятель, как вдруг эти мнимые турки, широко распластав крылья, поднялись на воздух и улетели! Оказалось, что это была стая огромных, рыжеватых орлов, собравшихся на лошадиную падаль. Как только они успевали проведывать о добыче, которую война доставляла им в обилии! до того времени их нигде не было видно. Удивительное чутье! «Где труп, там соберутся и орлы», гласит евангелие. Еще на бивуаке, в долине реки Качи, появились громадные вороны, алкавшие крови. Потом, ближе северной стороны бухты, на военном кладбище, появились стаи собак, вследствие чего сделано было распоряжение об охранении могил.
18-го, 20-го и 21-го октября, на нашу позицию непрерывно подходили войска 10-й и 11-й дивизий; подошла и драгунская дивизия генерала Врангеля. Таким образом у Чургуна собрался весь 4-й пехотный корпус, семь полков кавалерии, несколько сотен казаков; да еще в авангарде был отряд Жабокрицкого.
Стягивая войска в виду неприятеля, главнокомандующий огромными силами грозил союзникам нападением с тыла и тем вынудил их отделять значительную часть войска от Севастополя в Балаклаве. Этим князь, избравший другой пункт атаки, достигал своей цели. Для главнокомандующего было весьма важно, чтобы неприятель не проник замыслов нашей армии; поэтому светлейший, опасаясь лазутчиков, сам поддерживал в наших войсках убеждение, что готовится нападение от Чургуна.
Вообще светлейший был очень осторожен и всегда готовил военные предприятия в глубочайшей тайне. Своими предначертаниями он делился только с главными участниками дела. Поэтому, даже самым близким к нему людям, зачастую, случалось узнавать о каком нибудь деле лишь накануне боя. Видя, как светлейший серьезно относится к боевым распоряжениям, никому из них, конечно, и в голову не приходило видеть в подобной его скрытности знак недоверия; мудрено ли, что и теперь они были в том же заблуждении, как войска?
Главнокомандующий поручил мне набрать провожатых из туземных жителей и раздать их в полки, что и было мною исполнено в совершенном убеждении, что они поведут части к стороне Балаклавы.
Прибывавшие войска располагались и князь спешил взглянуть на солдатиков оком наблюдателя. Пользуясь тем, что в новых войсках его еще никто не знает, он ездил между кучками солдат, которые копошились на бивуаке. Вид его, всегда скромный, казался тут еще скромнее. Чтобы удобнее карабкаться на высоты и оттуда наблюдать за лагерем неприятеля, князь ездил по окрестностям Чургуна на лошаке. Войска его не узнавали, следовательно, и не стеснялись его появлением, а это князь очень любил. Прислушиваясь к толкам в войсках, можно было легко убедиться, что никому и в голову не приходит настоящий скрытный план главнокомандующего.
22-го октября, главнокомандующий, после обеда, уехал в экипаже к Севастополю, а мне приказал передвинуть главную квартиру из Чургуна на Северную, к батарее № 4.
Между тем 10-я и 11-я дивизия к ночи тихонько снялись с позиций и скрытно перебрались — 10-я в Севастополь, а 11-я на Инкерманские высоты.
— Что же это такое? — подумал я, — вероятно, отмена?
В недоумении бродил я около инженерного домика; там главнокомандующий совещался с генералами. Поговаривают, завтра быть делу, препоручается оно Данненбергу; спешат, чтобы союзники не открыли перемещения наших войск и не догадались о перемене нашего намерения.
Я стою и жду у крыльца: совещания кончились и светлейший, провожая генералов, сказал вполголоса:
— Так завтра вечером опять соберемся.
Увидав меня, он подозвал к себе. На столе, который, по тесноте комнаты, стоял наискось с угла на угол, была разложена карта. Князь прикоснулся к ней и с некоторым раздражением сказал:
— Ничего, братец, они не понимают! Данненберг говорит только о своих каких-то «крестовых порядках», Павлов не понимает ситуации и Соймонову не могу втолковать… Должен отложить дело на сутки; а тут, того гляди, подъедут великие князья… я их жду с часу на час.
Затем светлейший вкратце объяснил план предстоящего боя и я вышел от него, перебирая в памяти все предшествовавшие распоряжения главнокомандующего, клонившиеся к замаскированно настоящего пункта атаки; при этом я вспомнил и о провожатых. Опасаясь, чтобы не вышло какой нибудь путаницы, так как провожатые настроены к наступлению от Чургуна, я решился завтра напомнить генералам, чтобы они проводников предупредили…